Видел женщину. Она шла и плакала.
Очи её – две ночи, солёны и лаковы;
губы, раскрытые в стоне, надрывом искривлены,
точно у той, чьего сына казнили римляне.
Тело ж её, как привыкло, куда-то тащится,
шамкая каблучками по талой кашице,
и по инерции вслед за верчением глобусным
мчится с телами такими же в давке автобусной.
Женщина, миленькая! Беде безразлично ведь,
что у вас времени нету сейчас на личное,
что вы полсуток за сколько сумели продали,
чтоб остальные полсуток не мыкаться впроголодь.
Вижу, что худо вам, вижу, что грудь вам рвёт спазмами,
что по щекам тушь с душой вперемешку размазана,
но и автобусом всем навалившись, способны ли
мы саботировать чёртов перпетуум-мобиле?
Крест шестерён – побираться на чьих-то приисках
и что простуду, что смерть человека близкого
переносить на ногах. Жили так прежде нашего,
будут и после нас рубище то же донашивать.
И никогда карусель эта не остановится.
Сохнут и вновь расцветают без плоду смоковницы;
катят автобусы, заговорённые номером;
судьбы, к маршрутам сведённые, катятся по миру;
осью проткнутый от южных торосов до Арктики,
катится шар по искристому полю галактики.
Выгорев, синь воскресает лазурью хиленькой.
Только на кой?
Тишина.
Скоро грянут будильники.