Мы ехали вдвоем, в лифте молча. Что же ждет нас внизу?
Железная кабина шепеляво урчала, постукивала железными чакрами своих канатов. Было уже 7 утра. Мы говорили всю ночь. Когда ковер коридора сказал нам, что больше не может приглушать шаги - увидели первые симптомы улицы: болезненно-оранжевый шелест мокрых фонарей, лукавый блеск луж из никотиновой грязи и нелепое нагромождение машин, что стояли вдоль под крючковатыми деревьями, потомки которых так или иначе загребут всё это железо обратно в землю, откуда оно и было взято.
А пока что они просто тянулись вперед своими мокрыми артритными пальцами, которые раскачивались, будто играя на клавесине из одних черных клавиш и незаметно сливались с чернотой ноябрьского предрассветного неба.
Еще вчера был снег, он мягко и благородно покрывал всё вокруг, без исключений: каждая веточка живущая в парке напротив светилась снежным нимбом. И вот эта вода, бывшая столь прекрасной вчера, сейчас являла собой лишь какую-то инфернальную слизь города, виной которой были люди.
Люди.
Они начинали потихоньку просыпаться и выкорчевываться из своих кроватей, кухон, и, шатаясь от отсутствия смысла, шли к, или от метро редкими гроздьями протухающего винограда. Казалось, что никто даже и не спешит, ведь все равно завтра и послезавтра, и еще многие годы они будут видеть то же самое.
Мы шли вдвоем по середине блестящей оранжевой улицы с таким же виноградным ощущением себя, над нами было мокрое черное шерстяное небо, мы жались друг к другу, окутанные туманом - считай облаками, что пришли потрогать землю.
Машка вжалась в меня как могла:
- Ты знаешь, кто-то когда-то сказал, что ад – это отсутствие причины.
- Да? Я думаю, что это можно взять за причину – уходить от неё, - так и происходит сейчас в мире, где тебе легче делать дальше, чем думать зачем.
- Посмотри, там, вдалеке, - она указала озябшим локтем куда-то в туман, - это, ведь, только одеждой напоминает человека.
Вдали шло нечто серое, низкое, сливаясь с грязным фоном автобусной остановки, которая была куда больше годна в виде последнего оплота для выживших в ядерной войне – будка из железа, промежуточная цель между сменой квартиры на рабочий офис.
- Смотри! - я поднял руку вверх, указывая на гигантский скелет дерева посредине улицы. Он стоял будто вынужденно, весь блестящий, среди мокрого удушливого розового тумана и настолько вульгарно показывал все свои мокрые ветки, что трудно было поверить, что он не смеется своей безлиственной наготой.
Мы остановились. Вокруг прошло пара тел, едва не задев нас. Грязные машины в темно-желтых ореолах фар одинаково медленно и безразлично двигались мимо с бензиновой вонью. Они возникали из неоткуда и уезжали в никуда. Этот розово – желтый туман скрывал прошлое и будущее. Поэтому мы стояли в настоящем и смотрели на этот пяточек внутри облака, на дне которого двигались одиночные тела и каркасы автомобилей, эти оболочки для оболочек.
Действующие лица этого пяточка постоянно обновлялись, но картина оставалась прежней: серые тени обходили нас и исчезали в грязно-желтом смоге, утыканном ядовитыми бетонными спичками, которые отсвечивали пустоту. Мы продирали себя через туман и мысли.
- Эти люди – декорации… - голос продирался наружу из замотанного в глубине шарфов и воротника лица
- И мы для них такие же декорации, если хочешь, что самое смешное, - сказал я в ответ
- Да, до тех пор, пока мы их не ударим, например. Этим и докажем свое существование. Хотя, вдруг, это будут для них просто дерущиеся декорации…
- Уверен, что много людей вокруг сейчас могут думать как раз то же самое, парировал я
- Запросто! Хочешь проверить? – она уже сделала шаг в сторону ближайшей массы с одеждой
- Нет! Спрашивать их об этом сейчас будет еще большей пыткой, чем быть декорацией, Мари. Когда молчат все – это почти что солидарность обреченных. Когда ты будишь одного без готовности сопровождать его вне сна, это не пробуждение, а кошмар
- Да… все равно… как обычно… Кажется, что все только и мечтают, чтобы пережить это утро и дожить до вечера, и так дальше по кругу… а в один день такие завтра заканчиваются. И ты всегда проиграешь, ведь всегда будет то завтра, дожить до которого ты просто не сможешь.
-
Мы продолжали идти. Сухожилия веток тянулись к нам через кованую шаль забора, он разделял улицу от парка. Я посмотрел на еще одно ухмыляющееся дерево и опять не смог не заметить его блестящих членов. Все деревья, казалось, проросли за ночь из-под земли и блестели в слизи как новорожденные телята.
- Как ты думаешь, если бы не эти желтые фонари, здесь было бы по здоровее?
- Если бы не фонари, здесь была бы улица со своими прямыми углами, а если бы и её не было, здесь был бы лес как двести лет назад и тогда бы мы смотрели на соседнее дерево с ватным одеялом на плечах. Наверное так.
Мы молча шли еще несколько минут.
- Давай поймаем машину, - Машка поежилась, - пожалуйста.
- Я не умею ставить капканы, тем более, когда они уже поймали нас.
Маша ничего не ответила и встала на обочину и, как принято в нашем мире, стала демонстрировать свою руку и количество углов, которые она может сделать с ней с помощью пальцев. Все машины ехали мимо, будто бы нас и впрямь не существовало.
Я подошел к ней и сказал и сказал, что в этом аду все едут только по своим делам. Она никак не отреагировала.
Внезапно остановилась машина. Открылась дверь, Маша сказала что-то водителю, который, все время почему-то смотрел на меня. Мы попрощались, машина дернулась и скрылась в тумане.
Теперь мое тело было равномерно далеко от всех тел его окружающих. Я хотел еще постоять и понаблюдать сию картину Геенны водинистойй, но машины стали прибывать с коммунистической фанатичностью и вся магия подземного мира стала вытесняться банальным гулом колес и чавканьем сапог.
Вот теперь стало действительно неприятно, оставалась только цивилизация, и это становилось по-настоящему страшно.
Я проводил взглядом пару любимых кустов и пошел обратно в стены на восемнадцатом этаже, заметив про себя, что моросящий дождь стал больше напоминать помехи в изображении.
Когда я поднимался на лифте, я вдруг понял, что все это время был один и ничем не могу доказать себе обратное.