Когда мне страшно, я мою все кисти, беру акварель, под виноградником прячусь, рисую, что Готэм спасён, рисую, как моих монстров разит сразу тысяча стрел.
Когда мне страшно, шепчу себе: "Будь храбрецом, Юэль", но храбрецов в этом фильме не выявил режиссёр.
И я дрожу, как положено, скрип - это кто-то идёт, сквозняк, конечно же, значит дыхание адских псин. И всё, что давит симптомы - буквы мешать с дождём, верёвки слов формируют защитный шатёр, а значит доктор опять не пропишет Венлафаксин.
Когда не страшно ни капли - еду в опасный штат, дерусь с опасностью насмерть (бесспорно, она умрёт). Я не боюсь полюбить человека, судьбу, котят, я не рисую защитные символы из дождя.
"Я сам есть дождь и защитный символ и высь и гнёт, я есть свобода миры доказать и все войны распять" - с такими мыслями я заползаю под бабушкин плед и просыпаюсь почти спустя жизнь, монстр лезет в кровать,
а доктор пишет: "Ему очень страшно в свои тридцать пять.
Последний раз он был взрослым в девять бесстрашных лет".