Ну, здравствуй, милая, опять тебе пишу я,
ведь без тебя меня уж как бы нет.
И радуюсь с тобой, и озорую –
но не «вживую» – через Интернет.
А утром, как всегда, – дела, заботы:
траву скосить, заборчик починить,
и улей бы поставить – будут соты,
внучат медком приятно угостить.
Дела дневные катятся к закату,
вот ужин подан (молча съеден он)
той, что была желанною когда-то,
а нынче холод дует с двух сторон.
И где мы оступились, кто же знает?
Что стало неуютно нам вдвоём…
И ветер отчуждения летает
и в спальнях, и над кухонным столом.
Да что ж грустить? Дом выстроен на славу.
Детьми горжусь, и нет в семье воров.
Нашли замену крепкую суставу,
теперь хожу без боли, жив-здоров.
Всё верно, только хочется на завтрак –
улыбку к чаю с блеском милых глаз,
и поцелуй, хоть в щёчку, с нежной лаской,
от рук касанья – чтоб в душе – экстаз.
Запрусь в светёлке, рюмочкой согреюсь,
поставлю Ободзинского под грусть…
Под Бэнтона от дум я раскраснеюсь,
любимых вспомню: Люд, Марусь и Тусь.
Ну а с тобой, что ж, милая, всё просто…
И то, что было, греет душу до сих пор…
Но снять с души налипшую коросту
не удалось тебе, на ней – затвор.
По совести людской, да и по чести
негоже дом мужчине покидать,
где радость и печаль делили вместе
с подругой жизни, с ней и доживать.
Но только ты, любимая, родная,
в заботах про меня не забывай…
Тоской все свои раны засыпаю,
тебе же нежность сыплю через край…