8 мая 1975.
Я вышла из метро на Финбане. Большой букет красных с четырьмя белыми искорками гвоздик не мог не остаться незамеченным окружающими. Ещё вчера, покупая цветы в магазине, я уже оказалась «в ситуации».
- Здравствуйте, мне только красные, пожалуйста, 20 штук, - указала я на гвоздики, приветствуя продавца.
- Небось, на перепродажу, перед праздничком-то, - не ответив на моё приветствие, выразила неудовольствие интонацией и мимикой дама за прилавком.
- Нет, на Пискарёвское, родным и друзьям, - чётко произнесла я и посмотрела ей в глаза.
- Извините, пожалуйста, простите, - она сразу сникла и обмякла. – Я не хотела вас … Но ведь завтра восьмое? У вас там…?
- Все. Осень-зима сорок первого – сорок второго. Кроме дочки – та погибла под обломками школы. Да, восьмое. Я не люблю, когда много людей, поэтому еду завтра.
- Господи, да как же так, - у неё на глазах появились слёзы. – А у меня на Пискарёвском дочка…
- Нас всех задела война, больно задела, - я дотронулась до её руки.
- Можно я вас попрошу…? И от меня отвезти цветы? Пожалуйста, не отказывайте…
- Да, конечно. А где она похоронена?
- Мы не знаем! – с сожалением всхлипнула она, и крупная слеза, как маленький осколок, попыталась пробить прилавок. – Погибла в сорок первом. Вы положите к своим, рядом. Пожалуйста! Подождите, я сейчас, – сказала она и вышла в подсобку. Вернулась быстро и принесла совсем свежие нежно-красные гвоздики.
- Это самые хорошие, возьмите. А эти четыре белые – от меня. Моей дочке только исполнилось тогда 18 – невеста… Сандружинницей была. Пусть земля им будет пухом! – Губы её дрожали, ручейки слёз безжалостно размазывали тушь.
- Мы их помним. Не плачьте! - я протянула ей платок, предательский ком и у меня подкатил к горлу.
- Спасибо вам, и ещё раз – простите!
В жизни часто и в мелочах есть выбор. Так и сейчас – ехать на сто седьмом или на электричке? Я решила - второе. Удобно: в любом случае - и сидя, и спокойнее, и с ветерком, если окно открыть. Да и в четверг с утра людей за город немного собиралось ехать. Когда я зашла в зал и пошла к кассам, ко мне неспешно подплыл милиционер.
- Продавать цветочки собираемся, гражданочка? – сочетая вежливость и, недопустимую в обращении к моего возраста даме, лёгкую фривольность, он излился вопросом.
- Нет, везу родным и друзьям, – я выдержала паузу в три секунды. – На Пискарёвское, - тихо добавила я. Взгляда в его сторону уже не понадобилось – я и так всё знала.
- Но… Изззвините, пожалуйста! Оошибочка вышла, - растянул он, козырнул и тихо исчез.
Я осмотрелась. Новое здание вокзала блистало чистотой, пространством и объёмом. Я вспомнила старый вокзал, и память мгновенно и безжалостно выбросила меня во второй день марта сорок второго.
Тогда тоже было утро. Только холодное утро. И ледяная зима – казалось, что до весны было дальше, чем до Победы. Нас эвакуировали на Материк. Как Раиса Олеговна добилась того, что и мы с Марусей попали в списки – я никогда не узнаю, она не любит вспоминать войну. Я до сих пор воспринимаю всё это, как чудо. Старенький вокзал было не узнать. Стёкла не в окнах, а осколками на асфальте перед входом и в зале, а вместо них – фанера и дыры. В самом здании – запах гари, сырости и войны.
- А мы билеты покупать будем? – тихо спросила Маруся.
- Нет, милая, нет, - быстро и ещё тише прошептала Раиса. – Мы сейчас сядем в поезд и поедем.
- Куда? А там не бомбят? А война? Её там не будет?
- Из города, не будет, ты только не бойся, - сказала я.
- Я не боюсь. Только… - Маруся запнулась.
- Что? – Раиса встревожилась.
- Я забыла Мусю.
- Нет, не забыла. Ты вчера сама принесла её мне. Она здесь, - показала я на узел.
- Правда? Я не помню… Тогда хорошо! А ты… Ты меня не бросишь? И ты? – вдруг ни с того ни с сего спросила она. И подняла взгляд на наши лица.
- Милая моя, не брошу, ты только сама никуда не отходи.
- Мама будет с тобой, я – тоже, - добавила Раиса.
- Она не мама! – коротким текстом и искрами взгляда ответила ей Маруся.
- Да, ты права, я не мама. Но… мы же договорились, что сегодня мы - играем, что я – твоя мама, а ты – Катя, и ты меня весь день называешь мамой, ладно? А я тебя – Катей. Только сегодня! – в моей интонации проскользнул страх.
- Угу, - шепнула она, опустив взгляд на ноги.
Я подобрала Маруся ровно три месяца назад – 2 декабря, она замерзала на улице. Я случайно заметила её у фонарного столба, когда возвращалась из магазина. Всю запорошенную, слившуюся с сугробом грязно-белого снега. Сумерки медленно шли на город, но ещё не стемнело. Я бы прошла мимо, подумав, что это просто какие-то тряпки или труп, а, может, и вовсе не обратила внимания. Но она съехала мне под ноги. «Ещё не мертвяк» - подумала я. Подняла, начала теребить и отряхивать. Она открыла глаза.
- Ты кто, откуда? – спросила я.
- Маруся. Я не помню, - почти беззвучно прошептали её губы.
До парадной оставалось метров девяносто, надо было немного пройти и зайти во двор. Сейчас это расстояние могло превратиться в путь, как от Невского до Техноложки.
- Пойдём ко мне, погреемся, - в моей приказной интонации всё же было немного тепла.
- Ага.
Я опёрлась об столб, подтянула её вверх. Вроде встала. Взяла под руку. Шаг. Ещё один. Ещё. Мы медленно двинулись к дому.
- Высоко к вам? – спросила она.
- Не очень – третий этаж.
- Высоко! Я не дойду… - с этими словами она сделала попытку осесть в ближайший сугроб.
- Дойдёшь, я помогу, - запыхавшись, но успев её подхватить, процедила я сквозь зубы.
Мы снова двинули к цели. Медленно. Дошли. Нам открыла Раиса. Она была лет на 10 старше меня, но выглядела моложе. С первых дней октября она съехала ко мне – с четвёртого этажа.
- Вместе – проще, - предложила кратко она.
А через несколько дней при бомбёжке погибла моя дочка Катя. Фугас пробил перекрытия школы и дошёл до подвала, где и взорвался. Погибли все, кто там укрылся. Если бы не Раиса – я бы двинулась. Вечером, придя домой, она достала из каких-то своих заначек бутылку водки, вытащила меня из постели, налила и заставила пить. Стопку. Вторую. Третью. Я никогда не пила вообще. На пятой я отключилась. До утра.
- Это война, - вот и всё, что сказала тогда Раиса мне утром.
- Но….
- Да, тяжело. Очень. Будет хуже. Но мы должны выстоять. Ради себя. Ради тех, кого любим. Ради памяти к погибшим. Придумай сама, ради кого ещё, - ответила она и ушла на работу.
Я тоже пошла в осенний сырой холод военного Ленинграда.
От гибели Кати и до встречи с Марусей дни сливались с ночью, обстрелы - с отбоями тревоги, дорога до завода - с работой и снова с дорогой. Я ничего не осознавала, жила как механическая кукла. И вот теперь, в прихожей, я вдруг начала выходить из душевной комы.
Взгляд Раисы перешёл с меня на девочку. Маруся снова попыталась перейти в горизонталь. Теперь Раиса оказалась проворнее и подхватила её.
- Кто? – кратко и лаконично спросила она у ребёнка, затягивая её в квартиру.
- Маруся.
- Где ты её взяла? – это уже был вопрос ко мне.
- Замерзала у дома, - ответила я, закрывая дверь.
- Правильно, что подобрала. Выживет. Хорошо, что про Катю твою сведения, что погибла – не подали. Питаться станет по её карточкам. Будет Катей – прости, - тихо добавила она, обратившись ко мне.
- А что – она остаётся у нас насовсем? – спросила я, так как такого развития событий мой оттаивающий мозг ещё не планировал.
- А ты хочешь на мороз её? У неё никого нет. И дома тоже уже нет.
- Откуда ты зна…
- Не важно. Будет за твою Катя, и ВСЁ! Пошли есть, негоже в прихожей холодной стоять. Раздевайтесь.
Если бы это было в мирной жизни, я бы скорее всего воспротивилась. Но сейчас данная схема действий не вызвала у меня не то что протестов, но даже сомнений. Маруся потихоньку отогревалась и оживала.
- Вижу, хочешь её порасспрашивать, - уже за столом ехидно спросила Раиса.
- Но вдруг... – начала я.
- Оставь. Потом. Сейчас это не важно. Пусть поест. И сама тоже. И я.
Нам ещё повезло – мы с Раисой оказались запасливыми. У нас были хорошие заначки круп, кое-что из консервов, немного конфет. Карточная система ударила и по нам, но мы иногда себя баловали тем, что удалось купить до войны и в первые дни, пока не ввели карточки и не закрыли торгсины. Все верили, что войны не будет. Точнее, даже мысли о ней были запретными. Но слухи, а скорее почти неосознанный страх, пронизывающий многих из нас после нападения на Польшу, сделали своё дело – мы стали покупать еду про запас. Это и спасло нас от голода и смерти. А Катя погибла…. Я снова начала уходить в воспоминания.
- Вернись назад, - сразу поняла Раиса, куда понеслись мои мысли. - Кати уже нет, а здесь – голодный ребёнок. Помоги ей, Господь зачтёт тебе это, – спокойно произнесла она.
Я всегда считала её если не атеисткой, то человеком неверующим или далёким от религии. Слова о Боге, слетевшие с её уст, резко вернули меня в помещение комнаты. Я дала Марусе хлеба, положила немного каши. И достала шоколадную конфету.
- Что это? – вопрос ребёнка явно был адресован не к каше и не к хлебу.
- Конфета. Ты не помнишь? – Раиса взяла её руку в свою.
- Нет.
- А ты съешь её, - сказала я.
Я развернула фантик и положила конфету перед Марусей. И вдруг в её взгляде что-то стало меняться.
- А вам? – спросила она.
- Ешь, - улыбнулась Раиса. – У нас тоже есть. Мы раз в три дня себя балуем. По конфетке.
- Это было давно, очень давно… - протянула Маруся, медленно разжёвывая конфету. – А когда всё снова вернётся?
- Вернётся, милая моя, вернётся. Не очень скоро, но вернётся, - глаза Раисы заблестели искорками слёз. – Ты ешь, милая, здесь тебя не обидят.
- Не всё, - взгляд и голос у Маруси стали другими. – Они не вернутся. На папу похоронка пришла в августе. А мама позавчера не проснулась….
Жуткие слова, спокойно сказанные ребёнком. Мы молчали. Это была война, блокада и голод. Смерть была везде, люди падали и не вставали на улицах, в парадных, в очередях…. Ушла осознанность несправедливости и кошмарности всего происходящего. Это почти стало привычкой и нормой. Простые слова девочки теперь вернули нам воспоминания о той жизни – другой, ещё довоенной.
Ужин быстро подошёл к финалу – перемен из трёх блюд в нашем рационе тогда не было. Я приготовила Марусе постель.
- Спасибо, тёти, - сказала она, забившись под одеяло, и заснула.
- Выдашь за дочь, она и не умрёт с голоду. По возрасту – она такая же, лет семь-восемь. И тебе будет о ком заботиться. Ты на себя посмотри, в кого ты превратилась после Катиной смерти! И запасы кое-какие у нас есть, и я тебе с ней помогу. И… - резко оборвала свой текст Раиса.
- Ты не закончила.
- И Бог поможет! Теперь закончила. Я ведь верующая, - созналась Раиса.
- Вот и хорошо. Бог поможет, а теперь – спать, - я подвела итог дня.
Почему сейчас, на вокзале, мне вспомнился именно этот день? Не знаю. Может потому, что я тогда взяла Катину плюшевую красавицу Мусю и положила в постель к Марусе? И они так всё время потом и были вместе.
Гудок паровоза подаваемого состава оживил людей. Мы тоже засуетились и выползли на перрон. И тут начало пробиваться солнце. Не только из-за облаков, а и через дыры от осколков в крыше навеса перрона. Косые лучи весеннего солнца. Они осветили состав. Вагоны были разные: в основном теплушки и пара пассажирских. Мы попали в пассажирский.
- У окна сяду я, - Раиса села по ходу. Потом я посадила Марусю, которая сразу прижалась к ней и быстро уснула.
Через 15 минут мы тронулись. Дыхание людей и буржуйка постепенно сделали своё дело – в вагоне стало немного теплее. Поезд медленно тянулся к Ладоге. Вдруг Раиса повернулась ко мне.
- Летят...
- ?? – я взглядом полным страха посмотрела на неё.
- Гады эти!
Через стук колёс послышался медленно нарастающий гул. Паровоз заплакал повторяющимися протяжными свистками. Страх появился на лицах остальных пассажиров.
- К выходу надо, буди Марусю, - дёрнулась я.
- Не надо, они пустые летят, всё скинули уже, сволочи, а мы - проскочим! – зло и жёстко сказала Раиса.
- Откуда ты знаешь?
- Не важно,- ответила она.
Гул накрыл нас, а потом начал стихать.
- Мы проскочили? – Маруся смотрела в окно.
- Да, милая! – улыбнулась я. – А ты не спала?
- Нет.
Мы ехали более двух часов, обошлось без налётов. Выгрузились быстро. Нас начали распределять по машинам.
- Не спеши, пусть всех сначала рассадят, - шепнула мне Раиса.
- А мы? – удивилась я.
- Видишь, детей отдельно сажают. Не торопись, не хочу Марусю в другую машину отпускать.
- Я не дам!
- А тебя и не спросят! Стой и не лезь!
Марусе и ещё двум мальчикам места в грузовике со всеми детьми не хватило, они остались с нами. Я не могла от потери сил поднять наш узел в машину – там помимо одежды было ещё пять кило крупы, тщательно завёрнутые в наши вещи. Столько же я отдала соседке напротив перед самым отъездом. Она расплакалась и благословила нас на дорогу. А вещи мне помог закинуть в кузов совсем ещё мальчишка-солдатик. «Ему же ещё 16 нет…» - мелькнуло у меня.
- Двинулись, - перекрестила нас и себя Раиса и тихо начала молится.
Снег сверкал множеством бриллиантовых искр в часто прорывающихся сквозь дыры облаков лучах яркого солнца, мороз немного ослаб. Мы отъехали на несколько километров. И снова, но уже чётко с юга потянулся гул.
- Чтобы не происходило – помни, мы проедем. Только не выскакивай! – вцепилась в меня Раиса. – Ты поняла? И держи Марусю, будет страшно!
Прятаться нам было некуда – сплошное ледяное поле. Если посмотреть сверху, то машины были, скорее всего, похожи на чёрных жуков на муке, рассыпанной по столу. Начали ухать наши зенитки. Завыли сброшенные бомбы. Заголосили и запричитали женщины и бабки. Раиса была рядом, в машине, и не с нами одновременно. Её лицо было суровым и с необыкновенно чистым взглядом, обращённым к солнцу. Платок немного съехал, и несколько прядей развивались по ветру. И вдруг вой стал протяжнее и сильнее, будто над нами. Я развернула Марусю и уткнула её лицо в своё пальто. Бухнуло немного сзади, прямо на трассе, и следующая машина ушла на скорости в образовавшуюся водную воронку. Крик застыл у меня в горле. Дальше я ничего не помнила. Очнулась я уже на Материке, когда пожилой лейтенант влил мне в рот немного спирта, и я задохнулась от обжигающего горло жара.
- Как ты, дочка? – это всё, что спросил он у меня. Раиса стояла рядом и прижимала к себе Марусю. - А ты кто? – спросил он, присев на корточки.
- Я – Катя, это – мама и тётя Рая, - был чёткий ответ ребёнка.
Как я ей была благодарна за эти слова!
- Вы доехали, - мягко сказал он. – Вас сейчас покормят. Через 2 часа поезд. Там не будет войны.
Мужчина достал шоколадку и протянул её Марусе.
- Спасибо, дяденька. А вы на маме женитесь?
Я икнула, а лейтенант улыбнулся, посмотрев на меня.
- Вот фрицев разобьём, и женюсь, как на такой красавице не жениться?!
Нам дали каши – горячей каши и с маслом. Забытый вкус из прошлой жизни….
- Тебе легче? – спросила Раиса.
- Да, вопрос Маруси вернул меня окончательно.
- Вот и хорошо, нам ведь надо доехать. Всем вместе, втроём. Мы вырвались из кольца, - подытожила она. И вздохнула. – Будет тяжело, но всё же не так, как там.
Маруся дёрнула меня за рукав.
- Давай, я всегда буду Катей, а ты – мамой?
Я молча кивнула. Раиса сжала мне локоть. Вскоре подали состав, мы спокойно сели и поехали туда, где по карточкам дают больше, чем 125 граммов хлеба. Где нет свиста осколков и тиканья метронома. И не важно, сколько нам туда надо будет ехать.
Вот и теперь, через тридцать с лишним лет после того поезда, на седьмой путь подали мою электричку. Новенькую, чистую, отражающую своими намытыми стёклами людей на перроне и майское небо. Четверть часа пути и нежная зелень Богословского кладбища остались позади. Я вышла на Пискарёвке. За последние годы слева и справа от станции выросли пятиэтажки и взлетели высотки. Знакомая дорога изменилась до неузнаваемости. Я медленно шла одна, как тогда, в далёком ноябре сорок первого, когда встретила Марусю. Только сейчас был мир, весна и пропасть во времени почти из тридцати четырёх лет. Гвоздики горели в моих руках, я радовалась жизни, небу без гула бомбардировщиков, и слёзы текли по щекам.
И я вспоминала прошлое, уже не войну. Раиса встретила свою любовь в эвакуации, в Ижевске, летом 1945 и осталась там. Наша Маруся-Катя выросла красавицей, закончила Инженерно-Строительный Университет, поехала на практику в ГДР и познакомилась там с Гюнтером. Они полюбили друг друга, поженились, и она осталась в Берлине. В августе они приедут ко мне в гости с двумя очаровательными дочками. А отец Гюнтера погиб под Ленинградом, на Пулковских высотах, в феврале 1942…
/МарияЛуизаМаклайн/, ноябрь 2009