Окровавленный голос сел и, присохши к глотке, перемалывает мне зубы в порожний звон. Я четвертая за седьмым на каминной полке, мои хрупкие плечи привычны к публичной порке, но рука поднимается даже с зашитым ртом. Ты хоть режь ее, хоть ломай, пережги в запястье, я без пальцев в шестом ребре удержу перо, а пока могу только щериться сиплой пастью, оставаться на сгибе листа незаметной частью - у меня между легкими зреет его зерно.
И пока тебя дура-гордость слепая полнит, можешь вклеить меня в рассохшийся переплет, только вот ты затылком чуешь - пускаю корни, прорастаю из треснувших плит, так что помни, помни:
как-то утром воскреснувший голос во мне взойдет.