Жара. Июль сорок второго. В зенит Светилище взошло.
И вот - они: с бугра крутого фашисты катят к нам в село !
У нас сто бабок и два деда. Всех мужиков взяла война.
А эти - на велосипедах! И шарфы шёлковые на
Лоснящихся от шпига шеях. И шорты. Катят налегке !
Европа форс держать умеет, коль круче что в её руке.
А уж тогда настолько круче всё было — страшно вспоминать.
У нас те хреновы онучи (да-да: обмотки, так их мать),
И «Мосина», и штык до неба, что родились аж при царе.
И горькая краюха хлеба. Жевали прямо во дворе,
Чтобы идти пешком до Волги . Глядишь, что к «Мосинке» дадут?
И к хлебушку — хотя бы воблу. Иначе может быть капут...
А эти — жрут! Своё и наше. И оставляют еврослед:
Колхозный сад им стал парашей; а нас для них - как будто нет:
По… ли, - вы уж извините,- и, расшмонавшись догола,
Со ржаньем-визгом шумно мылись на главной площади села.
А после с хохотом умчались,- понятно, что, надев штаны,-
Туда, где проступало в гари лицо совсем другой войны:
У ней налиты гневом очи; она, кровавя пеной рот,
И белым днём, и чёрной ночью на б...й тот Берлин ползёт.
Мне семь. Но в страшные те будни, что «смахивали» на чуму,-
Я знал о том, как дальше будет. Хоть и не знаю - почему...
Шесть месяцев — как шесть столетий! А этих принесло опять:
На полусогнутых в коленях сквозь снег и грязь Европы рать
Вдоль хат плетётся виновато. Это они - купались тут:
Скелеты в одеялах ватных, что шепчут «Гитлеру капут»?
Это они, что ль, «нибелунги»?! Не надо делать мне смешно:
А кто тогда - бомжи, и клуньи, и даже вовсе — гуано?
Я не любитель выражений, которых тут наговорил.
Но, если честно, извинений в душе за них не уловил.
Я, извините, очевидец. И память подарил мне Бог.
Короче: я таких их видел, что за всю жизнь забыть не смог.