Улица терялась за толстыми стволами деревьев и их густыми кронами. Но колонка – это чудесное изобретение человечества, не успевала затеряться, и чугунное совершенство торчало матовым сиянием. Иногда к нему подходили люди и тогда из колонки, сверкая и шипя, вырывалась струя воды. Моё желание добраться до колонки было сродни фанатизму. Мы добывали воду из глубокого колодца, который закрывали деревянной крышкой после того, как застукали меня за попыткой залезть на край и заглянуть в глубь.
До ворот, и в калитку я ещё дотопывала своими ногами, но за воротами начинался ТАКОЙ БОЛЬШОЙ мир, что удобнее и безопаснее было опуститься на привычные четвереньки. Дальше этого дело не доходило, потому что крепкие бабушкины руки хватали меня поперёк живота, поднимали в воздух и я слышала привычную фразу: -«Опять эта мартышка удрала за ворота.» Мне было тем летом год с небольшим, и каждый месяц прибавлял мне опыта и впечатлений. Меня манил БОЛЬШОЙ МИР, а начинался он сразу на дороге, на её проезжей части. Один раз бабушка зазевалась и мне удалось выскользнуть и сесть на середину дороги. Проехавшая мимо машина, обдала меня чарующим запахом бензина и умчалась, а дорога долго вибрировала под моей попой. Она была живая!
С тех самых пор у бабушки завелась скверная привычка привязывать меня к забору верёвкой . Я знала, как надо поступить: надо стащить со стола ножницы и незаметно сунуть их в карманчик моего белого пикейного пальто, на кармане которого был вышит голубой цыплёнок. Это пальто мама сшила мне на мою годовщину. Беда была в том, что я каждый раз забывала прихватить с собой ножницы.
Наш дом напоминал рождественский пряничный домик. Его строили пленные немцы и они построили так, как строили в старой доброй дойчланде: добротная шершавость серых штукатуренных стен удачно сочеталась с белыми плитками по рёбрам. Все жильцы были русские и только мы были ДРУГИЕ. Жили дружно и весело, много шутили и смеялись. Дядя Коля, проходя мимо говорил мне: « Ну что?», а дальше что-то непонятное. Дядя Саша говорил: « УУУ коза...» Так я училась понимать русскую речь.
Быть привязанной было стыдно и неудобно, потому что срывалось моё самое главное мероприятие – экспедиция в глубь улицы. Мне надо было узнать что ТАМ , за поворотом. Там скорее всего был КОНЕЦ света, и я собиралась сходить туда как-нибудь при удобном случае. В июне мне исполнился год и я очень гордилась эим*.
Мама по вечерам рассказывала мне сказку, часто одну и ту же. В сказке девочка Майре жила в маленьком лесном домике и каждый вечер кто-нибудь стучался к ней и просился на ночлег. То это был ёжик, заблудившийся в лесу, то лисица, которую застала непогода. Для каждого у девочки Майре находился кусочек чего-нибудь вкусного и мягкая постель. Я не сомневалась, что эта девочка – я, ведь меня звали Майре.
Однажды в конце лета я пошла по мягкой от прошедшего дождя дорожке и набрела на лужу. В луже плыло удивительное сооружение , из которого выглядывал человек в кожаном шлеме. Он махал мне рукой. Я таращилась в лужу и не могла понять, как он туда попал. В этот момент подбежал мой 10 летний брат Виктор и схватил меня за плечо. Он сказал: - «аэроплан!», и потащил меня куда-то ,приговаривая: -« пойдём, бабушка даст тебе конфету». Конфету мне не дали, а влепили прививку от оспы. Я причитала по-фински: «бабушка, держи меня!», а бабушка улыбалась и гладила меня по голове.
Медсестра была отвратительно кудрява и говорила на каком –то непонятном языке. Язык мучительно напоминал родной финский, но был неузнаваемо исковеркан. В утешение бабушка сварила мне кисель из крахмала и сахара. Это было упоительно вкусно. Я знала откуда-то, что сахар выдавали по карточкам, и он полагался только мне, ребёнку, остальным было неположено.
Я росла быстро и взрослела не по годам. У детей не было времени на детство.
Уже заканчивался год 1949 и мне постоянно хотелось есть.
Мама раздобыла ржаной муки, а бабушка испекла калитки или карельские пирожки с картошкой. Мне доверили мазать пирожки куриным пером, смоченным в масле. Пирожки напоминали большие осенние листья. Брат Виктор уплетал их с аппетитом, а мне дали картофельного пюре с маслом и накрошили кусочков пирожковой корочки в молоко. Я была уже большая и гордилась тем, что мне не надо стоять в перевёрнутой табуретке. Этой осенью меня сажали за стол на руках у бабушки. Мама всегда куда-то спешила.
Осенью у нас поселилась Кертту, сестра мамы и моя тётя. Она приехала издалека. Настолько издалека, что об этом было положено говорить шёпотом и с оглядкой на дверь. Кертту пела протяжные и печальные песни и пила очень горячий чай из большой алюминиевой кружки, обнимая её ладонями.
В декабре мне исполнилось два с половиной года , и я очень гордилась этим.
Кертту была того мнения, что на Рождество в доме должна быть ёлка. Мама сказала: «ты заработаешь второй срок и нас доведёшь до тюрьмы» Кертту ответила, что все её страхи остались навсегда там, откуда она пришла.
Ёлку принесли ночью и наряжали при наглухо занавешенных окнах. Это была наша тайна, о которой не должен был узнать Иосиф Виссарионович Сталин. Мне хотелось думать, ч то мы готовим ему сюрприз. На ёлке висели два стеклянных домика : летний и зимний, балерина из ваты покрытой клейстером и блёстками, зелёная стеклянная шишка и звезда на конце. Кусочки ваты изображали снег на ветках и всё вместе выглядело очень нарядно. Я была уверена, что Сталину понравится. Кертту и бабушка пели старинные финские рождественские песни.
Свечи горели ровно, хотя Кертту боялась, что нынешние свечи плохого качества и вспоминала старые добрые времена. Бабушка сказала: -«нашла о чём вспоминать, давайте будем радоваться, что мы живы и вместе».
Я не слышала что ответила Кертту, потому что в лесной домик постучался заяц и попросил капусты. ОН был голоден и устал от ночи и зимы. Бабушкино плечо превратилось в облако, а я ответила зайцу, что у нас есть только кислая капуста и Рождество.
На моё счастье заяц понимал по-фински.
2011 Лаппеенранта