АНТОН ПАВЛОВИЧ ЧЕХОВ - «САМЫЙ СВОЙ ЧЕЛОВЕК»
(повторная публикация и дискуссия в рецензиях)
Мне странно слышать, когда Чехова называют гениальным писателем. Странно не потому, что он не дотягивает, как художник и личность, до столь высокого определения. Странно потому, что я ясно представляю сарказм и возмущение Чехова в ответ на подобный комплемент. Понятие «честолюбие» с образом Антона Павловича никак не вяжется. Он считал себя человеком 80-х годов XIX в., если хотите, человеком «команды» русских интеллигентов. Известны меланхолия и пессимизм Чехова, охватившие его в последние годы жизни. Той команды 80-х в смысле итогов, как считал сам Чехов, не получилось. Так, отдельные единицы. Удивительно, как это настроение в письме к своему другу пианисту Евгению Моравскому выразил другой гений эпохи – М.К. Чюрлёнис: «Жизнь. Где она, покажи? Разве это – жизнь? Чего она стоит? Самые лучшие идеи могут зазвучать, но люди послушают, послушают, немного похвалят, даже наизусть выучат, а свинская жизнь плетётся своим путём... И там же: «Постоянно хочу творить добро, но не знаю, что есть добро, хочу идти, но не знаю, куда. Я слаб, потому что чувствую, что ошибаюсь. Только покажи мне, в какой стране есть эта жизнь, и ты увидишь, сколько во мне найдётся энергии». Вот уж истинный герой позднего Чехова. Нет! Он уже не мог, подобно чеховским сёстрам восклицать с надеждой на иную жизнь: «В Москву, в Москву!». Именно мрачный Санкт-Петербург
оказался той последней чертой, за которой произошла катастрофа литовского
гения.
Гиляровский пишет в своих воспоминаниях: «Как-то Чехов признался: – Знаешь, Гиляй, я хотел писать тебя, но ты такой огромный, не помещаешься ни в какие рамки». И это сказал человек, который своим домашним обещал платить, если кто-нибудь стоящий сюжет придумает. А тут такая колоритная фигура, такая судьба: в одном лице и Тарас Бульба, и Робин Гуд, и мушкетёр, и Шико Хитрова рынка, и бесстрашный репортёр под стать Хемингуэю. А не мог вписать в свою, чеховскую прозу. Что это? Недостаток дарования, смелости? Авторская робость? Да нет, хватило бы и таланта, и красок. Но он не был героем Антона Павловича. Гиляровский по сути своей – победитель. Редкостной нравственной силы человечище, который подминал жизнь под себя, наслаждаясь собственной стихийной силой. Нет, он не был чеховским героем, в этом всё дело. А ещё точнее, это был герой, в ожидании которого жили многие подлинные герои писателя. Те, которых при всей их нравственной чистоте и наивности подминала и губила та самая российская жизнь, которая Гиляровскому была как «море по колено». Да и самому Антону Павловичу был ближе доктор Дымов, тот же Чюрлёнис, но никак не дядя Гиляй.
Совсем другое дело Левитан. Их познакомил брат Николай, который вместе с юным Левитаном учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Познакомил на всю жизнь. И дружба эта наложила отпечаток на их обоюдную судьбу до самой смерти художника. Чуждый сентиментальности, всегда готовый рассмешить и растормошить их молодую компанию, Антон Павлович относился к Левитану совершенно по особому. Пронзительна и тревожна запись из дневника писателя от 15 февраля 1897 года: «У Левитана расширение аорты. Носит на груди глину. Превосходные этюды и страстная жажда жизни». Почти то же самое уже больной Чехов мог сказать и о себе.
Именно с Левитаном в Крыму встречал Чехов жестокий ХХ век. И там, в домике Чехова, в простенький камин вставлен был этюд Левитана «Стога» – последний подарок другу за полгода до безвременной смерти художника.
Лев Николаевич Толстой не скрывал своей симпатии к Антону Павловичу. Как-то в разговоре с Максимом Горьким он сказал примерно следующее: «Какой милый человек Антон Павлович, умный, деликатный, воспитанный, застенчивый, как девушка». Однажды гостили у Льва Николаевича в Ясной Поляне Горький и Чехов. Сидели они на скамье одной из аллей парка, беседовали. Вдруг Лев Николаевич спрашивает:
– Антон Павлович, а Вы в молодости много развратничали?
Чехов мгновенно вспыхнул, был смущён до крайности. А Лев Николаевич спокойно так продолжал:
– А я в молодости ненасытный ё.... был.
Всё-таки личность Льва Толстого оказывала на Чехова невероятно мощное влияние, он явно робел перед этой махиной. В своём кругу, среди братьев и друзей, Чехов был раскован, ироничен, даже резок. Однако не выходил за пределы своей чеховской этики, которая лежала в основе поведения Чехова врача, Чехова писателя и Чехова общественного деятеля.
Тот же Толстой в своё время сказал Чехову о Горьком: «Это чужой». Как это в истории культуры получается: Чехов – сын плохонького купца, торговавшего в бытность семейства в Таганроге различными «колониальными» товарами, в том числе спитым чаем, для Льва Николаевича был «своим». А Алексей Пешков (М. Горький) родом из богатой потомственной купеческой семьи был «чужим». Где искать ответ? В том, что Антон был любимым сыном, а Алёшка изгоем, жертвой личных неурядиц и эгоизма матери? Или в среде, в которой протекало детство и отрочество двух писателей? Пройди Чехов в юном возрасте ту же суровую школу жизни, которая выпала на долю Пешкова, может, и не появились бы в русской литературе ни «Чайка», ни «Вишнёвый сад», ни «Три сестры». Правда Горького о российской жизни более беспощадна и безжалостна. И ближе к земле, к двойственной природе человека. Если у Горького «дышат почва и судьба» животной, стихийной, эгоистичной природы человека, то у Чехова преобладает идеализированная духовная жизнь его героев (не идеалистическая, а именно идеализированная), что так мило нам всем, кто мнит себя русским интеллигентом чеховского окраса. В нём, как писал Венгеров, жила «тоска по идеальному человеку». Отсюда его формула о «выдавливании» из человеческой природы рабской психологии и требование к самосовершенствованию.
Писательское кредо Чехова лаконично, но предельно честно изложено в ответе на письмо писательницы А.М. Киселёвой; по поводу публикации в «Новом времени» повести «Тина» в октябре 1886 г. В ответ на критику Антон Павлович писал: «У меня, и у Вас, и у критиков всего мира нет никаких прочных данных, чтобы отрицать эту литературу. Я не знаю кто прав: Гомер, Шекспир, Лопе де Вега, вообще древние, не боявшиеся рыться в "навозной куче", но бывшие гораздо устойчивее нас в нравственном отношении, или же современные писатели, чопорные на бумаге, но холодно-циничные в душе и в жизни?.. Ссылка на Тургенева и Толстого, избегавших "навозную кучу", не проясняет этого вопроса. Их брезгливость ничего не доказывает: ведь было же раньше их поколение писателей, считавших грязью не только "негодяев с негодяйками" (так в письме Киселёвой), но даже описание мужиков и чиновников ниже титулярного... Художественная литература потому и называется художественной, что рисует жизнь такою, какова она на самом деле. Её назначение – правда безусловная и честная. Суживать её функции до добывания зёрен также для неё смертельно, как если бы Вы заставили Левитана рисовать дерево, приказав ему не трогать грязной коры и пожелтевшей листвы... Для химиков нет на земле ничего нечистого. Литератор должен быть также объективен, как химик; он должен отрешиться от житейской субъективности и знать, что навозные кучи в пейзаже играют очень почтенную роль, а злые страсти присущи жизни, как и добрые».;;
Всё же следует сделать одну оговорку: оставим в стороне Тургенева, но что касается самого Льва Николаевича, то в его романах, повестях и рассказах «негодяев и негодяек» хватает – и с избытком. Возможно, это сама Киселёва приобщала Толстого к «лику святых», вознёсшихся над «навозными кучами». «Целомудренных» пред богом и людьми РПЦ анафеме не предаёт. А предав анафеме однажды, не кается и не сожалеет. Подумаешь, граф какой-то, а на Господа хулу возводит, анафема! Да, инквизиция, даже в таком усечённом виде – всё одно, инквизиция. Отношение же к инквизиции, любой! сам Чехов подтвердил, отказавшись от звания академика в знак протеста против политического преследования Максима Горького. Дело не в том, о ком или о чём пишет писатель. Главное, чтобы это была ЛИТЕРАТУРА, а не реалити-шоу в современном толковании.
Чехов обладал особым даром: он умел так писать о жизни обыденных, заурядных людей, что это становилось откровением для самых придирчивых, избалованных высокой литературой, читателей. Толстой называл Чехова «Пушкиным в прозе».
Интересное совпадение. Тимирязев называл Левитана "Пушкиным в живописи".
До чего хорош памятник Чехову в Камергерском. Это, конечно, не ироничный и резкий «доктор Чехов», каким он бывал при жизни. Это удивительным образом в бронзе переданная хрупкость души художника, та трепетная человечность, чуждая малейшему проявлению хамства и грубости реальной российской жизни. В почти неуловимом изломе изящной фигуры высокого человека так много видится искушённому взгляду.
Этот этюд о Чехове хочется закончить письмом Левитана:
А. П. Чехову Затишье, июль 1891 г.
…По какой-то странной случайности для меня посланное тобою письмо от 12 июля я получил только 20 июля. Стихотворение Пушкина (Чехов ранее просил Левитана об этом) начинается так:
Когда для смертного умолкнет шумный день
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов отрада,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья,
В бездействии ночном живей
Горят во мне змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской
Толпится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь и горько слёзы лью,
Но строк печальных не смываю.
Вот к какой чаше печали припадал Антон Павлович во дни смущений души.
А Лев Николаевич, цитируя это стихотворение, читал:
"Но строк постыдных не смываю"
(скорее всего, это о себе самом).