Всё, что мне остаётся: ждать, когда он вернётся сам,
побродив по горам, по лесам, по чужим дорогам,
и шепнёт, возвращаясь, на ухо: открой мне себя, сезам,
и коснётся плеча оголённого ненароком,
и в стручке пересохшего сердца внезапно начнёт стучать
первозданная нежность, с которой почти не была знакома.
Но пока его нет, режет глаз горизонт, как ножом, и морская гладь
подступает к сандалиям, вязкая, липкая, словно кома.
Я смотрю его сны, не меняя постели, в которой спал,
зарываюсь в подушку с мечтами, покуда его галера,
натыкаясь на чудищ, качается подле зловещих скал,
и ношу его вещи, громаднейшего размера.
Я ращу его сына, завидую обнятой, той, другой,
с кем он бродит вдали от меня неизвестным, заморским садом,
но во сне он приходит неслышный, как тень, и совсем нагой,
словно верная псина, устало ложится рядом.
И тогда мне, по сути, не важно, кто раздевал его догола,
и к кому он посватался нынче, к Калипсо, или к Елене!
Звездочёт убедил меня в том, что поскольку земля кругла,
он вернётся героем однажды, мои целовать колени.