Когда парнишка лёг на пулемёт и был прошит навылет,
когда трещал на переправе лёд, но шли автомобили,
когда доел голодный Ленинград последнюю краюху,
когда в лесу взялась за автомат убогая старуха,
рассветы так же ясно холодны заглядывали в окна,
и осенью, совсем как до войны, дороги скучно мокли,
и падал снег - такой же, как всегда - не чёрный и не алый,
и по оврагам талая вода до мая простояла.
И точно так же запахи земли на пустоши проснулись.
А кое-где запели соловьи и ласточки вернулись.
Но гарь ещё скрипела на зубах, и дымом пахли дали.
И где-то погибающих в боях ещё живыми ждали.
Как ты назвал бы эти времена, историк умудрённый?
Была ли та Великая война самим Армагеддоном?
Стоял ли Михаил-Архистратиг на круче полководцем?
И будет ли бессмысленный мой стих хоть капелькой в колодце?
Не то беда, что сгинут без следа былых скрижалей строки,
а то беда, что рушить города сподручнее, чем строить,
и что убить ребёнка не трудней, чем выносить во чреве,
а вера не в количестве церквей, да дело и не в вере.
Архистратиг, прими в святую рать погибших - не в аду ж им
за то, что на счету не сосчитать загубленные души.
И летний гром, и летняя гроза - раскатов отголосок,
иконно- воспалённые глаза солдаток и матросок,
и скрюченная лапка старика, трясущаяся жидко
у старенькой фуражки козырька, и слёзная улыбка -
вот что для нас сегодня этот май - не трубные раскаты.
Глядят с небес, из журавлиных стай погибшие солдаты.
И громче всех оркестров на Земле откуда-то из смерти,
откуда-то, где мёртвых прах нетлен, звучит одно: «Не смейте!»