***

Знаешь, я так устала от этой щенячей боли. Знаешь, сил не осталось, блюсти то, что мне дозволено и не дозволено.
Мое море рвется наружу глазами, слезами горючими от того, что мне опять показалось. Мне показалась радуга и жгучий желанный край солца, всюду чудился рай.

Он говорит мне: будет и счастье! Слышишь, не умирай!

Знаешь, я так устала от счастья, что не заслужено; мне надоело тошнотное ощущение нужности, безвыходной необходимости и близости от мечты.
Мне хотелось замерзнуть в снегу, сердцем вконец остыть, выйти в декабрь и не вернуться, забыв на столе ключи.
Видишь же, я исповедуюсь, не молчи.

Знаешь, я так устала от этих душевных метаний, от вечного недовольства; быть шлюпкою в океане: прибьет ли к чужому берегу или оставит рдеть, парусом среди волн, — и то, и другое — смерть.
И то, и другое — жизнь да только ведь не моя: шлюпкою или шлюхою — и это, и то не я.

Он говорит мне: прими себя, руки к кресту протягивай.

Знаешь, мое сознание есть два враждующих лагеря: в гражданской войне на брата идёт недавно любимый брат. Я голодна как осаждённый немцами Ленинград:
голод без настоящего близкого и далекого — вот поэтому я становлюсь приятной мешенью, лёгкою, для проходимцев, критиков и жаждущих лишь телесного.

Он говорит: ты о себе мнения весьма нелестного.

Знаешь, я так устала от вечных своих капризов.
Ты мне прикажешь их хоронить?
По ним устроить тризну?
Руки тянуть к мироточащему, излобзанному кресту?
Дело не в вере,
я, кажется, просто
расту.