ДОСТОЕВСКИЙ - «СТРЕЛА, ПРОНЗАЮЩАЯ КРУГ»
(обновлённая расширенная редакция август 2022 г.)
В его разноплановых, но в чём-то похожих друг на друга романах-исповедях всегда действует узкий круг лиц с игровым закреплённым типажом: генерал, двусмысленная дама, герой со своим комплексом, блаженненький, одержимый, кто-то из героев вечно пьяненький. И так они кочуют из романа в роман.
Не правда ли, это напоминает перетекание образов из романа в роман в «Человеческой комедии» Бальзака. Но у Бальзака не только типажи, но часто и родственные связи его героев.
Любимый ход – сюжет-притча. Например, «Братья Карамазовы»: четыре брата, четыре ипостаси души – святость, низость, страсть, цинизм (как замечательный ремейк – фильм «Рокко и его братья», режиссёр - Лукино Висконти). Но всё на мрачных глубинах психики, на анатомическом препарировании всех низменных страстей и страстишек, всех мелких побуждений и обязательно - припадание к боженьке, не всех, так какого-нибудь одержимого. Но в целом это фокусируется на некую невидимую цель. Как линза собирает в узкий пучок энергию солнца и поджигает сухой мох или траву, так и страстный протест, сверхнапряжение в невыносимых нравственных обстоятельствах жизни, насилуя психику, даёт вспышку низости, преступного исхода, или полного раздевания души перед небом, от которого, впрочем, его героям и ждать-то нечего. И не удивительно - писатель богоборец, он борется с ним ради него самого. И как один из исходов - святость благородной идеи в обнимку со злодейством. Но его язык! Перечитав в отрочестве, «Неточку Незванову», «Бедных людей», «Преступление и наказание», «Кроткую», «Униженных и оскорблённых», «Идиота»,
ошеломившего меня «Игрока» и "Белые ночи", наконец, уже в зрелом возрасте, «Братьев Карамазовых» и «Записки из мёртвого дома», я не мог отделаться от ощущения того, что это не проза. Я читал романы Достоевского, как поэмы. Сам язык писателя, его странности, парадоксальные повороты речи, эта лексическая кухня имеют надо мной какую-то магическую власть и составляют (да простят меня музыковеды) тот едва различимый ухом звуковой фон, на котором создаётся и разворачивается драматургия романов и повестей. Что же касается его реминисценций в область сугубо религиозную, то мне это по сути своей чуждо, при всём моём сочувствии к религиозным исканиям его героев. Но в плане художественном все его погружения в богоборчество безусловно создают и напряжение мысли и предчувствие фатального исхода. Я должен высказать ещё одну, важную мысль: Для меня всегда был классическим, чтобы не сказать уникальным примером, романтический и исторически незавершённый образ Иисуса- человека. Поэтому-то он на протяжении двух тысяч лет любимый герой художников, писателей, поэтов, скульпторов, композиторов. Загадка, тайна, незавершенность земного пути - нравственный вызов Иисуса любому из смертных и притягивает, как магнит. И такое отношение к образу Иисуса давно стало традицией русской литературы.
По Достоевскому «Единый суд – моя совесть, т. е. сидящий во мне Бог. Совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного». Ничего не скажешь – красиво! А как же быть человеку с естественно-научным взглядом на мир? Если он не приемлет ни одну из религиозных парадигм,
значит по определению он человек безнравственный?
Но его знание о вселенной, её размерах и физических свойствах,
подтверждённых наблюдением, опытом и экспериментом и есть его Символ Веры. Значит, уступив Достоевскому, он ведь погрешит уже против своей совести. Так чья совесть «совестливее»? Всё же, думаю, сойдёмся на том, что мерилом всего на
Земле является человек и именно потому, что он мыслит. И во имя этого фундаментального свойства в пределах Солнечной системы, именно жизнь человека является высшей ценностью. А смыслом жизни всей Земной цивилизации и её
ответственности является сохранение человеческого сознания во вселенной, как высшей формы её эволюции.Но чтобы понять и принять эти две парадигмы, «Единого суда» Достоевского нам явно не хватает. Он же предлагает нам благостную кСколько ещё тысяч лет нам ожидать этого «хорошо». Да и сам Фёдор Михайлович всегда ли сам был зерцалом добродетели?
Фалеса Милетского, одного из 7 греческих мудрецов спросили, что делать легче всего? Он ответил : «Давать советы другим». А что труднее всего? – «Познать себя самого». Познал ли себя Достоевский? Если бы познал, тут же перестал бы мучиться и делать страдальцами своих читателей и своих героев.
Извините – шутка.
Стремление к самосовершенствованию и религиозное сознание далеко не одно и то же. Хотя бы исходя из того, что отдельные богословские школы, в том числе православие, по сути давно являются инструментом в руках власти. А верующие люди – и материалом, и инструментом этих школ.
Как на духу должен признаться, пару раз брался за «Бесов». И оба раза бросал с очень неприятным чувством. Какая-то то ли фальшь, то ли предчувствие погружения в мерзостное и пакостное отвращали и отталкивали меня. Была ещё одна причина личного характера, имевшая место до того, как мне в руки попали «Бесы». Однажды я получил шанс испытать «удовольствие», внимательно всмотревшись в посмертную гипсовую маску Достоевского. Ничего более омерзительного и пугающего мне не доводилось видеть. Никому не советую повторить этот «мастер класс». Я видел маски Пушкина, Есенина, Высоцкого. Это и трагически, и печально и грустно, но там не возникала какая-то тянущая, ноющая тяжесть и чувство мистического страха и ужаса. Там не было и следа демонизма самого писателя Достоевского. То что я испытал, действительно нечто «не от мира сего». Я получил удар по каким-то тайным психическим струнам. Такая неожиданная, на ровном месте, острая невротическая реакция. Вот так я «породнился» с некой «содержательной частью» души гениального писателя. И я постарался скорее забыть всё, что открылось мне в этом отталкивающем образе. Главное – это не повлияло на моё отношение к его творчеству в будущем, кроме, пожалуй, незадавшихся «Бесов».
Моё стихотворение "Молитва Ересиарха», было посвящено отлучённому от церкви на Никейском соборе в 325 г. новой эры Арии - одному из богословов христианства на Востоке за его ересь. Арий отрицал Троицу. Вот окончание стихотворения:
« О, Господи, устал с тобой тягаться,
Но может и со мною статься,
Столкнёмся враз - глаза в глаза,
И поглотит меня их бирюза.
Я цвету карих глаз не верю на иконах,
Вот потому и не прожил в поклонах,
Вот потому желаю обрести
Не "еже си..." на Вышнем небеси,
Не затхлые образчики блаженства,
Что подменяют наши совершенства,
Но обрести хочу громаду всех сердец,
Что верят мне, как я тебе, Отец.»
В этих строках я узнаю бунтарский дух гениального писателя. Но вот вам строки премудрого Державина о нашей двойственной человеческой природе:
Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества,
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества.
Я телом в прахе истлеваю,
Умом – громам повелеваю
Я царь, я раб, я червь, я Бог.
В нас противоестественным образом уживаются Хомо Сапиенс – человек мыслящий, и Хомо Терибл – человек дьявол, и даже «Диаболо Инкарнадо», как говорят испанцы – дьявол истинный. Державин был стихийным диалектиком от рождения, но был ли диалектиком сам Достоевский? Сомневаюсь, слишком страстная натура, устремлённая к единственной цели – возродить духовность в человеке может быть не самыми гуманными средствами: Прелюдно вывернуть его душу наизнанку и распять на небе.
Этот его «духовный» экстремизм, по моему мнению, имеет истоком древнейший инстинкт самосохранения, идущий опервых зачатков религиозности человека, выраженных через табу, тотемы и фетиши разного рода. Эти инстинкты
самосохранения, в латентной, скрытой форме, обрели своё догматическое воплощение и в современных язычестве и монотеизме.* Зигмунд Фрейд отождествлял глубокое погружение человека в религиозное состояние с неврозом. В восточных духовных практиках разработаны даже «технологии» такого невратического погружения..
Анри Барбюс в книге «Иисус против Христа» очень точно заметил, что «нет иного доказательства существования Бога, кроме потребности в его существовании». Вот Достоевский и доказывает, что через признание Бога человек обретает так необходимую ему защиту души и тела от мирового зла. По крайней мере исторически это выглядит именно так.
Бальзак в своей «Человеческой комедии» описал гигантский замкнутый круг из человеческих нравственных мутаций от самых возвышенных, до самых низменных.
В отличие от Бальзака, Достоевский ушёл в глубины психики человека, как стрела, пронзающая круг, или как безжалостный скальпель патологоанатома. В то же время нельзя забывать поразительное признание Альберта Эйнштейна в том, что Достоевский дал великому физику в создании Общей теории относительности (ОТО) больше, чем великий математик Гаусс. Испытание человека на грани его нравственных и психических сил («экспериментум круцис» - испытание на кресте), способность дать вызов самому небу, пусть ценой жизни ниспровергнуть ханжескую, лживую мораль обыденного сознания. Для того, чтобы совершить революцию в физике, учёному пришлось, переступив через себя, отвергнуть чисто механистическую модель Вселенной, воцарившуюся в науке и сознании людей со времён Коперника, Галилея и Ньютона. Но это ещё не катарсис!
_______________________________________________________
* «Современных» - примерно за последние 2-3 тысячи лет.
_______________________________________________________
Катарсис – революция нравственности! Всё смести, всё сломать, уничтожить – мораль, совесть, традиции и обычаи, уклады и запреты. Всё пронизанное ложью, ханжеством, кликушеством и лицемерием. Всё в пыль, в ничто, в облако молекул и атомов, в некую вселенскую плазму, из которой вдруг начнёт проявляться нечто нестерпимо яркое, новое, невиданное в своей чистоте, возвышающее людей до неба. И это ОНО и есть БОГ. Думаю, что жажда подобного ОБНОВЛЕНИЯ и подстёгивала духовный экстремизм Достоевского. Возможно…
Когда-то Николай Николаевич Ге, один из «старых» передвижников, сказал: «Хватит идти в ширину, – в том смысле, что хватит иллюстративности, какой бы социальной силой она ни обладала , - необходимо идти в глубину, в человека...». И он стал, по сути, первым российским художником с невероятной мощью и силой показавшим своими библейскими картинами- притчами сверх напряжение человеческой психики и такое глубинное погружение человека в себя, что во всей мировой культуре со стороны художников рядом стоят только Рембрандт и Эль-Греко, со стороны писателей - Достоевский. А со стороны русских художников, кроме самого Николая Ге (картина «Что есть истина»), достиг такой глубины и силы только Крамской в картине «Иисус в пустыне».
Неожиданно для многих русских писателей против Достоевского восстал Максим Горький. Он считал творчество Фёдора Михайловича ядовитым и опасным. Вот его, Горького, императив: говоря об абстракционизме и модерне в литературе, Горький утверждал, что абстракционизм не страшен, он снаружи, модерн опасен тем, что он внутри нас. И под модерном Достоевского он подразумевал не только его богоборчество, но прежде всего копание в глубинах и тёмных закоулках душ человеческих. Говоря проще – новому поколению молодой страны Достоевский очень опасен. Страна на марше, идёт индустриализация, рождается новая общность - советский человек, строитель первого в мире социалистического государства. На повестке дня энтузиазм, устремлённость в будущее, ветер невиданных перемен в судьбе старой имперской России. Вспомним яркие стихи Маяковского:
«Мы Эдисоны невиданных взлётов, энергий и светов,
Но главное в нас – и это ничем не заслонится,
Главное в нас - эта наша Страна Советов,
Советское знамя, Советская воля, Советское Солнце…»
Какой там модерн Достоевского с его самокопанием?!. «Отойдите, товарищ, вы мешаете мобилизации и маневрам». Это тоже Владимир Маяковский . Так кто же прав? Думаю Горький, если не лукавил, то сам мучился теми же вопросами, что и герои Достоевского. Вспомним эпопею «Клим Самгин» Горького. Уж там столько тёмных закоулков в душе главного героя. Может дать несколько очков вперёд Смердякову. Ладно,
оставим Горького (он же Алексей Пешков), прекрасного
писателя конца XIX века и первых десятилетий XX века. Его высоко ценили и Чехов, и Толстой. Он дружил с Анри Барбюсом, Ромен Роланом. Роковой конфликт Горького со Сталиным стал приговором. Иосиф Виссарионович долго ждал, когда же великий пролетарский писатель Максим Горький напишет книгу о нём – продолжателе дела Ленина. При жизни Горькому авансом были открыты памятники, названы его именем заводы, пароходы, даже города. Увы. Ни строчки от Горького Сталин не дождался. Как и Горький - пощады от
Сталина. Великого пролетарского писателя тихо уморили в
золотой клетке – московском особняке Рябушинского
построенному по проекту Шехтеля – короля модерна в архитектуре.
Но вернёмся к Ге и Крамскому. Они писали свои великие полотна в годы расправ над мучениками «Народной воли».
Рок витал над Российской империей. Казалось - уже добились цели. Император дал задание членам Госсовета работать над текстом первой русской Конституции. Вот бы остановить террор! Так нет же!.. С упрямством одержимых они продолжали одну за другой попытки физического устранения царя. А жертвами стали, помимо зверски убитого Александра II, тысячи российских интеллигентов из низов, самозабвенно, с потрясающей жертвенностью, вступивших на путь борьбы ради преобразования русского общества. Но ни их жертвенность, ни их максимализм не смогли преодолеть тысячелетнюю рабскую психологию монархии и народа. Исторически они были обречены, как и сама российская монархия. Когда террор превращается в самоцель, он губит самые прогрессивные начинания.
Кто повинен перед Достоевским – так это Западная Европа. Она несколько веков подряд генерировала не только светлые мысли Просветителей, но и зловещие посылы священной инквизиции. И эти посылы в ещё более искажённом виде достигали части приниженных умов в центре и на востоке Европы, заражая их своим ядом. Вот откуда родом Великий Инквизитор! (вот откуда яд украинского национализма!)
Достоевский, сам прошедший гражданскую казнь у позорного столба и отбыв годы на каторге, лучше многих в России понимал к чему приводит радикализация революционного движения не масс разночинной интеллигенции, а группы фанатиков. Именно к ним всегда прибиваются и настоящие монстры, одержимые жаждой власти над душами и жизнями людей. Эти монстры реализуют свои честолюбивые цели с дьявольским цинизмом извращённого сознания.
Возвращаясь к творчеству Достоевского: Наивно полагать, что мне удалось, хотя бы от части, разгадать все скрытые от мира глубины его личности и тайны творческой «кухни» писателя. Как хочешь назови – модерном, или уже постмодернизмом. Он по-прежнему остаётся самой большой загадкой мировой литературы.
Но мой Достоевский – это мой Достоевский. Поэтому делаю важный, но не единственный для меня вывод: явленные его гением эти метания душ человеческих, скованных царизмом и церковью, бессмысленные трагические исходы судеб героев Достоевского, его предчувствие грядущей национальной катастрофы, не было услышано ни царём, ни народом России!
© Copyright: Дик Славин Эрлен Вакк, 2013
Свидетельство о публикации №113082210483