***
Вижу я руку Москвы то в алмазных колечках,
то в гастарбаевых мягких перчатках хэбэ.
Эка ручища! За скипетр держаться ей вечно,
что на ладони её – то и в нашей судьбе!
Вот змееборец копьём протыкает дракона,
то есть врага побеждает рукою Москвы,
возраст её исчисляется так, как икона –
по ореолу, по кольцам вокруг головы.
Вот Китай-город. Троллейбус. Садовое в красках.
Сходит с картин Васнецова Маревна и волк,
дух здесь вселенский, безоблачный, дух здесь Арбатский,
он в обольщении знает и прелесть, и толк.
Так приюти меня, я надышалась бессмертьем,
белой рукою погладь по моей головой.
Сити, хрущёвки да МКАДы в бескрайнем ответе,
то, что в Ипатьевском списке застыло в молве.
Хлеб свой катай. И труби в звёздный рог на рассвете,
где облака над тобой рассыпаются, как алыча.
Словно терновник колючий Григорий Отрепьев
царским провиденьем шёл и горел, как свеча.
Много поэтов призванных да избранных нету,
где же, скажи, где отгадка твоя, где ключи?
Краска багряная входит в парёную Лету,
сфинксом взмывает и сфинксом взлетевшим молчит.
Я уезжаю. И площадь огнями искрится,
в спину глядишь ты – моя серебрится спина.
Я возвращаюсь, родная моя ты столица,
вот уже Курский цепляется ногтем окна.
Есть буду булку. Твоя долгорукость, как вера.
Может, планета и впрямь неизбежно права?
Если во всём видит сквозь неоглядность примера,
руку твою, о, прости меня что ли, Москва!
Можно ли так, все века, как свидетель и судьи,
сколько горела ты раз, возрождалась ты как,
если беда, то моря и твердыни, и люди
в твой собирались единый, пудовый кулак!
Хлесть по столу! Словно колокол звук медозвонный,
нежно-малиновый, сретенский, серпуховской.
Глаз не отвесть! Насовсем мне, навеки влюблённой,
что до Никитских ворот надо вдоль по Тверской.
КАК ЭТО БЫЛО. БАЛЛАДА
1.
Кий, Щек, Хорив, сестрица Лебедь –
я вижу их сиянье в небе:
Днепр плети волн свивает вдоль,
звезды восторг,
заката боль,
ограда храма, словно гребень.
Судить людей? О, нет, уволь!
Терпи, казак, читай газету.
Жди, призовёт тебя к ответу
исконная, святая Русь!
И князь Владимир выйдет к свету:
- Что ж ты киваешь, мол, и пусть?
То вкривь, то вкось мелькают буквы,
идут, «спивая» песню, укры –
несуществующий народ!
Ты тоже скачешь?
Катит пот…
Кий, Щек, Хорив, сестрица Лебедь
врата раскрыли – мы соседи!
Зайди, испей Днепровских вод!
На площади лежит убитый
москаль, ворочаются плиты,
расколотые пополам,
тебя он тоже, сквозь бедлам
однажды призовёт к ответу!
Рыдай, казак, на всю планету,
листву швырнувшую к ногам!
Европа лживая целует
тебя в уста и меховую
рвёт куртку на груди: «Верь нам!»
И вот одни по праву руку
стрелой притянутые к луку:
Владимир-князь, москаль убитый
и солнце, стиснуто в зените,
по леву руку девкой голой
Европа, что вцепилась в горло.
Тьфу, срамота! Молись и кайся!
А ты всё скачешь в темпе вальса!
Кий, Щек, Хорив, сестрица Лебедь
на колеснице катят в небыль…
2.
Об этом без слёз говорить невозможно,
и голос трепещет, ломаются звуки.
Она – эта боль внутривенна, подкожна,
болит Украина во мне в каждом стуке!
(Коварные планы, фальшивые речи
уже, как три года нацисты у власти:
терзают, пытают и душу калечат,
и рвут всё, что могут, на мелкие части.)
А мы причащались единым причастьем,
одним языком, были Киевской Русью,
и между Москвою, и между Донбассом
единая связь и единое русло.
А вот Богородица! Видите, поле?
Она простирает натружено пальцы
и плат простирает над миром, где штольни,
и шепчет молитвы: «Не надо бояться!»
О, в самом ли деле нас можно рассорить?
И можно стравить, коль мы крови былинной?
И где же решение с виду простое
от правды единой, сердечной, рябинной?
Взлетает ни птенчиком – белою птицей,
и плат превращается в чистую скатерть,
и будет она, сколько надо, молиться,
за тех и за этих Пречистая Матерь!
***
Это, как в детстве, где ключик на шее заместо креста,
крестик он есть, но остался на полочке дома:
порвана ниточка. Все говорят: «Неспроста!»
Детские шалости – я не боюсь даже грома.
На прокажённой соседями кухне всегда есть еда.
Едет трамвай за углом, и грохочет он тяжко.
О, эти вишни! На ветках висят изо льда,
их не сорвали под осень – такие промашки.
О, как глядела на этот я ветреный сад,
как выбегала на улицу в гвалт я и в крики!
Алые, сочные, зимние знобко висят
прямо под небом точёные, острые блики.
Вот, говорят, что из глины мы слеплены все.
Как, непослушную, можно слепить из святого?
Либо в неправильной выжила я полосе
на параллелях, скрещённых из сна шерстяного.
Ибо на свет родилась я в его темноту
и, подрастая, вжималась то в ветви, то в стебли,
мир, ощущая на вкус, словно вишни во рту,
в том, занебесном, не сорванном вьюгами, теле.
В том коммунальном, избитом, потёртом быту,
словно колодец глубоком, а выше, а выше
ветка упругая! О, как я быстро расту
прямо отсюда из льдистых, несорванных вишен!
Птицы рыдают, как дети в прихожей, навзрыд.
В комнате время в песочных часах заблудилось,
стрелки поломаны. И ничего не болит,
кроме вот этого мига, где морозь и стылость!
…Я всё продам в девяностые – брошки, кольцо,
комнату эту в истлевших и старых обоях,
лишь захвачу я шкатулку да ножик отцов,
и фотографию вишен замёрзших с собою.
Лет через двадцать покаюсь: «Зачем продала?»
«Сына кормить!» - говорю напрямую, без лести.
Этот вкус детства – мне вишня доселе мила…
Тихо целую я мой на груди детский крестик!
***
Сердце Европы –
о, Вена, твои я черты
вижу повсюду, и в Азии тоже я вижу,
пенное пей это пиво своей мерзлоты,
лучше, увидев, вот здесь умереть, не в Париже!
Здесь по следам исчезающих парков пройти
и понимать, отчего глох безумный Бетховен,
видеть скелеты чудовищ на плахе квартир,
встроенных в улицы скопом, все вместе, всем роем.
Музыка всюду. Она, словно Хофбург стоит
и продолжается башней и аркой с фонтаном.
Боже! Родиться бы! Звуки, как рыбки на вид,
как не крещённые песни слова за экраном.
Вот у ограды скульптура весёлого льва
с томными, нежными втайне глазами волчонка!
Беженцы всюду!
Дамаск проступает едва
и на английско-арабском общается громко.
Всё это выдумки!
Прошлого с будущим нет!
Есть лишь огромное, бедное, полуживое,
нежное чудо! Где Вагнера жгучий привет,
вправленный в облако – вещее, предгрозовое!
Небо, не плачь! Так приходит, наверно, любовь,
так возвращаются к нам Китеж и Атлантида,
и прорываются ветры угасших миров
грешно, мятежно и сладко, и чуточку стыдно.
Утро! А бархатный занавес – это рассвет.
Но никогда не пытайся понять этот воздух.
Гибель красна на миру.
Но его тоже нет!
В чай положи ягод алые, жаркие гроздья.
И отпивая по капле его, по глотку,
знай, абсолютного слуха и пенья поклонник,
Фигаро женится! Значит, есть повод всплакнуть
и взгромоздиться в гостинице на подоконник…
***
Целует позвоночником звезду
Рамзес второй, и притулились Фивы.
О, где же ты, поющий на виду?
О, где же ты прикаянно красивый?
Жук-скарабей катает шарик свой,
он столько слышал – древний и крылатый,
и звон земли, и звук над головой,
который переплавился в токкаты.
А, может быть, Египта снова нет?
Когда вокруг лежат одни гробницы!
И фараона праздничный портрет
ему, что мумией стал, это просто снится?
Египет, о! Нам не зачем смотреть
туда, где вместе с дёрном над водою
склонилась роз в прожилках красных ветвь
такой весёлой, гибкой, молодою.
И, ах, сарматы, скифы все ушли
до Борисфена скопом, до Сибири,
и садом проросли в сухой пыли
все, кто остался в этом зыбком мире!
Папирус, мёд, мимозы и гранат,
в минайском списке фрески Эхнатона,
в пустых пределах солнечных оград
из кирпичей ещё стоят колонны.
Песок скрипит шуршащий на зубах.
- Закрой, закрой, молю, окно и двери!
Там птицы семикрылые в горах,
рыдающие о нездешнем звери!
Их взор пока ещё полузакрыт
и сердце вырвано, оскальзываясь в лужах,
и только между скал и между плит
последний отзвук, как в компьютер вгружен.
Стоустый, огнекрылый, золотой
гортань мне рвёт под узким сарафаном!
Так не щадил меня ещё никто
на этом свете сгибшем, многогранном.
Строку он эту на плечах несёт,
и он – весь раб! И мыслит залихватски.
И приоткрыли в удивленье рот
египетские бутафорски маски…