Давайте почитаем заново, осознаем каждую строку без предвзятости, с точки зрения одной «художественности», то есть прежде всего самой формы и смысла строк. И вот что можно сказать уверенно: это - Экспромт, да тот самый нами любимый ЭКС, который создается в спешке, часто «как попало» и потому грешит многими несуразностями. И если для основной части у Лермы были еще «часы», то для второй – «минуты»: выстрелил залпом, едва успевая записывать.
Лермонтов – великий Мастер Формы. Эти формы стихов он узнал сначала в немецкой литературе, потом во французской, и потом у Байрона, который-то был по части формы велик-превелик. Да, по части музыкальности строк, т.е. их формы, Лерму превзойти невозможно уже потому, что он был прирожденный музыкант, исполнитель музыки, знаток ее, ценитель музыкальности русских былин и песен, и еще к этому многое надо бы прибавить. Вот эта способность Музыканта слышать народный напев ярчайшим образом отразилась в «Бородино» ( до «разбора» коего я очень хочу дожить).
И здесь у нас тоже Запев:
«Погиб Поэт! - невольник чести»…
(Уже поётся, уже льётся мелодия. Мелодия народного, русского горевания льется и далее. Мы, школьники, слышали ее, и нам было все равно; что такое это «невольник чести» - мало ли в песнях поется!
Но ныне-то обращаем ли внимание на суть этих слов. Что такое Честь в данном случае? Да священный долг дворянина ответить клеветникам шпагой или пистолетом, как ныне мы отвечаем пощечиной или ударом кулака на некое оскорбление нашей дамы.
Но по-русски это ясно не звучит: фраза – чистейший ляп экспромта. Она лишняя, «темная» на фоне того, что дальше предельно ясно сказано.
Невольник – это что, раб? Честь – нечто порабощающая, приковывающая цепями? Как это объяснить пытливому старшекласснику? Да так вот я бы и объяснил: сказано в спешке, сказано чисто в традициях романтизма – «не зацикливаться» на словах, выражая свое вдохновение.
А следом идет тот дивный, русский, народный «причёт», так и слышишь горькие стенания крестьянки, что ли:
Не вынесла душа! - Чего не вынесла-то? - Да вот Позора, Напраслины, Обид. Не стерпел, сердешный! Считай, что руки на себя наложил, о-хо-хо!... Детишек вон осиротил, молоду жену вдовой исделал! Куды она тепереча со своим выводком?!
Чуть позже будет купец Калашников, который не невольник чести, а гордый боец за честь жены – этак-то без романтизма-то!
А вот и высокий стиль Романтика:
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных (!!) обид
Вот те раз – обиды-то «мелочные»! Вот уж уважил Поэта: обиды мелкие, на них только плюнуть, но Честь Дворянина… Зря, выходит, вышел на дуэль-то! Экспромт, ребятушки – опять ЛЯП!
Пропущу строки упреков, и про Судьбу с ее приговором, которая тоже мелочная, выходит: дело –пустяковое, а шуму-то, шуму!
Не вы ль сперва так злобно гнали
Его свободный, смелый дар…
Оп ля, когда же это было–то, что дар Пушкина гнали? Ведь еще в Лицее его славили и принимали, да и Державин, в гроб сходя, благословил.
Нет, гнали сперва именно дар Лермонтова – не печатали, не признавали. Раздваивается Лерма на Поэта и на «себя любимого»: привычное дело для него! А здесь он видит приговор своей Судьбы, которая давно ему предсказана цыганкой на Кавказе (см. у меня в эссе) И Смерть Поэта – это Гневная Эпитафия поэту Лермонтову!
И для потехи раздували
Чуть затаившийся пожар.
Какой пожар! Откуда он взялся? Да Рифма его родила! И что такое «чуть затаившийся»? Как это чуть(?) затаится-то? Спешка, государи мои, - Экс: можно и не по-русски!
Можно, конечно, друзья мои, обозвать это гениальной находкой, блестящей метафорой – тогда уж обращайтесь к восторгам Ираклия, который всё принимает и понимает.
Угас, как светоч, дивный гений,
Увял торжественный (???) венок.
Опять же можно произносить сие с чуть затаившимися рыданиями, и не внимать сути слова. Но если принять всё как самоэпитафию пророчествующего Лермы, всё встанет на место.
Следующая строфа безупречна, потому что автор целиком поглощен трагизмом события, и здесь он чуть ли не Чацкий, говорящий языком великого Грибоедова.
А вот потом, в пятистишии, опять возникает романтик:
И он убит - и взят могилой,
Как тот певец, неведомый(??), но милый,
Добыча ревности(?) глухой,
Воспетый им с такою дивной силой,
Сраженный, как и он, безжалостной рукой.
Эти строки очень умилили Андроникова: вот, мол, какова Любовь к Пушкину! Из сего, однако, следует, что героем романа Пушкина был именно романтический, «неведомый избранник» Ленский, который так сходен с Лермой. А потому опять немало несуразностей, други мои. Ну вот это - «добыча ревности глухой». Значит сие, что Онегин убил Ленского из «глухой» зависти к его красоте и европейской учености. (См. мои эссе о Романе). Но тогда Лерма читал роман предвзято и об очень большой любви к его автору тут речи не идет.
А затем идут совершенно «невместные» строки-упреки:
«Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет завистливый и душный
Для сердца вольного и пламенных страстей…»
Совершенно лишние длинноты из поэзии Лермы. Весь пассаж – о Себе! Всё тут – Лишнее для выражения истинного Горя, романтические рулады, пытка для школяров советских.
Всё это можно было бы отсечь, если бы не спешка.
А вторая часть уже отчасти мной освещена. Но вот обращу внимание ваше на две последние строки:
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!
Впереди сказано, что «есть Божий суд». Андроников утверждает, что эти строки «приписали» те, кто разбирал «дело поручика Лермонтова», дабы смягчить его участь. Но вот у меня в томе Лермонтова стоит именно «божий суд». Тогда, простите, Господь видится Автору в ипостаси Ивана Грозного, который велит рубить головы всем сиим злодеям. Это первая нелепость здесь: божий суд, как известно, обрекает на пекло ада. А вторая дикость от романтика: смывание крови Поэта кровью черной – его убийц. Это что за Обряд?
Чистый романтический несуразный выпад! Поэт хотел красиво сказать, что кровь из свежесрубленных голов гонителей Поэта по литражу никак не перевесит кровь Его.
Нет, господа, ведите меня на Лобное место, ставьте меня пред очи палача с широким топором, я и тогда предпочту подставить свою голову, но не признаю этот Вопль поэта Лермы вершиной его Творчества.
Игорь Карин, ждущий отсекновения своей главы от тех гневных читателей, которые рыдали над этим произведением молодого Лермы.