В убогой келье, словно в процедурной,
Папаша мой рвал душу на бинты
Для полусковырнувшейся с котурнов,
Так и не взявшей большей высоты
Родной страны. Он ей не пел осанну
На платный лад манерных бодряков,
А врачевал запущенную рану
Густым настоем справедливых слов.
Не громким трёпом, а поступком дельным
Вдали от величаний и обид
Крепил папаша малоколыбельный,
Но шибко поколебленный наш быт.
Ему казалось, что под тяжким грузом
Потусторонней вечной тишины
Выдюживают только карапузы –
Чем больше их, тем дольше лишены
Мы будем участи этрусков, инков, хеттов,
А может вовсе не замочим ног
В холодных водах ненасытной Леты,
И никогда не подведём итог
Картвельскому земному бесконечью…
Бесстыдной сцене предпочтя раёк,
Папаша мой от щедрости сердечной
Делил с людьми нещедрый свой паёк, -
Как лагерную долю с моей мамой,
Как тень отцовства с призраком моим.
Кто виноват, что не хватило самой
Наиглавнейшей крохи всем троим?
Сочувствия или соразуменья?
Теперь уже не надобно гадать.
Проявит время умное уменье
По смерти нашей нами обладать.
Мать мальчика, не знавшего удачи,
Названый тятя малой ребятни,
Творцы чудес, ревнители чудачеств,
Вожди, рабы - из тесной западни
В просторную шагнули. И застыли:
Кто в поясном поклоне до земли,
Кто в постаментно-пьедестальном стиле,
В надмирье – тот, а этот – на мели.
Я всматриваюсь. Темнота мешает.
Отведанная патока горчит.
Смех после боли. Мама утешает.
Отцовская душа кровоточит.