Тридцать семь и четыре... В крови, как свинец, растворилась усталость.
Без зонта я до нитки промок под дождём, ожидая тебя.
Одиночество – киллер, и с ним разговор бесполезен про жалость,
На века растянулись секунды, минуты в осколки дробя.
Корабельною крысой надежда ушла, не оставив записки.
Тридцать восемь и три... Не сумели помочь аспирин и горячий глинтвейн.
Уничтожить пора незаконченных дел многотомные списки,
За ушедшей любовью железную дверь закрывая плотней.
Тридцать восемь и семь... В потолок я смотрю, не моргая,
Время бабочкой нервно дрожит на холодных аптечных весах.
Наше знойное лето, как хворост сухой, не дымя, догорает.
Равнодушно пульсирует звёзд многоточье в ночных небесах.
Тридцать девять и пять... Докрасна накаляюсь, как нитка вольфрама,
Приезжай поскорей! Без тебя почернею, сгорая дотла!
Отразит беспристрастно лишь тень от былого зеркал амальгама,
Хоть живой и не умер ещё, но похоже – любовь умерла.
Я болею тобой до озноба, до хрипа в дрожащей гортани,
Рвётся голос, и крик отражается эхом от окон и стен,
Остаётся во рту послевкусье простых, но нелепых желаний,
И не в силах его перебить даже горький, зелёный абсент.
Стало плохо совсем, стрелка ртути, как Боинг, взлетела за сорок,
Я вдохнуть не могу – мои рёбра сдавила тисками тоска,
Но в бреду? Наяву? Показалось – нашлась моя точка опоры,
И привычно (как раньше) ладонь мне сжимает родная рука...
25.04. 2017