Они сидели на кухне уже давно, весь мир за окном спал, а им было не до сна. Одна пышная сероглазая красотка, типичная северянка уже с опытом и другая, черноокая тоненькая брюнетка с бледным лицом и трагическим взглядом, только что вышедшая замуж, едва ощутившая в себе признаки материнства. Как свела их судьба на эту кухню, сейчас и не понять, а тогда они много говорили, почти до рассвета.
Одна сероглазая говорила, а другая черноокая слушала, изредка вставляя реплики. Ей почему-то захотелось поделиться своими переживаниями именно с этой хрупкой женщиной. Только потом по прошествии времени, станет ясно, почему боль так и плескалась в этих черных прекрасных глазах, почему бледность заливала лицо слушательницы. А сейчас, в этой уютной розовой кухне, они пили бесконечный чай, и, как из самовара изливался кипяток, так и из северянки изливались признания, обжигающие душу и сердце…
Толстушка чувствовала себя счастливой и несчастной одновременно. Счастливой потому, что она любила по-настоящему, а несчастной потому, что её любимый был женат. Причём женат железно, он обожал свою годовалую дочь больше всего на свете, и был привязан к своей уважаемой супруге, не только чувством долга, но и тем, что из них двоих, он был моложе на 15 лет. А ребёнка надо было вырастить.
Сероглазая рассказывала, как чувства ворвались в их жизнь, как они стали близки духовно, и не только, как он опомнился и теперь сокрушается, топя в вине свою вину перед семьей и новой возлюбленной. Она ещё тогда не знала, что он мысленно уже отрёкся от неё, но все же не отпустил, не прогнал. Они виделись ежедневно, это вошло в привычку и у неё, и у него, и у их уже общих друзей. А сейчас она рассказывала, что вся её невостребованная нежность, вся её любовь, ему уже как бы ненужная, перетекает в стихи. Стихи были вытащены на белый свет и прочитаны. Слезы стояли в светлых глазах, от переживаний они стали зеленоватыми. А боль в глазах чёрных была принята за сочувствие.
Прошло некоторое время. В один из дождливых дней любимый вдруг сказал:
- Моя жена всё знает…
- Откуда?
- Да одна из её учениц, ты знаешь, она раньше со мной работала…
- Черноглазая?
- Да!
- Как же это?
- Она, представляешь, её на картах раскинула…
- И что, карты мою фамилию назвали?
- Нет, но было столько эпитетов, что портрет получился определённый, я сам слышал из другой комнаты.
- Что будем делать, это так ужасно!
- Ничего не будем делать, просто между нами с тобой ничего, кроме дела нет!
- Хорошо, только не гони меня.
- Я тебя и не гоню.
А стихи, которые она ежедневно опускала в почтовый ящик его офиса, он подшивал в папку, на которой было написано «История болезни».
Барьер, которым он огородился, сводил с ума сероглазую жрицу любви, но общение на духовном уровне было прекрасным, и она приняла его условия. На её горизонте появился юный цыган, артист филармонии, который влюбился в неё со всей юношеской пылкостью. Он преследовал её долго и упорно. И добивался её всеми доступными способами, от телефонных разговоров, до серенад под окном. Однажды он устроил грандиозный концерт под балконом её дома, пел он так прекрасно, что даже звёзды ему аплодировали. Она уступила, отчасти назло своему платоническому любовнику, отчасти потому, что чувствовала себя ещё живой. Молодой друг прочёл стихи, принял её условия, но однажды схватился за нож… Тогда всё обошлось, но страдалица испугалась за своего любимого, за того, кому она продолжала писать сонеты.
Со стороны кумира явных признаков ревности не было, зато его близкий друг провёл разъяснительную беседу с отступницей, пытался образумить женщину, призывая её быть верной высокому чувству. Напряжение росло, жертва высокого чувства стала понимать, что так недолго и сойти с ума. Она в отличие от героя не привыкла искать равновесия в питие. Стихи уже мало помогали, а может даже и усугубляли дело, да и от цыгана надо было как-то отделаться. И она вышла замуж за свою первую любовь. Свадьба была скромной, но не очень. Был и белый наряд и флердоранж в волосах, только фату надевать не стала, какая фата? Двое её сынов 14 и 11 лет, присутствовали на торжестве и были довольны, что у них теперь тоже будет папа.
Как любая идеалистка она сразу понаставила жирных крестов на своём прошлом. А кумиру- то это не по нраву пришлось, тут и новость узнала. Он ей сам и признался, что та брюнетка-то, сотрудница его бывшая любит его до сих пор, уже и двоих детей мужу родила, и в Россию уехала, а вот звонит, скучает.
Тут- то сероглазую и полоснуло, кухня-то, стихи трепетные, и боль в глазах чёрных…
Это не сочувствие было. Это казнь её была. Да знать, бы что рану такую ей нанесла, молчала бы, как рыба. Что же, не все такие открытые, другие свою боль всю жизнь в себе носят, никому и невдомёк. Хорошо, что в прошлом всё уже.
Родила мужу дочку, была ему верной и покорной женой. Верной то ладно, а покорной-то быть не надо было. Испортился он на нет. Любил вроде поначалу и её, и сынов, то есть пасынков, а тут только к дочери у него любовь, да к выпивке. Чужим стал. Руки стал распускать… Промучилась она так лет шесть. С мужем у неё ничего не получилось, а кумир тут как тут, вот он утончённый, да вдумчивый, да душа тонкая, да интеллект. Всё закрутилось, завертелось, да на свои круги и встало. Как выпьет, так любит, как трезвый, так простить не может, что в грех ввела. То по три дня не отпускает, то по три месяца не вспоминает. А что ему надо то было?
А стихи, они рождались, как дети. Ей мало было, что он от неё отрекался, она ещё и ещё от него обиды принимала, пока выгорело все дотла… Отболело и отвалилось. Двенадцать лет, драконий цикл на всё про всё ушло… А он всё рецидива ждёт, историю болезни листает, привык, чтоб его любили. Трудно ему теперь без этого. Не дождётся…И дай Бог, той черноокой счастья, заслуживает ведь. Ведь они обе через ту любовь, как через Голгофу проползли. Не на кресте, конечно, грешницы,а за крестом, на коленях.Бабьего счастья недополучили, зато души какие, слезами мытые... А это дорогого стоит.