(начало во фрагменте "1. Вопрос кто нынче скачет в Лондонские дали?"
http://www.stihi.ru/2017/04/22/5562)
– ...Не верь ни в чём ей, Фельтон, ни на йоту
и в просьбах ей отказывай смелей!
Направив в караул сюда всю роту,
меняй почаще стражу у дверей…
* * *
Она от безысходности дремала –
пахало подсознанье на неё.
А времени осталось вовсе мало
и шансы на спасенье – сплошь гнильё!
Миледи уступила д'Apтaньянy.
Депрессии – не станет уступать!
Чтоб жить по разработанному плану,
с ним нужно не один раз переспать.
«На Джоне крест пока что ставить рано.
Он должен быть хоть в чём-то уязвим.
Найдётся в нём отдушина иль рана,
где мы пересечёмся вскоре с ним»! –
подумала миледи вдохновенно. –
Всё ж меньше ненавидит её он,
чем обозлённый деверь и, наверно,
не так уж и бездушен солдафон»…
Пока барону Винтеру спокойно
и радостно тут спится по ночам,
она, в противовес ему, достойно
ответит взрывом хитростей и чар.
Обмолвился барон, мол, не послушал
он Джона выдать ей обычный нож.
Джон, значит, видел в ней иную душу,
не ту, что проклял деверь в ней. Ну, что ж…
Джон внутренне отзывчив, благороден,
но видит, к сожаленью, в ней одну
из деморализованных уродин.
Она же – заблуждений глубину
должна ему открыть, пока не поздно,
чтоб понял он, насколько был неправ.
Грешно не распознать в ней кроткий нрав.
Считать, что одиозна – несерьёзно.
Её причислил к демонам барон,
не давши права на опроверженье.
А всё её для бегства снаряженье –
лишь женский ум, что крайне оскорблён.
Шотландский горец Фельтон прямодушен,
но в проявленьях плоти – скопидом.
Его максимализм ей был бы скушен,
когда б не шанс поржать над ним потом.
Как повод, чтоб начать плести интригу,
шотландский неприступный индивид
принёс ей поутру в двух пальцах книгу.
Миледи приняла покорный вид.
Джон усмехнулся чуть, мол, что я вижу!
Подкинув принесённый том ей в нишу,
он буркнул, видя, как она тиха.
– Ваш деверь, леди, как и вы католик,
намедни это вам передавал.
Кладу. Молитв тут ваших… полон томик,
чтоб соблюдать могли вы ритуал.
Глаза миледи вспыхнули внезапно –
она, на Джона глядя, как впервой,
прикидывала что-то поэтапно,
уйдя в свои догадки с головой.
И, словно вдруг живительным нектаром
приветили её в дурной пивной,
злодейку осенило. Ведь недаром
по силе интуиции взрывной
миледи интриганкою матёрой
преступное сообщество звало.
Слова и интонация, с которой
Джон выдал отношение своё
к «молитвам вашим», вмиг определило
дальнейший образ действий для неё.
Не то чтоб Джон похож был на дебила,
но… поле его эго приняло'
в глазах её другие очертанья.
Манеры, стиль одежды, странный вид –
так выглядят… одни лишь пуритане!
Иным сознаньем мозг его набит.
– Мои молитвы!? – в тон ему с презреньем
и горечью воскликнула она,
своим же окрылённая прозреньем.
Совпав на удивленье, их тона
сошли б как приговор католицизму.
– Меня барон подставил! Вот свинья!
миледи разыграла укоризну. –
Да, деверь мой – католик. Но не я!
– Какого же вы вероисповеданья?
– О, это вы узнаете, когда
пройти смогу все Божьи я страданья!
Уловок Джон не видел ни черта,
но с жадностью внимал тому, что слышал,
весь сразу подобрался, стал учтив.
Того гляди, у парня съедет крыша.
Молчал он. Взор же – был красноречив!
Ей весь восторг, весь пафос пуританский
доступны были для окраски слов.
Она, смакуя гнёт свой арестантский,
вещала: – Я в руках моих врагов!
На Господа всецело уповаю!
Спасёт ли или нет меня Господь,
я за него с отрадой погибаю!
Душа моя тверда! Страдает – плоть!
Вот мой ответ барону – передайте!
А это, – тут она простёрла перст
к молитвеннику, – сразу забирайте!
Для ЭТОГО тут нет свободных мест!
Несите прочь и пользуйтесь им сами,
ведь вы – сообщник деверя вдвойне,
ведь вы жить предпочли еретиками,
кровь праведных чтоб лить, как на войне!
Сыгравши отвращенье, как по нотам,
миледи с упоением вела
шагающего Фельтона под гнётом
карающего взора. Что ж, дела
пойдут теперь, возможно, на поправку.
Джон нёс молчком, без благости в лице,
молитвенник в двух пальцах, как козявку.
Завёлся червь сомнений в молодце –
уж это для миледи было явно.
Обдумать нужно план со всех сторон…
А вечером пред нею неуставно
разлёгся в кресле пьяненький барон.
Сняв сапоги, он вытянул блаженно
к камину ноги и не вдруг съязвил:
– С чего же вам, скажите откровенно,
мир вашей веры сделался немил?
– Зачем вы тут сейчас? Мне недоступен
нелепый смысл нетрезвых ваших фраз.
Вы, может, ждёте, что возьму я бубен
и на углях станцую тут для вас?
Невестку захотел застать врасплох он:
– У вас что, третий муж? Он – протестант?
Ответ же прозвучал почти как слоган:
– Пока живу я, холост некромант.
– Возможно, что неверующей вовсе
теперь вы стали? Я не огорчусь.
Вам тут осталось жить дней семь иль восемь.
Плевать на вашу веру и ваш вкус!
– Ну, даже если б вы и не плевались,
в постыдном равнодушии своём,
на веру в Бога, ваша вера в фаллос
и ваши беззакония во всём
вас всё равно б, барон, изобличили!
– Звучит как тост. Как проповедь, верней.
Как остроумно! Ах, вы Перчик Чили!
И это Мессалина наших дней!
Совсем ополоумев от бесстыдства,
меня взялись в распутстве обвинять?
– А вы то эпатажно, то цветисто
так потому решили наезжать,
что знаете: нас слушают другие.
Тюремщиков моих и палачей
вы супротив меня в пути к могиле
вооружить хотите? Мне харчей
на стол мой не жалели с той же целью:
солдат несытых ваших разозлить?
Чтоб вашему служаке офицеру
был повод на меня свой гнев излить?
– Вчерашнюю комедию вы резко
патетикой к трагедии свели.
– Безумная досталась вам невестка?
Постройте взвод, чтоб дать команду «Пли»!
– Нет, госпожа святая пуританка!
Я попросту вас в карцер упеку
за буйство, забери вас лихоманка!
– Ах, сенкью вери мач! Мерси боку!
Чего ещё мне ждать от нечестивца!?
Намерений постыдных? Чем терпеть,
уж лучше, как какая-нибудь птица,
навек от вас безбожных улететь!
Лорд сгоряча собрался уж в миледи
своими сапогами запустить,
но, чтобы не плодить число комедий,
взял их под мышку и, включив всю прыть,
убрался восвояси, чертыхаясь:
– Зачем я слал вам крепкое вино!?
– Господь-то наш всё видит, что за хаос
царит у вас в мозгах! Вам всё равно?
Друг другу не желая долголетий,
противники расстались, и не вдруг
по новой своей тактике миледи
упорно начала молиться в слух.
Джон это наблюдал с благоговеньем,
на цыпочках ходил, чтоб не мешать,
и поучал внимать ей со смиреньем,
как только притащили ей пожрать.
К ней Фельтон только с виду был нейтрален;
мол, вижу, что вы молитесь, о'кей.
Молитвам научил её лакей
Покойного супруга – пуританин.
Факт, были глазки Фельтона полны
И блеском слёз, и праведным свеченьем.
Миледи, насладившись впечатленьем,
припомнила знакомые псалмы:
«Ты потому нас, Боже, покидаешь,
чтоб нашу силу воли испытать.
Ты вместе с нами чувствами страдаешь
и на тебя не вправе мы роптать».
Согрет волшебным ангельским сопрано,
суровый замок, камень хладных стен,
содрогнулся – душа его, как рана,
заныла, откликаясь жаром терм.
Слог пуританский был несовершенен,
но голос красоты был неземной.
В недоуменье всяк ворочал шеей
и обмер часовой, как неживой.
Заслушавшись, он вскоре сдрейфил жутко:
сирену ль, ведьму ль тут укарауль,
когда вот-вот лишишься сам рассудка
и, дверь открыв ей, свалишься, как куль.
– Уймитесь, леди, кто вам дал тут право
тоску на часового нагонять?!
– Шагай, болван, налево иль направо!
Команды нет за пение шпынять! –
раздался рядом голос лейтенанта,
претензии солдата он пресёк. –
Ты тут на карауле! Если надо,
то за попытку к бегству, не в упрёк
тебе, пускай умрёт от твоей пули.
А лишних полномочий ты себе
присваивать не смей! Усёк? Так фу ли
ты недоволен, стоя тут в тепле!?
Услышав эту выволочку, сразу
воспрянула она, и зазвучал
в ней голос, перейдя в такую фазу,
что дьявол млел от собственных же чар!
Не вкладывали магии подобной
доселе в пуританские псалмы!
Такое слыша, даже труп холодный
подпел бы, но… возможности скромны.
– Для наших горьких слёз, для трудной битвы,
для гнёта заточенья и цепей
есть молодость и дар святой молитвы,
ведущей счёт дням и ночам скорбей, –
миледи продолжала с упоеньем
и не считала вложенных затрат.
И рядом с ней каминные поленья
потрескивали пенью дамы в лад.
Джон в комнату вошёл, почти как зомби.
От голоса миледи впал он в транс,
но с пением её зубные пломбы
у Фельтона вступили в диссонанс,
и вспомнил он, что сам не безъязыкий.
Затворницу теперь уж видел он
едва ль злодейкой или горемыкой.
– Уж лучше б вы крутили подолом!
Зачем поёте в голос, на ночь глядя,
да так, что нынче многим не уснуть?
– Ночь для молитвы Божьей не преграда.
Прошу меня простить. – Не в этом суть.
– А если я невольно оскорбила
канон религиозных ваших чувств,
прошу вдвойне простить. Меня знобило –
лечу себя молитвою из уст.
Своей вины с себя я не снимаю…
– Вам голос сбавить нужно, хоть на треть.
– Всегда мне средь католиков быть с краю.
Наверно, мне совсем не надо петь.
– Теперь уж я едва ль могу представить,
что ваше пенье смог бы запрещать.
Но голос ваш не может не смущать
людей, живущих в замке. Ночь – для сна ведь.
Предчувствовала радостный финал
прелестница, потупив скромно очи…
Джон, отказавшись сам от полномочий,
с горящим взором узнице внимал.
Речь Фельтона была членораздельной,
но он не отдавал отчёт словам:
– Ваш голос… слишком чистый… неподдельный.
Я словно бы плыву в нём по волнам.
Джон чувствовал: ещё чуть-чуть и ляпнет
Он что-нибудь, превысив свой восторг.
Иммунитета нет и даже лат нет
в защиту от неё. Служебный долг?
Да, память лишь об этом чувстве долга
схватила лейтенанта за шкибон,
чтоб из апартаментов ненадолго,
на несколько часов, спровадить вон…
Миледи ликовала: наконец-то
пойдёт он у неё на поводу.
Она в его душе нашла то место,
которым он имел её в виду.
Приблизиться к нему, как к кавалеру,
нет шансов – слишком дикий он сурок;
на пьедестал страдалицы за веру
поднять себя должна в кратчайший срок.
Чтоб он её не скинул с пьедестала,
в притворстве уличив или во лжи,
на то все силы бросить предстояло,
чтоб Джон стал с ней общаться от души.
Ей надлежало в деле безнадёжном
найти немедля действенный рычаг,
чтоб, надавив сначала осторожно,
в конце концов, победный сделать шаг.
Пред зеркалом оттачивать приёмы
актёрского святого ремесла
сейчас важней всего. Пусть ей знакомы
приёмы все давно, но не до сна
миледи, если жизнь висит на нити.
Чтоб каждый взор и неслучайный вздох
в актёрском находились бы зените,
чтоб Джон не смог застать её врасплох,
продавшаяся дьяволу миледи
в итоге превзошла себя саму.
Ей очень не хотелось умереть и
для дьявола стать пищей ко всему.
С утра, как только Джон, храня молчанье,
к ней вновь пригнал солдат-бытовиков,
она была зорка необычайно,
не упуская Джона из зрачков.
Был завтрак предварён игрой в молчанку.
Она в ответ прикинулась немой.
Нет, чопорную леди англичанку
играть нелепо, за спиной – конвой!
Джон, уходя, зашлёпал уж губами,
но силой воли статус сохранил:
страдальчески лишь скрипнул раз зубами
и удалился, доблестно уныл.
Её же мощь как раз и заключалась
в игре нежнейшим голосом, когда
она, то неприкаянно печалясь,
то в пафосе вскипая иногда,
во всём казалась искренней, душевной,
а вовсе не мегерой оглашенной.
За этим ей самой смотреть-смотреть:
и нынче без осечек лгать, и впредь.
(продолжение в http://www.stihi.ru/2016/05/05/2439)