I
Сидел, записывал в тетради
трюизмы, свод печальных истин,
учился, пил и – бога ради –
котировал Агату Кристи.
Напудрив ноздри кокаином,
точнее – снегом или мелом,
не понимал ни слова в длинном
романе, ну и между делом
смотрел на девочек в лосинах
(они казались тайной света),
а в небесах хрустально-синих
цвела весна, горело лето.
II
Велосипед с зеленой рамой
катил уверенно по паркам,
а я ругался дома с мамой,
потом сидел с тобой за партой
и чувствовал себя счастливым,
любовником, почти героем.
Мечтал, что буду нетрусливым,
что мы Америку откроем...
Но велик с лопнувшею спицей
обратно правит неумело.
Все чаще снится, если спится,
мне канцелярский запах мела
и пахнет розовой бумагой,
карандашами из пенала.
Я говорю себе: не плакай.
Любовь была – уже немало.
III
Хотелось умереть красиво,
быть может, броситься под поезд,
чтоб говорила вся Россия,
чтоб родственники, беспокоясь,
звонили, перепроверяли,
потом рыдали, веки терли.
А у меня всего – видали? –
царапина на нежном горле.
И я в гробу приподнимаюсь,
целую в губы безмятежно
тебя и маму: каюсь, каюсь,
опаздываю безнадежно,
мне нужно горло перерезать –
себе, кому-нибудь еще.
Целую хладное железо,
кладу головку на плечо.
IV
В пустом учебном коридоре,
смотря сквозь пыльное окошко,
я думал, плакал: горе, горе,
осталось нам еще немножко –
каких-то жалких два семестра –
глядеть на небо и цветы.
В реальной жизни нету места
таким, как я, таким, как ты:
там слишком ярко светит солнце,
там можно крылья опалить.
Смотря сквозь пыльное оконце,
я думал, плакал: как мне жить?..
V
Все чаще возникает парта,
хрустальный мир, где все красиво,
где небо – контурная карта,
слеза течет, как Куросиво.
Учитель бледен по привычке
и выбирает меж дурдомом
и тем, чтоб лечь под электричку,
и в этом мире незнакомом
мы одиноки, словно дети,
бредем на детскую площадку,
и солнце светит нам сквозь ветер
и обжигает нам сетчатку.