В далёкой суете городских кущ,
По одиночеству, ни раза не тоскуя,
Ни чем, казалось, сильно не рискуя,
Хоть ветер был свиреп и зол, и злющ,
Сидел, насупившись, так, словно сбросил сбрую,
Смотря на колыхающийся плющ,
Печальный голубь отрешённо, не воркуя.
И взгляд его был полон бытия,
Казалось, словно всю печаль столетий,
В себе перемешал он взглядом этим
И будто не его тут колея,
Смотрел. С таким упорством часто смотрят дети,
Пленив своей натужностью меня,
Я наблюдать стал, сев на парапете.
Что в сизой голове его сейчас?
Разгадками пестрить, увы, не может,
Мне кажется, обида его гложет,
За то, что человечности нет в нас,
Так птицу – птичьему, не суждено тревожить,
Пусть от него не ожидают фраз,
О людях многое сейчас он подытожит…
Вдруг встрепенулся, будто слышал хлыст,
Погонщиков французских легионов,
Король, не испытавший русский норов,
Страшившись женщин и солёных брызг,
Здесь, под Полтавой выхватит сурово,
Назад вернётся – хвост поджавший лис,
Вокруг – всё обвиняя вновь и снова.
Притихло всё. И ветер замолкал,
Но голубь восседал на ветке хрупкой,
Казалось, забавляясь глупой шуткой,
Смотрел куда-то вдаль и не моргал,
Будто бы в маске он сидел надутой,
Которые когда-то продавал
Старый торгаш из сумки пресловутой.
О, люди – глупые! Хотелось прокричать,
Как много мы ошибок не признали,
На троне алчности и боли почивали,
Великих в рабство смея назначать,
Имея власть лишь слабых бичевали,
Пытаясь в воплях музыку зачать,
В садистском глуме вкус изображали.
Ах, милый голубь, дать бы тебе глас
Прочесть воочию свои соображенья,
Ты смог бы превзойти воображенье,
Всех чаяний, что вдохновляли нас,
Предательство минуя, униженья,
Но голубь, словно выровняв компас,
Взметнулся ввысь, исчез в одно мгновенье.
Остался только я на парапете,
Безветренная улица, скамья
И чувства странные, что поселил в меня
Тот голубь, что сидел на хрупкой ветке
И размышлял о смысле бытия.