Она смотрит на чуть растресканный циферблат.
Смаргивает слезинки, снимает обувь.
Оседает на коже всё, что ей говорят,
Испытывая на качество.
Вот же – пробуй!
Вот тут, прямо здесь, смотри – тут твои слова,
Такие незащищённые, чуть больные,
Которые ты хотела отвоевать,
Их выменяв на свободу и букву в имя.
Она выдыхает неслышно, снимает шарф,
Бросает его небрежной бордовой змейкой.
Запинается о гостиный старинный шкаф.
Телефон разрывается – кончилась батарейка.
Начинает считать. На раз – поднимает взгляд,
На часах без пяти то ли восемь, а то ли девять…
Начинает читать буквально про всё подряд.
Два. Не знает потом, что ночью, заразе, делать.
Три. На кухне стоит. Готовит себе лапшу.
Number four. Закрывает шторы, бросает банку.
Закрывает глаза – нефритовый резкий шум
Разрывает дурную голову-самобранку.
Остывает лапша. Она делает шаг назад,
Спотыкается о порог и летит на спину,
Ударяется, опрокидывается в зал,
Зацепив по пути пальто и мешок-корзину…
И лежит, онемев, не думая, не дыша.
Вот такая вот идиотка! Там стынет ужин!
За окном выплывает луна, точно ведьмин шар.
Этот вечер сейчас ей, по сути сказать, не нужен.
Мир послушно висит на сломанном позвонке,
Задевая чувствительный нерв, прорастает дрожью.
Она смотрит на чёрную трещинку в потолке
(та имеет какие-то сходства с забытым прошлым).
Поднимает ладонь, сжимает. Слегка сипя,
Начинает шептать, что небо сегодня близко,
Что лапша остывает.
Вечер.
Ноябрь.
Пять.
Переносит себя в карантин (или зону риска).
Поднимается, чуть пошатывается, стоит,
Перемазанная своей неприглядной прозой.
Начинает с нуля. В горле каменный монолит,
То есть, каменный монолит, перекрывший воздух.