1.
От лучших мы творений ждем плодов,
чтоб не увяла роза красоты,
но прелесть ее нежных лепестков
наследовали юные цветы.
А ты - жених своих же ясных глаз
и только собственным огнем согрет;
ты сеешь голод, где велик запас, -
врага тебе, чем сам ты, злее нет.
В бутоне пряча суть и естество,
герольд весны, краса и свежесть сил, -
о нежный скаред, как ты мотовство
со скупостью в себе соединил?
Верни заем - не то проешь весь мир,
и гроб вдвоем с тобой разделит пир.
2.
Когда лицо в осаду сорок зим
возьмут, усеяв поле красоты
траншеями морщин, когда своим
нарядом пышным обнищаешь ты, -
как на вопрос: "Где пламень, что не гас,
богатство, сила и цветущий вид?"
ответишь? "В глубине запавших глаз"?
Пустая похвальба и жалкий стыд!"
О, если б ты ответил: "Вот дитя,
грядущей старости моей залог!"
С тобою сходством и красой блестя,
оно бы подытожило итог:
в нем та же кровь - столь горяча она,
что и твоя уже не холодна.
3.
Лицу, что видишь в зеркале, скажи:
"Пришла пора такое же создать".
А нет - подаришь миру миражи,
лишишь блаженства будущую мать.
Чье лоно невозделанных щедрот
не примет плуга с семенем твоим?
И кто так безрассуден, что умрет
и завершит свой род собой одним?
Ты - зеркало для матери. Ты - свет
ушедшего апреля для нее.
Вот так и ты из окон старых лет
увидишь время лучшее свое.
Не хочешь продолжения? Ну что ж,
умрет твой образ, как и ты умрешь.
4.
Прекрасный мот, зачем на одного
такое изобилие добра?
Природа в долг дает, и ничего
бесплатно, только к щедрому щедра.
Прекрасный скряга, как же ты забыл,
что дар твой отдавать - священный долг
и, ростовщик без прибыли и сил,
при сумме сумм опять голодным лег?
Как сделки сам с собой не заключай,
велит природа, что взаймы дала,
окончить путь и уходить за край, -
в каком ей виде сдашь свои дела?
Доверь их красоте: бессмертья прост
рецепт, когда ее ты пустишь в рост.
5.
Тираном станет Время, что прядет
нить красоты искусною рукой,
прекрасное избавит от красот
и сгубит лето страшною зимой:
осыплется древесная листва,
застынет сок ветвей, морозом сжат,
и пустота возьмет свои права,
окрестность положив под снегопад.
О, чтобы красота не умерла,
в эссенции ты лето сохрани,
и, жидкий пленник прочного стекла,
оно переживет лихие дни:
душа цветка, в фиал заключена,
тобой от смерти будет спасена.
6.
Так не позволь, чтоб грубою рукой
зима успела погубить тепло,
пока не поместишь его - в какой
фиал, неважно - лишь бы не ушло.
Подобным ростовщичеством - на миг
заметь, - не навредишь ты никому.
О, в десять раз процентами должник
счастливее за десять к одному!
Когда бы стал ты счастлив десятью
детьми, а те - еще по десять раз!
Ты смертью победил бы смерть свою, -
поторопись, чтоб род твой не угас.
А нет - червям, упрямец, красоту
отпишешь под могильную плиту.
7.
Когда восход пылающий главу,
поднимет, расточая благодать, -
величеству его и божеству
чей взор не хочет почестей воздать?
Глаза бегут, любуясь им, вослед:
сей бодрый витязь с золотым вихром
на колеснице в полдень зрелых лет
крутой небесный покоряет холм.
Но вот замедлил ход его зенит, -
и к вечеру устало с вышины
хромает он, уже не знаменит:
людские взоры прочь устремлены.
Вот так и ты вступаешь в полдень свой -
но тщетно, если сына нет с тобой.
8.
Ты - музыка. Но что лицо так скорбно
при звуках музыкальных? Не в борьбе
приятное с приятным. Ты же словно
не рад тому, что нравится тебе.
Раз хорошо настроенные струны
союзом брачным нежно режут слух, -
не оттого ли это, что твой юный
не ладит с жизнью одинокий дух?
Смотри, как струны верные счастливой
семьей, где все любимы, каждый горд,
как мать, отец, ребенок, - в прихотливый
и радостный сливаются аккорд!
Без слов они поют мотив простой:
"Один угаснешь ты, как звук пустой".
9.
Не из боязни ль увлажнить глаза
вдовы - безбрачьем губишь ты себя?
Умри - начнут земля и небеса,
бездетного, оплакивать тебя.
Не будет скорби и слезам конца
вдовы такой, и лишь в глазах детей
от женщины обычной их отца
останутся черты на память ей.
Растратит, потеряет деньги мот -
другой их соберет под светом звезд;
лишь юность окончательно умрет
и красота, не отданная в рост.
Любить не хватит сердца у того,
кто и себя не любит самого.
10.
Стыдись, не лги, что у тебя - любовь,
ты неразумен и с собой самим.
О, сам любим ты многими, но вновь
скажу: ты явно холоден к другим.
Как буйно ненавидеть ты готов,
чтоб сам себя в засаде подстеречь!
Разрушить можешь ты прекрасный кров,
хотя твой долг прямой – его беречь.
Переменись - и будет речь другой.
В тепле вражда - а каково любви?
Исполнясь волей доброй и благой,
хоть сам к себе ты милость прояви:
оставь ребенка, сжалься надо мной, -
пусть в нем продлится милый облик твой.
11.
По мере твоего упадка сил
ты столь же быстро станешь расцветать
в одном из из тех, кого ты породил:
в нем кровь свежа и горяча опять.
И в этом мудрость, рост и красота,
все прочее - безумье, старость, смерть:
живя как ты, не дотянув до ста
весь мир бы мог бездетным умереть.
Природой обреченные на слом
пусть грубости с уродством не плодят,
но ты, что всех богаче естеством, -
бесценный должен приумножить клад:
Природой ты задуман как печать,
чтоб оттисками путь свой увенчать.
12.
Когда под бой безжалостных часов
я вижу день, идущий в ночь ко дну,
фиалки отцветанье лепестков
и на собольих кудрях седину,
и голые, без листьев, дерева,
чей пышный полог укрывал стада,
и дроги, где торчит в снопах трава
щетиной как седая борода, -
я думаю о том, что красоту
твою вот так же Время унесет.
Стремятся все создания в цвету
к потомству и уходят в свой черед;
и ты уйдешь под острие косы, -
но бросит вызов Времени твой сын.
13.
Любовь моя, век был бы ты собой!
Но ты не дольше века будешь здесь.
Готовься к смерти, милый образ свой
продлив в другом, пока не вышел весь, -
чтоб красота, что ты арендовал
у времени, не кончилась бы с ним,
а ты прошел бы через смертный вал,
обличьем в милом отпрыске храним.
Лишь моты разрушают дивный дом,
а не хранят в порядке и тепле,
когда метель гуляет за окном
и холод вечной смерти на земле.
Любовь моя! Как помнишь ты, любя,
отца, - твой сын пусть помнит и тебя.
14.
Я не от звезд суждения беру -
немного астроном, но не такой,
что скажет, глядя на светил игру,
удачный будет год или худой,
побьет ли градом урожай зерна,
придет ли к нам чума из-за морей,
какими будут осень и весна
и кто в делах счастливей из царей.
Нет: глаз твоих, двух неизменных звезд
я мудрость чту. Она мне говорит:
ты правды с красотой получишь рост,
как все, кто их, соединив, продлит.
А нет - скажу я правде с красотой,
что смерть твоя - предел их роковой.
15.
Когда я вижу - целый мир щедрот
вдруг вянет в совершенстве красоты,
а жизнь, как театральный фарс, идет
под звезд влияньем тайным с высоты,
когда я понимаю, что людей,
питая, небо губит как траву,
а гордый в блеске прелести своей
прошел и нет как греза наяву, -
всех юностью богаче существом
ты видишься глазам: они глядят,
как день во мраке твой сгубить ночном
договорились Время и Распад.
Любя, что Время отняло - в бою
упорном с ним - я вновь тебе привью.
16.
Но почему же способом иным
тобой не может свергнут быть тиран
убийца-Время? Рифмам ли моим
убогим защитить тебя от ран?
Ты на вершине сладостных часов.
Благочестивых множество цветы
твои живые девственных садов
принято готово, чтобы жил в них ты.
Так жизни линия, обновлена
не ученическим моим пером,
не кистью мастера, пройти должна
в тебе, а не в подобии твоем.
Живи себя как стиль употребя:
себя отдав - ты сохранишь себя.
17.
В грядущих временах моим стихам,
что прелести твоей посвящены,
поверит кто, хотя, могильный хлам,
они и половины лишены
твоих достоинств? Если б красоту
твою они могли бы передать, -
их приняли б за ложь или мечту
земли чертами неба обладать.
И рукописи желтые мои
сравнили бы с болтливым стариком,
мечтой назвав достоинства твои,
из древних песен взятой целиком.
А был бы сын в грядущих временах,
ты б дважды жил - в нем и в моих стихах.
18.
Ты летний день? Нет, в мягкости своей
напоминаешь мне бутон весны.
Но даже он дрожит под ветром дней,
а сроки лета не всегда длинны.
Чрезмерно жжет порой небесный глаз,
в тумане он тускнеет иногда,
и красоты подробности для нас
природы губят случай и вражда.
Но вечно твое лето красоты:
застрянет смерть хвастливая в пути,
в моих стихах бессмертных будешь ты
жить вечно - и со Временем расти.
Живи, пока поэзии моей
внимают уши и глаза людей!
19.
Прожорливое Время! Когти льва
сточи с зубами тигра, жрать заставь
плоды свои же лоно естества
и Феникс в собственной крови расплавь.
Как радостный и мрачный ураган,
твори круговорот эпох, весь мир
разрушь и положи к своим ногам:
один, страшней иных, преступный пир
тебе я запрещаю - не изрежь
ножами стрелок милого лица:
пусть лик моей любви, красив и свеж,
векам послужит в виде образца.
А впрочем, Время, не жалей вреда:
в моих стихах он молод навсегда.
20.
Ты женщины портрет, что писан кистью
Природы: госпожой и господином
любви моей зову тебя - корыстью
не тронут женской, с целым и единым
ты сердцем, вглядом женским, но обмана
лишенным - озарит, на что ни глянет, -
со стройностью неповторимой стана,
что глаз мужчин и сердце женщин ранит;
ты - женщиной задуман был вначале:
природа кое-что, пылая страстью,
добавила тебе, к моей печали,
что вовсе моему не нужно счастью.
Вооружен для женщин - их и радуй,
а вот любовь - пусть будет мне наградой.
21.
Я не из тех, кто, блеском позолот
питая Музу, в песнях без конца
сравнить готовы самый небосвод
с любимой ради красного словца.
В их гордых рифмах - солнце и луна,
плоды земли, жемчужины морей,
и первоцвет, что дарит нам весна, -
и все, что только есть в подлунной всей!
Но мне правдиво, истинно любя,
сказать позволь - пусть стиль не возвездет,
как всех рожденных матерью, тебя
свечой звезды на темный небосвод, -
я не хвалю, как те творцы реклам,
чего не продаю и не продам.
22.
Пока ровесник молодости ты,
я в зеркале не вижу старика.
Когда твои состарятся черты -
пусть смерти заберет меня рука!
Поскольку красота твоя - моя,
и сердце у тебя в груди - мое,
и у меня - твое, а жизнь твоя -
как может быть моя длинней ее?
Так береги себя, любовь моя,
как берегу себя я для тебя.
В груди твое лелея сердце, я
как нянька сохраню его, любя.
И знай: тобой мне данное, его
я не верну по смерти своего.
23.
Как начинающий плохой актер,
что в страхе роль на сцене позабыл,
как тот, чье сердце - яростный костер -
слабеет от переизбытка сил,
так совершенных, робостью томим,
любовных формул не умею я
произнести: под бременем своим
слабеет и молчит любовь моя.
О, пусть же книги с сердцем говорят
от сердца красноречием похвал,
любя и больше требуя наград,
чем тот язык, что столькое сказал!
Любовь молчит - усвой ее урок:
глазами слышать и читать меж строк.
24.
Глаза - художник, сердце - холст его,
а тело - рама. Творчества предмет -
твой милый лик, и лучше ничего,
чем перспектива, в живописи нет.
Картина - в мастерской моей груди.
На мастера похож его шедевр.
А окна здесь - глаза твои: гляди,
какой изящный делают маневр
и доброе творят глаза - глазам:
мои - смогли изобразить твой лик,
твои - окно, чтоб солнечным лучам
тебя искать, во мне роняя блик.
Искусству глаз черты твои ясны,
но суть постичь - не хватит глубины.
25.
Пусть тот, к кому звезда благоволит,
расхваливает почесть, гордый чин:
хоть мне Фортуной этот путь закрыт, -
безвестный счастлив лучшей из причин.
Чуть фаворит под ласкою царя
что твой цветок под солнцем расцветет,
тщеславьем славолюбия горя, -
царь хмурится: и он уже не тот...
Раз проиграл, в бою несокрушим,
кто был увенчан тысячью побед, -
и вмиг забыто сделанное им,
и в книге чести его больше нет.
Но счастлив я - взаимностью любви,
и эту цепь - попробуй разорви.
26.
О лорд моей любви! я как вассал
достоинствам твоим служить бы мог
и шлю тебе письмо, что начертал
не острый ум, но уваженья долг!
Он столь велик, что ум в сравненьи с ним -
как голый жалкий человек без слов!
Но знаю: добрым помыслом своим
ты наготу прикрыть его готов.
До времени, когда звезда мой путь
не выправит, богато облачив
моей любви истершуюся суть,
чтоб не смутился взор, на ней почив, -
до той поры не стану в похвальбе
испытывать любви, явясь к тебе.
27.
Устав с дороги, тороплюсь в постель, -
приют желанный наших душ и тел...
А мысли затевают канитель,
томя сильней иных тяжелых дел.
Издалека, где я нашел приют,
идут к тебе в паломнический путь,
глазам во тьме сомкнуться не дают,
в которой лишь слепые видят суть.
Твой призрак мглу ночную гонит прочь,
как драгоценный камень в высоте:
как молода дряхлеющая ночь
и как прекрасна в мрачной красоте!
Днем - телу, ночью - рою дум моих
не знать покоя ради нас двоих.
28.
Но как же мне опять счастливым стать,
когда лишен я отдыха и сна,
и тягот дня не хочет ночь убрать,
но день и ночь совместно бремена
усиливают: испокон враги,
друг другу руки жмут, мне теребя
мучительно и тело и мозги,
все больше отдаляя от тебя?
И льщу я дню: мол, ты - небесный свет,
что хмарь рассеять может без труда,
а ночи смуглоликой - тем, что нет
такой звезды, как ты, моя звезда.
Но мучусь я печалью день деньской,
а ночь сильней томит меня тоской.
29.
Когда, людьми отвержен и судьбой,
я одинок и, плача о себе,
глухое небо тщетною мольбой
тревожа, шлю проклятия судьбе,
завидуя - надежде вон того,
друзьям, лицу, чему еще - бог весть:
искусству, знаньям, - менее всего
желая оставаться тем, что есть, -
средь этих мыслей, сам себя кляня,
я вспомню о тебе - и вдруг так рад:
как жаворонок петь начало дня
душа взлетает у небесных врат.
Так драгоценна мне любовь твоя,
что с королем не поменяюсь я!
30.
Когда на мыслей молчаливый суд
зову воспоминания, - тогда
потоки бед опять меня несут
в растраченные попусту года.
Оплакиваю, хоть отвык от слез,
друзей, сокрытых смертью столько лет,
и тех, кого любя забыть пришлось, -
и многое, чего уж больше нет...
Все горести на памяти моей -
и заново оплачиваю счет,
мой старый счет мучений и скорбей,
как будто не оплаченный еще.
Но стоит вспомнить о тебе, мой друг -
закрыты все счета, прошел недуг.
31.
В твоей груди - любимые сердца,
что мертвыми считал я столько дней:
любовь в ней воцарилась без конца -
и воскресила умерших друзей.
Как много слез почтительных, святых
глубокая и верная любовь
похитила тогда из глаз моих
как мертвым дань, в тебе живущим вновь!
Ты - та гробница, где любовь жива,
трофеями увешанная их,
тебе отдавших на меня права -
единой мере мертвых и живых.
Их образы слились в тебе, и твой
всецело, как они, владеет мной.
32.
Тот день благословенный пережив,
в который скряга-Смерть меня возьмет,
перечитай стихи мои - мотив
души без поэтических красот.
Их с лучшими шедеврами сравни
творцов эпохи, что вперед ушли,
и за любовь мою их сохрани -
пускай исскусством их и превзошли.
Подумай так: "Когда бы наравне
с эпохой его муза возросла,
он был бы среди первых на войне,
вооруженный знаньем ремесла,
но раз он мертв - других я чту за новь,
его - за настоящую любовь".
33.
Я видел: утро горы золотит,
трав зелень золотой целует рот
и золото алхимия творит
небесная в потоках бледных вод.
Но вот на небе мрачное пятно,
и скрыла солнце туч дурная вязь:
отворотив от мира лик, оно
тайком крадется к западу стыдясь.
Так ты, сияя солнцем для меня,
лицо мне прояснил, как утра луч -
увы, померкший до начала дня
и снова скрытый плотным слоем туч.
Любовь спасет земного солнца честь,
раз даже на небесном пятна есть.
34.
Обещан был тобой мне ясный день, -
и вот я без плаща пустился в путь.
В дороге туч меня настигла тень,
сокрыв твою блистательную суть.
Преодолев туман, велишь лучам
сиять, но, жертва бури и дождя,
с лицом побитым - не хвалю бальзам,
что глушит боль, бесчестья не сводя.
Твой стыд - не доктор горю моему.
Ты каешься - меня досада ест.
Обидчик сожалеет - что тому,
с кого не снят обиды тяжкий крест?
Но вот любовь роняет жемчуг слез -
все смыть и искупить им удалось.
35.
Проступку не печалься: есть у роз
шипы и в водоемах чистых - грязь,
светилам знать затменья довелось,
червя с бутоном неразрывна связь.
Грешны все люди: вот и я в стихах,
сравненьями смягчив твою вину,
хочу тебя оправдывать в грехах,
не слишком глядя в эту глубину.
Смысл придавая чувственной вине,
я - не противник твой, но адвокат -
сужусь с самим собой, и так во мне
войной любовь и ненависть шумят,
что, милый вор, и я пособник твой,
хотя и зло ограбленный тобой.
36.
Хотя любовь связала нас в одно,
боюсь, нам лучше быть с тобою врозь,
чтобы мое позорное пятно
тебе случайно не передалось.
На двух - одна приязнь и благодать,
но нам мешает разность наших пут:
они любви не смогут помешать,
но лучшее у радости крадут.
На публике прискорбною виной
я не хочу смущать тебя, признав, -
и ты не воздавай мне чести той,
что честь твою лишит законных прав, -
не стоит: имя доброе сгубить
рискует нас связующая нить.
37.
Как рад старик, кому грозят гробы,
когда глядит на собственных детей,
так я, хромая волей злой судьбы,
утешен добродетелью твоей.
Рожденье, ум, богатство, красоту -
все это или что-то из всего -
в твоем я царском благородстве чту,
любовь - в финале списка моего.
Тень блага столь существенна твоя,
что, изобильем сыт твоим вполне,
не хром, не беден, не отвержен я
и славы не ищу на стороне.
Пусть лучшим жизнь наполнится твоя -
десятикратно счастлив буду я.
38.
Предмета слаще Муза не нашла,
чем ты. Твоим дыханием согрет
мой скромный стих, а тема так светла,
что не впитать бумаге этот свет.
Хвались собой, когда - мой дар так мал! -
достойное в строке зацепит глаз.
Немой тупица б только не писал
тебе - настолько радуешь ты нас.
Десятой музой стань: к девятерых
старью пускай взывают рифмачи -
бессмертные стихи в веках седых
родит тебя взыскующий в ночи.
Случись нам конкурс выиграть в борьбе,
нам с Музой труд, а слава вся - тебе.
39.
Тебя воспеть достойно - не горазд.
Ты - лучшее во мне, я чту тебя.
Но что же похвала моя мне даст?
Хваля - кого хвалю как не себя?
Вот потому-то жить нам лучше врозь:
любовь утратит общие черты,
зато тебе воздать бы удалось
все то, чего заслуживаешь ты.
Разлука! Ты бы пыткою была,
когда б досуга мрачная печать
мечтам любви свободы не дала,
чтоб сладко время с мыслями занять.
Ты научила, разделяя нас,
хвалить того, кто далеко от глаз.
40.
Мои любови, о любовь, - бери,
бери их все! Ну что же, сладок плод?
В любви, любовь, - она твоя, смотри! -
ты все берешь, теперь и это вот...
Когда любовь ради любви моей
ты похищаешь, это ничего,
но есть виновность в прихоти твоей, -
само себя не сносит естество.
Воришка милый! Я прощу грабеж,
хотя всего лишаюсь, чем владел,
я знаю, что грехи любви и ложь
страшней обычной ненависти стрел.
Порока прелесть! Выставь зло добром,
убей обидой - но не стань врагом!
41.
О ты красив и юн! Твоя вина,
когда из сердца гонишь образ мой,
оправдана вполне и прощена -
соблазн всегда крадется за тобой.
Ты добр - завоевать тебя хотят,
в осаду взять за твой прелестный вид:
пред женщиной - осадой из осад -
как женщиной рожденный устоит?
Но на мои владенья ты бы мог
не покушаться, усмиряя нрав,
что только ищет буйствовать предлог,
невольно обе верности поправ:
прельщая красотой своей - ее,
свою - предав доверие мое.
42.
Она твоя, но боли не конец -
хотя я горячо ее любил, -
нет, ты теперь ее, и вот венец
скорбей для сердца и утрата сил.
Я только так оправдываю вас:
ты любишь зная как люблю и я,
она же для меня тебе сдалась -
ведь в том проверка верности твоя.
Тебя утрачу - ей, конечно, плюс.
Ее - подхватишь ты в один присест.
Обоих - тотчас двойственный союз
наложит на меня тяжелый крест.
Утешусь: мы одно, мой друг и я,
и значит - льщу себе - она моя.
43.
Свет глаз закрытых зорче по ночам, -
поскольку днем глядят на пустоту.
Ты зришься их таинственным лучам,
что скрыто озаряют темноту.
Каким же явность лика твоего,
сияя тенью для зрачков души,
дня затмевая тень, светлей его,
прекрасным будет зрелищем, скажи?
Какое счастье было бы глазам
тебя увидеть средь живого дня,
когда и ночью мертвой ты, лучам
подобно, так сияешь для меня!
Дни без тебя мне как ночная тень,
ночные сны с тобой как ясный день.
44.
Будь мыслью плоть дебелая моя,
не победи она меня в борьбе, -
проклятое пространство мог бы я
вмиг одолеть, перелетев к тебе!
Пусть самый мира край топчу ногой,
а ты другой - как резво мысль моя,
воображая берег дорогой,
махнула бы за сушу и моря!
Ах, убивает мысль, что я - не мысль -
быть не могу к тебе перенесен!
Два вещества – земля с водой – не ввысь,
а вниз влекут, и время - тяжкий стон.
Стенают слезно оба вещества
медлительных - их участь такова.
45.
Огонь и воздух - остальные два
(где ты ни будь, они всегда с тобой)
летучие, без вида, вещества:
второй - желанье, первый - разум мой.
Когда они быстрее двух иных
к тебе летят, как сердца два посла, -
о, чем бы жизнь неполных остальных
себя от меланхолии спасла?
И худо мне, покамест, возвратясь
не сообщат о здравии твоем, -
тогда не чую, в них соединясь,
тоски и смерти черный водоем.
Послам я рад - но, растревожен, вновь
их шлю назад, теряя суть и кровь.
46.
В войне смертельной сердце и глаза,
деля изображение твое.
Глаза кричат: "Сюда смотреть нельзя!"
А сердце отвечает: "Нет, мое!
Во мне живет он, - сердце говорит, -
в каморке - вам его не увидать".
"Мы видели! - глаза. - Чудесный вид!
Он в нас - и только наша благодать!"
Я суд присяжных - мыслей - учредил
из сердца арендаторов, и спор
они решили, сделавши распил
долей бесценных, - вот их приговор:
моим глазам лицо свое готовь,
а сердцу суть - сердечную любовь.
47.
Глаза и сердце, заключив союз,
друг друга тешат добротой услуг,
когда разлуки сердце душит груз
а глаз несыт, ища тебя, мой друг.
Глаза пируют, глядя на тебя, -
и сердце угощают за столом,
а сердце, восхищаясь и любя,
зовет мечты их разделить потом.
Благодаря портрету и любви,
хоть далеко - ты все-таки со мной:
достигнут мысли вмиг тебя мои -
всегда я с ними, а они - с тобой.
А если спят - для радости твой вид
и сердце будит, и глаза живит.
48.
Бывало, я, пускаясь в дальний путь
любую мелочь прятал под замок -
надежный, крепкий – чтобы умыкнуть
рукой нечистой кто-нибудь не мог.
Хоть спину под сокровищами сгорбь, -
любовь моя - все пред тобою сор;
тебя ж, кто утешал, а нынче - скорбь,
любой похитить может мелкий вор!
Не в сундуке, но в бархате груди
храню тебя, где чувствую одно –
ты там, хоть там и нет тебя. Уйди
или останься – как желаешь, но,
боюсь, и честность в воровстве сама
отметится, от приза без ума.
49.
На случай, если (Время, дай мне шанс!)
изъянами лишусь любви твоей
и подобьет итоговый баланс
она по воле мудрости своей,
на время то, когда среди личин
в толпе едва кивнешь лучами глаз
и я пойму, что больше нет причин
тому, что вместе связывало нас, -
в бессилии я строю бастион
смирения – оазис средь песка.
Смотри – я утверждаю твой закон,
что обличит меня как бедняка.
Меня ты вправе бросить по нему, -
но я всех раньше руку подниму.
50.
Как ехать тяжело дорогой мне,
в конце которой отдых и покой
измученному скажут в тишине:
«Смотри, теперь меж вами путь какой!"
Коняга, что везет мою печаль,
и сам так вяло тащится, скорбя,
как будто чует: всаднику не жаль
помедлить, удаляясь от тебя.
На шкуре окровавленной коня –
глухое раздраженье седока,
но ранит больше стон его меня,
чем шпора – его бедные бока:
ведь это стон из собственной груди –
гляжу на горе, радость – позади.
51.
Любовь сумеет оправдать вину
медлительного вялого коня:
пока себя к тебе я не верну –
зачем так быстро увозить меня?
Замедлит же к обратным берегам –
нет оправданья лошади моей!
Что лошадь! Мне б пришпорить ураган,
кричать ему : "Изменник, дуй скорей!"
Что лошадь! Как за страстью ей поспеть –
самой любовью? Дух ее так бодр,
что с ржанием – не плоть, которой преть! –
огнем несется. Где тебе, мой одр?
Назад, мой друг – скакун, скачи себе, -
быстрее скакуна помчусь к тебе!
52.
Богач, спешу сокровищниц врата
открыть, благословляя звон ключей, -
но изредка, чтоб счастья острота
не притупилась в радости своей.
Вот почему так праздничные дни
торжественны: по года долготе
брильянтами рассыпаны они,
как в ожерелье или на шитье.
Так время, что подобно сундуку
в груди моей как плащ тебя хранит,
в момент особый на своем веку
являет мне твой обновленный вид.
Есть выбор: вместе мы – ликую, друг,
надеждой грею – череду разлук.
53.
Скажи, ты из какого вещества?
К тебе все тени слугами взяты.
У каждого живого существа
есть тень – но все отбрасываешь ты.
Адонис по сравнению с тобой –
лишь слабый отблеск; мастера творят
портрет Елены – выйдет образ твой,
одетый в древнегреческий наряд.
Упомяни весну и урожай –
и это твои тени: красоты
и щедрости. О, что ни выражай –
в любой прекрасной форме будешь ты!
Тень внешности твоей - в любой судьбе,
но постоянство сердца – лишь в тебе.
54.
Насколько же сильнее красота
при добром нраве услаждает взгляд, -
и роза лучше смотрится с куста,
когда нам сладкий дарит аромат.
Окрас цветов шиповника густой
не уступает колориту роз –
они трепещут той же красотой
дыханию открыты летних гроз.
Однако, существуя для себя,
безвестно вянут, немы и глухи…
Из сладкой смерти розы же, любя
ее дыханье, делают духи.
Вот так и я, приди конец огню,
твой добрый нрав в стихи перегоню.
55.
Ни мрамору, ни статуям царей
не пережить могущества стихов:
замшелых ярче времени камней,
собой в них озаришь ты даль веков.
Когда опустошительной войной
труд зодчих перемелет грозный рок,
ни Марса меч, ни битвы жар тобой
не поживятся между этих строк.
Вражде безликой, смерти вопреки
в глазах потомков ты уйдешь вперед;
пусть изживут до гробовой доски
весь мир - и там хвала тебя найдет.
Для любящий стихи тебя спасут,
пока не встанешь сам на Сташный суд.
56.
О сладкая любовь! Возобнови
могущество, чтоб не могли сказать,
что аппетит надежнее любви:
поел – и скоро хочется опять.
Такой же будь: насытив голод глаз
сегодня так, что слипнутся они,
назавтра, снова остротой искрясь,
гляди и плотью духа не гони.
Пусть пресыщенье, словно океан,
что юных новобрачных разделил,
соединяя берега, от ран
целит сердца до обновленья сил;
иль стань зимой им горестной, весне
сулящей радость редкую втройне.
57.
Рабу – что делать, если службы нет
по прихоти желанья твоего?
Не ценный время для меня предмет –
мне, в общем, тратить не на что его.
Не сетую на то, мой сюзерен,
что ход часов так медлит в тишине,
не горек мой, тебе ненужный, плен,
и мыслей о разлуке нет во мне.
Не спрашиваю, как проводишь свой
досуг, и в мыслях ревность – ни гу-гу.
Но как же счастлив, кто теперь с тобой!
И о другом я думать не могу.
Любовь слепа: грешишь – ей дела нет.
Она и в темноте увидит свет.
58.
Избави Бог, тебе поработив
меня, открыть в ревнивом сердце счет
твоих грехов, выиискивать мотив
поступков – или требовать отчет.
Я буду знака ждать, чтоб в сердце слез,
пока в тюрьме разлука отсидит,
терпенье из страданья родилось,
снесло отказ без горечи обид.
Твои права настолько велики,
а прихоть и свобода таковы,
что ты легко простишь себе грехи,
и я легко прощу тебя, увы.
Чисты забавы или же смердят –
мне остается ждать, хоть это ад.
59.
Нет нового: что было, то и есть.
Как слеп наш ум, обманами крутя,
стремясь в мученьи в ту же гору лезть,
на свет рождая прежнее дитя!
О, если бы архивы за пятьсот
вращений солнца образ твой во тьме
открыли, расправляя переплет,
впервые сжавший мысли на письме,
узнал бы я, что древний мир сказать
о красоте твоей – о чуде – мог:
они ли лучше, в нас ли благодать
иль поколеньям всем - один итог.
О, я уверен: прежних дней умы
хвалили рьяно худшее, чем мы.
60.
Как волны напирают на скалу,
тесня друг друга крепкой чередой,
так ход часов толкает нас во мглу
грядущего и в смерть несет с собой.
Рождение, едва явясь на свет,
на четвереньках к зрелости ползет,
где нападает Время как скелет -
забрать назад дары своих щедрот.
Все подлинное, доброе, что есть
в природе, самый цвет ее красы –
желает Время подсушить и съесть,
азартно срезав острием косы.
Оно и на тебя острит косу –
и все-таки в стихах тебя спасу.
61.
Твой образ ли, явленье ли твое
покой усталых век смущает мой?
А может, тени зрение мое
обманывают схожие с тобой?
Не дух ли твой, от дома вдалеке,
подглядывать за праздностью моей,
позор греха ловить в моей руке
ко мне подослан ревностью твоей?
О нет! Любовь твоя, как ни сильна,
навряд ли больше чувства моего.
Оно-то и томит, лишая сна,
роль стража предлагает твоего.
Я за тобой слежу, как тень в окне,
когда к другим ты ближе, чем ко мне.
62.
Грех себялюбья застит зренью свет,
владеет мною безраздельно он,
и от греха мне исцеленья нет –
так в сердце глубоко укоренен.
Ну кто очаровательней, чем я?
И кто столь добродетелен, как я?
И кто еще поймет меня, как я?
Ведь всех умней и совершенней я!
Но зеркало мне скажет: «Не пойдет.
Дубье в морщинах, прелое гумно,
любовь толкуешь ты наоборот –
чудовищно толкуешь и смешно!»
А вот в тебе – себя люблю верней.
Ты – украшенье старости моей.
63.
Не стану ждать, пока мою любовь
истреплет время, загоняя в гроб,
кровь истощит, покроет, хмуря бровь,
морщинами и линиями лоб,
а утро пустит под крутой откос,
где старость ночи, разевая рот,
сокровища весны, цветенье роз
и все красоты царские пожрет.
Пока любовь похожей на меня
не сделалась, пока она свежа,
я знаю средство, в памяти храня,
спасти ее от страшного ножа:
в стихах цветущей – пусть строка черна! -
пройдет она сквозь смерть и времена.
64.
Обезобразит Время злой рукой
богатый, гордый одряхлевший век,
сравняет башни мощные с землей
и вечность бронзы разметет, как снег.
Тверда земля и алчен океан:
друг с другом в вечной яростной войне,
то умножают изобилье ран,
то раны изобилья – наравне.
Метаморфозы, что ведут ко дну
и совершенство рушат с высоты,
в моем мозгу рождают мысль одну:
падешь под властью Времени и ты.
О, эта мысль - как смерть! Рыдаю с ней:
тебя утратить - страха нет сильней.
65.
Морские дали, землю, камень, медь
прискорбным тленьем одолеет рок.
Как красоте его преодолеть?
Ее права – беспомощный цветок.
Как дух медвяный лета устоит,
в осаде дней безжалостных так мал,
когда ни врат стальных не пощадит
лихое Время, ни высоких скал?
Пугающая мысль! О, как смогу
брильянт ценнейший взять из сундука
убийцы? Чья поймает на бегу,
не дав вредить, разбойника рука?
Ничья! И только чудом вышних сил
любовь сияет в темноте чернил.
66.
Измучившись, целительную смерть
зову: не видеть лучших нищету,
и тлей, готовых пышное надеть,
и попранную веры чистоту,
и недостойных почестей своих,
и девственность, сторгованную в прах,
и подло оклеветанных святых,
и силу у бессилия в тисках,
и муз, кому связала власть язык,
и бреда на учености тавро,
и поднятую на смех честь простых,
и злом закабаленное добро.
О, выйти б вон! Но я, измучан весь,
тебя люблю - и не покину здесь.
67.
Зачем порока современник он?
Чтоб смрадный грех, припудривая грязь,
благодаря ему не знал препон
с ним пребывать в союзе не стыдясь?
Зачем подобье мертвое с живой
румянца фальшь крадет его щеки,
пытается добыть стезей кривой
те розы, что от розы далеки?
О, почему он в этот век живет,
в котором, не имея ничего,
Природа, кровью нищая, банкрот,
еще живится красотой его?
Она ее упреком веку зла
хранит: гляди, и я такой была!
68.
Его лицо - образчик дней былых,
когда цвела святая красота
до той поры, пока для остальных
не разбросала блеклые цвета,
до той поры, как локон мертвеца
не выстригли, укравши из могил
и он собой какого-то лица
парик паршивый не озолотил.
Благословенье старым временам,
красе без подмалевок и прикрас,
которую не грабил нагло хам
и подло не обманывала мразь.
Его лицо - тебе живой укор,
фальшивое искусство, грязный вор.
69.
Для глаз людей твой милый внешний вид
не хуже сокровеннейших красот:
любой, кто видит, это подтвердит,
и даже враг воздаст тебе почет.
Что ж, внешности - и внешняя хвала,
но если глаз, что хвалит языком,
пытается постичь твои дела, -
другое скажет он обиняком.
Соотнося обильный урожай
цветущих роз и запах цветника,
в их аромат добавит скупердяй,
хоть добр на вид, - зловонье сорняка.
Откуда этот мерзкий запах? Грех
в том, милый друг, что ты цветешь для всех.
70.
Что порицают - это не урон:
прекрасное - мишень для клеветы,
а подозренье, чернотой ворон
пятная высь, - орнамент красоты.
Будь лучше ты - тем больше оболжет
достоинство соблазнами порок,
ведь порча любит самый сладкий плод -
тебя, мой незапятнанный цветок.
Опасная засада юных лет
тебя минула иль тебе сдалась.
Но кто поверит этому, мой свет?
Кто сдержит зависть пухнущую глаз?
О, всеми королевствами сердец
тебе б владеть, ей положив конец!
71.
Не дольше плачь, чем колокол, мой свет
что подтвердит печально обо мне:
сбежал я прочь от низостей и бед
жить с низшими червями наравне.
Руки, умевшей рифмою загнуть
строку, случись прочесть, не вспоминай,
и в сокровенной памяти забудь
меня, иначе - горя через край.
Люблю тебя, но пусть любовь твоя,
когда перемешаюсь с глиной в прах,
погибнет ничего не говоря,
как имя бедное в твоих устах,
чтоб мир-всезнайка, обо мне твоих
не видя слез, - не высмеял за них.
72.
Любовь моя, в тот день, когда умру
забудь меня - забудь меня вполне,
чтоб мир тебя не впутывал в игру,
пытая - что же было там во мне.
Скупая правда скажет мало слов, -
о, если только не изобретешь
ненужную для мира мертвецов
и зря облагороженную ложь.
Чтоб не оспорили твоей любви,
на лжи тебя нечаянной поймав, -
пусть имя ляжет к плоти и крови,
позором нас с тобой не замарав.
Стыжусь всего, содеянного мной, -
стыдись и ты любить мой прах земной.
73.
То время года видишь ты во мне,
когда под ветром листьев редкий шелк
дрожит на голых ветках в вышине -
пустых хорах, где птичий голос смолк.
Во мне ты видишь сумеречный свет
в закате догарающего дня,
что поглощает ночь, как смертный бред,
все опечатывая и храня.
Во мне ты видишь угли от костра,
на смертном ложе тлеющего; тронь -
и топливо, питавшее вчера,
задушит умирающий огонь.
Ты видишь - и в предчувствии моей
кончины любишь чище и сильней.
74.
Не плачь! Когда безжалостный арест
меня без права выйти под залог
навеки уведет из этих мест -
душа моя останется меж строк.
Перечитай, увидишь: эта часть –
то лучшее, что мной тебе дано,
земля же только прах смогла украсть,
и так ей уготованный давно.
Не сожалей об участи моей -
случайной жертве хищного ножа;
червей пожива, памяти твоей
не стоит труп, когда жива душа.
Она – твоя и может в миг любой
в моих стихах заговорить с тобой.
75.
Мысль о тебе - как пища животу,
как свежесть ливня - высохшей земле,
и я для дружбы сам с собой веду
борьбу, как с золотом скупец в золе.
Он горд, богаству рад, и все ж порой
боится - не стянул бы ловкий век.
Я радуюсь наедине с тобой -
не лучше ль радость разделить на всех?
Пресытясь созерцанием тебя,
глаза опять желают красоты,
другого не ища и не любя,
но лишь того, что дать им можешь ты.
Так чахну я в излишествах - о грусть:
то объедаюсь плотно, то пощусь.
76.
О, почему лишен мой бедный стих
разнообразий, быстрых перемен,
зачем я не использую иных
звучаний модных, методов, колен?
Зачем, одев фантазию тряпьем,
одних и тех же слов готова рать
сказать вам о рождении своем,
почти меня по имени назвать?
О знай - я о тебе лишь говорю,
и тема вечна - ты моя любовь,
по-новому я старое творю,
потраченное прежде - трачу вновь.
Свет солнца каждый день и нов и стар:
любовь и постоянство - тот же дар.
77.
Покажет старость зеркало тебе,
часы - мельчанье золотых минут,
но чистые листы хранят в себе
печать души и в знанье перейдут.
Морщины достоверно отразив,
про смертный зеркало напомнит зев;
и и вечность бега времени мотив
поймешь, в часах на тени поглядев;
а все, что в памяти не удержать -
доверь пустым страницам, как детей,
умом рожденных, - их найдешь опять,
с душой подружишь заново своей.
Так зеркала с часами частый суд
тебе - и книге - пользу принесут.
78.
К тебе взывал так часто голос мой
как к Музе, помогающей стихам,
что перья все, вооружась тобой,
стихи за мною сеют тут и там.
Твои глаза научат петь немых,
а тяжкое невежество - летать,
ученых крылья оперяя, стих
изяществу удвоит благодать.
Но ты гордись писанием моим,
в котором все тобою рождено:
собою украшая стиль другим,
как бисера прекрасное зерно,
ты - все мое искусство - к знанью дня
ведешь из тьмы невежества меня.
79.
К твоей взывая помощи, одни
мои стихи изящились тобой,
теперь в упадке, бедные, они -
и сменит музу хворую другой.
Я признаю, любовь моя: труда
ты стоишь много лучшего пера;
поэт тебя одаривает - да,
но дар крадет - из твоего добра.
И слово "добродетель" он стянул
с твоих поступков, "красоту" - с лица;
он хвалится, что хвалит новизну,
но подражает форме образца.
И эти подношенья красоты,
благодаря, - оплачиваешь ты.
80.
О, как я чую истощенье сил,
другого мощным духом превзойден!
Тебя он всей душою восхвалил,
а мне - сковал язык бессильем он.
Но океан широк твоих щедрот
для скромных, как и гордых, парусов,
и, кораблю не пара, дерзкий плот
в пучину своевольно плыть готов.
Когда в твоей бездонной глубине
плывет прекрасный и крепчайший строй
его бортов - о, помоги же мне
не утонуть на лодочке простой!
Иль с берега сказать ему: "Плыви!"?
О, кораблекрушение любви!
81.
Тебе ли эпитафию создам,
меня ли отошлешь в земной предел, -
но смерти твою память не предам, -
пускай забвеньем будет мой удел.
Тебе оно бессмертье жизни даст,
хоть буду я для всех - безвестный прах,
зарытый скромно и тебе контраст:
ты упокоишься в людских глазах.
Надгробьем станет - нежность строк моих:
их те, кто не рожден еще на свет,
прочтут опять на языке живых,
когда живущих ныне - больше нет.
Ты будешь жить - перо ль не чародей? -
в дыханьи жизни - на устах людей.
82.
Вы не женаты с музою моей, -
ты можешь без стыда читать слова
похвал и посвящений рифмачей, -
их тактика в прекрасном такова.
Ты - совершенство лика и ума,
превосходящее мою хвалу,
затем и ищешь свежего письма -
посовременней, чем в моем углу.
Ищи, любовь моя. И все ж, пока
в риторике заумствует поэт,
простая друга верного строка
правдиво отразит тебя, мой свет.
Румянами подкрашивает ложь
бескровность лика - твой и так хорош.
83.
Я никогда не чувствовал нужды
красу, подкрасив, выносить на суд;
я полагал, ты выше ерунды
словесной, что поэты в дар несут, -
дремал и не хвалил твое добро -
зачем? Ведь ты свидетельство себе,
что не опишет модное перо
достоинства, цветущие в тебе.
И ты молчанье мне вменяешь в грех,
когда оно - заслуга из заслуг -
оберегает красоту от тех,
кто, оживляя, убивает, друг!
Иль смогут двое - по певцу на глаз -
твои глаза воспеть, объединясь?
84.
Кто скажет лучше, больше скажет кто
сказавших: ты есть ты, единый свет,
пример подобным - сутью, красотой -
тебе, хотя таких на свете нет?
О, скудость тощая живет в пере,
что славы даже малой не дает,
но благороден будет и в норе
тот, кто тебя - тобою назовет.
Написанный в тебе природой стих
скопирует пускай, не повредив,
кто гением слывет средь остальных,
что стилем назовут его мотив.
Но ты, любя хвалы пустые те,
добавишь лишь проклятья к красоте.
85.
Язык у музы связан - и молчит,
когда хвалы иных, входя во вкус,
златым пером твой вековечат вид
в изысканнейших рифмах прочих муз.
Мне - роскошь мыслей, слов богатство - им.
Как дьяк неграмотный, кричу "Аминь!"
на каждый духом порожденный гимн,
изящество словесных благостынь.
Я вторю похвалам: "О да, все так!"
и лучшие улучшу раза в два,
но молча... В первых ты, любовь, рядах, -
ютятся сзади бедные слова.
Цени же, если ценишь воздух слов,
и молча говорящую любовь.
86.
Его ли гордый полный парус слов
великих, проложивший курс к тебе,
в мозгу мне запер урожай стихов,
чтоб мозг убил рожденное в себе?
Его ли дух-писатель, ученик
иных, бессмертных, запер мне уста?
Не он с ватагой призраков ночных -
приятелей, чей вид как немота.
О нет, ни он, ни тот любезный дух,
что знаньем его пичкает в ночи,
поймать меня не могут на испуг,
велеть мне властно: "Бойся и молчи!"
Нет - внешность он схватил твою, как волк, -
суть онемела - и мой стих умолк.
87.
Прощай, тобой владеть как ценным кладом
я недостоин, - цену знаешь ты,
свободен путь, меня не будет рядом,
мои права - ничтожные мечты.
Владеть тобой без твоего участья
я не могу, ничем не заслужив
свободный дар любви. Патент на счастье
владенья обнулен - поскольку лжив.
Себе даря и ценности не зная
таких даров, так ошибясь со мной,
теперь вернее судишь, прозревая, -
подарок возвращается домой.
Тобой владев, я спал и мнил - король я!
Проснулся нищий, отрезвленный болью.
88.
Когда, унизив, дашь отставку мне,
на посмеянье честь мою отдав,
я на твоей останусь стороне,
предавшему верну законность прав.
Мне лучше всех известно, где мой грех,
и о пороках, что кладут пятно,
я рассказать сумею лучше всех, -
одобрят все твое решенье, но
я выиграю, если обретешь
свое: так говорит любовь во мне.
В себя обид вонзаю острый нож -
тебе он благо, для меня - вдвойне.
Я так люблю и столь всецело твой,
что гнет неправды выдержу любой.
89.
Скажи: я брошен по вине своей, -
я назову и осужу мой грех;
заговори о хромоте моей, -
я стану спотыкаться лучше всех.
Назвать меня так зло, ища предлог
разрыву, вполовину ты дурным,
как я себя, не сможешь. Наш итог
я знаю - скроюсь, притворюсь чужим,
избегну встреч с тобой, и с языка
возлюбленное имя прогоню,
чтоб вдруг себя не выдать, простака,
не дать огласки старому огню.
Клянусь - сутягой стану сам себе:
мне ненавистен, кто не мил тебе.
90.
Раз хочешь бросить - лучше уж теперь,
когда весь мир взъярился на меня,
когда судьбой я скручен от потерь, -
а не последней каплей хороня.
О, горю побежденному вослед,
когда я одолею эти дни,
не стань дождливым утром к ночи бед
и с гибелью моею не тяни!
Бросай теперь же, а не под финал,
когда все до конца повреждено,
чтоб сразу я всю ярость испытал
Фортуны, но не брошен был на дно
последним горем - ты теперь мой враг.
В сравненьи с этим худшее - пустяк.
91.
Кто знатностью гордится, мастерством,
кто модным платьем (в сущности дрянным),
кто силой, гончей, соколом, конем,
кто чем - и только я горжусь иным.
Своя отрада каждому из них
по сердцу, - только я не так сужу, -
другою меркой меря, остальных
в одном и лучшем я превосхожу:
твоя любовь высокого ценней
рожденья, пышных платьев и эмблем,
приятней соколов и лошадей, -
тобой владея, я владею всем,
но потерять страшусь среди утех
твою любовь - и стать несчастней всех.
92.
О, сделай худшее - уйди скорей.
Пока я жив - ты собственность моя.
Любовь уйдет - жизнь оборвется с ней:
так от любви твоей зависим я.
И значит - к черту худшее из зол,
раз в наименьшем жизнь найдет конец.
Я думал, будет хуже, но нашел,
что от тебя свободен наконец.
Могу твои причуды перенесть,
раз жизни все равно от них сгореть.
О, сколько сразу прав на счастье есть:
все счастье - и любить, и умереть!
Но есть ли совершенство без пятна?
И мне измена тайная страшна.
93.
Поверю в верность, чтоб не упрекнуть
(так верит муж, обманутый женой).
Любовь под маской изменила суть:
ты рядом, здесь, но сердцем не со мной.
У многих внешность, портя красоту,
неверность сердца выдает на свет,
но вряд ли о подмене я прочту
в твоих глазах, где ненависти нет.
Такая уж особенность дана
твоим чертам, что сладость в них живет:
чем ни смутится сердца глубина,
твое лицо - всегда любовь и мед.
Так Евин плод имеет сладкий вид,
но съешь его - и ты познаешь стыд.
94.
Кто силою не ранит никого,
кто не приделал видимость к делам,
кто, вдохновив иное существо,
тверд, словно камень, в искушеньи сам, -
тот милости наследует небес,
природы клад спасает от растрат.
Таков хозяин собственных чудес -
не управитель, вверенным богат.
Пусть сладок запах летнего цветка,
хоть вянет он, как цвел, в самом себе, -
достоинству дрянного сорняка,
заразой взят, уступит он в борьбе.
За дело сладость платит, горькой став:
гниенье лилий хуже сорных трав.
95.
Как мило украшаешь ты позор,
пятная порчей розу красоты,
в какой роскошный юности убор
свои грехи принаряжаешь ты!
Кто заикнется о твоей судьбе,
твои желая высмеять дела,
тот руганью хвалу воздаст тебе:
ведь в имени твоем - уже хвала.
О, как роскошен дом твоих грехов!
В тебе они гнездятся не стыдясь,
и каждый свои пятна скрыть готов
за яркой ширмой, радующей глаз.
Остерегись же, сердце: тупит ржа
и лезвие острейшего ножа.
96.
Один беспутством юности зовет
твои причуды, прелестью - другой,
но знатный и безродный любят мед
твоей греховной жизни озорной.
Льстецы брильянтом перстенек с руки
простой у королевы назовут:
так в доблесть превращаются грехи,
пороки - добродетелью слывут.
Как много мог бы волк задрать ягнят,
прикинувшись овцой! Как много тех,
кто от тебя не отрывая взгляд -
решись и помани - пойдут на грех.
Постой! Единством славы я молю:
не жаль своей - так пощади мою!
97.
Разлука наша стала мне зимой,
отраду лишь недолгую даря, -
пустой, холодной, напоенной тьмой
нагого и седого декабря, -
хоть летом были мы разлучены...
Беременная осень пышный плод
несла по буйный прихоти весны, -
как вдовье чрево, чей хозяин мертв.
Мне урожай мерещился другой -
удел сиротский сына без отца;
ведь лето было же тебе слугой,
а нет тебя - и птичьи голоса
молчат иль так полны унылой тьмой,
что листья блекнут в страхе пред зимой.
98.
Когда расстались мы, была весна:
апрель так платьем щеголял своим,
что сам Сатурн тяжелый дотемна
плясал и веселился вместе с ним.
Но песни птиц и запахи цветов -
соцветий ароматных карнавал -
для песни летней не дали мне слов,
цветов я с лона пышного не рвал.
Не восхищаясь лилий белизной
и яркий пурпур розы не хваля,
я знал: их красота - лишь отблеск твой,
а ты - их плодородная земля.
Игру твоих теней люблю весьма -
но без тебя здесь все еще зима.
99.
Так я фиалку раннюю бранил:
"Воровка, ты украла аромат
из уст моей любви, пурпурный мил
твой нежный лепесток - и очень рад,
что кровь из этих вен в себе сгустил".
Был вором майоран твоих волос,
цвет лилия руки твоей взяла;
как на иголках был испуг двух роз:
та покраснела, та как смерть бела.
А третья, ни бледна и не красна,
у них украв дыхание твое,
за воровство ответила сполна, -
червь мстительный насквозь прогрыз ее.
Я видел: аромат твой или цвет
украли все цветы - невинных нет.
100.
Где бродишь, муза, говорить забыв
о том, что полнит силой голос твой?
Ничтожной песне даришь свой порыв,
предмет никчемный освещая тьмой?
Вернись и слогом благородным смой
часы и дни, растраченные зря,
пой для того, кто ценит голос твой,
тебе сюжет и мастерство даря.
Очнись от лени, глянь и в толк возьми:
моя любовь - морщины ли на ней?
Коль так - сатирой порчу заклейми:
пусть презирают Времени трофей!
Успей же, славу дав любви живой,
остановить убийцы нож кривой.
101.
Лентяйка-Муза, чем искупишь ты
забвенье правды вместе с красотой?
Красой и правдой милые черты
владеют, возвышая голос твой.
Ты скажешь: "Правде краски не нужны,
а красоте - бездарное пятно,
ведь правда с красотой себе верны
и лучше их не смешивать в одно."
Любви не нужно вечных слов? Пустой
предлог для оправданья немоты!
Спасти возлюбленного красотой
без злата саркофага можешь ты.
Исполни, Муза, долг - я дам урок,
как сохранить его на долгий срок.
102.
Люблю сильней, хоть сдержанней на вид, -
не меньше, хоть к молчанию привык;
продажен пыл, чью ценность разгласит
болтливого любовника язык.
Я песнями приветствовал восход -
весну любви, когда была юна, -
так Филомела в мае запоет, -
а в летний зной кладет свирель она.
Весенней ночью трель была сладка
печали соловья, как в дивном сне, -
но летним веткам музыка тяжка,
а что доступно - падает в цене.
Так я порой молчу: в молчаньи есть
резон - ведь можно песней надоесть.
103.
Увы, убога Муза и бедна
а ведь могла б играть избытком сил!
И тема есть - сама собой ценна:
ценней, чем если б я тебя хвалил.
О, не вини, что не пишу: твой вид,
что в зеркале тебе ласкает взор,
мое вображение тупит,
льет строкам скуку, на меня - позор.
Грех улучшеньем портить благодать -
и так ее приметы хороши.
Ведь цель моих стихов - лишь передать
твою красу, дары твоей души, -
но больше, чем мой стих в себя вместит,
тебе покажет в зеркале твой вид.
104.
Состариться не можешь для меня,
прекрасный друг, всегда лаская взор,
как в день знакомства. Три зимы со дня
того роскошный скинули убор
с лесов, и три прелестные весны
трех осеней раскрыли желтый зев,
и три апреля сгинули, как сны,
в июнях жарких трех перегорев.
И все же, словно стрелка на часах,
чей малый ход не подмечает глаз,
краса твоя, недвижная в глазах
моих, - на деле движется как раз.
О век! Еще не народился ты -
а уж скончалось лето красоты.
105.
Пусть идолопоклонством не зовут
мою любовь, и ты - не идол мой,
хоть вдохновляешь песенный мой труд,
и все мои стихи полны тобой.
Сегодня ты и завтра - доброта
и совершенство дивное - всегда.
"Краса, добро и верность" - суть проста,
разнообразья праздного чужда.
"Краса, добро и верность" - об одном,
хоть разными словами, говорю,
и вот три темы в творчестве моем,
их триединым пламенем горю.
"Краса, добро и верность" - жили врозь,
пока в тебе все вместе не сошлось.
106.
Когда в писаньях пролетевших дней
доверенные вижу я стихам
деянья наилучших из людей -
галантных рыцарей, прекрасных дам,
и описанья тел их, губ и глаз, -
то вижу след знакомой красоты:
перо у древних выразить как раз
стремилось то, чем обладаешь ты.
Хвалы их - прорицанья, образ твой
предвосхитившие до наших дней,
но те, кто любовались лишь мечтой,
не выразили прелести твоей.
А кто из нас воспеть тебя готов?
Глаза имея, не имеем слов.
107.
Ни страх, ни мира вещая душа,
воображая будущий удел,
не знают, как длинна любовь, спеша
и ей назначить роковой предел.
Затмилась в небе смертная луна,
и мрачный авгур высмеял расчет,
а зыбкость победила и прочна -
оливой коронована, цветет.
Цедя по капле времени бальзам,
моя любовь свежа, а смерть в узде, -
ей вопреки предам себя стихам,
покуда молчаливый мор везде.
И ты в стихах свой памятник найдешь,
когда тираны перетлеют сплошь.
108.
Что там, в мозгу, что с помощью чернил
не выразил в стихе мой верный дух?
Что нового бумаге подарил
он о любви и верности, мой друг?
О, милый мальчик, ничего! Но пыл
есть каждый день в божественной мольбе:
со дня, как я тебя благословил,
ты мой, я твой - что день, твержу тебе.
Так в новом одяньи никогда
не знает тлена вечная любовь,
морщины лечит, греет в холода
и жизни старость подчиняет вновь,
там зарождая новый юный цвет,
где, кажется, все тлен и жизни нет.
109.
Не говори, что сердцем предал я, -
пускай разлука умеряла пыл, -
я лучше бы отвергнул сам себя,
чем сердце, что в груди твоей хранил.
Там - дом любви. И если я блуждал,
то в срок вернуться было мне дано, -
я сам воды в источнике набрал,
чтоб смыть измены горькое пятно.
О, никогда не верь! Пускай во мне
царил порок, что всем штурмует кровь, -
не так испорчен я в моей вине,
чтоб позабыть добро твое, любовь!
Ты - все, о роза! Целый мир живой
зову ничем в сравнении с тобой.
110.
Да, правда: я сновал и там и тут,
я сделался в глазах людских шутом,
коверкал мысли, дешевил мой труд
и новь губил по-старому грехом.
Да, верно: и на верность я смотрел
со злобой исподлобья, но клянусь
всем высшим - в этой лжи помолодел:
все испытанья вынес наш союз!
Все кончено, я собственность твоя, -
не тешу алчность, чтоб тебя пытать.
Ты - божество в любви, прикован я
к тебе, мой старый друг, ни дать ни взять.
Прими назад, пролей любви бальзам,
что уступает только небесам.
111.
Брани Фортуну за меня - она,
богиня, виновата, а не я
в делах моих дурных, ее вина,
что жизнь на фарс разменена моя.
Ее клеймо на имени моем,
ее колодка на моих плечах,
я как красильщик, отданный внаем,
тружусь - о, пожалей, чтоб не зачах!
Больной послушно выцедит настой
на уксусе, чтоб зараженье снять,
мне горечь не горька, приму двойной
урок - исправленное исправлять.
Яви мне жалость, друг - ведь лишь она
способна исцелить меня сполна.
112.
Любовь и жалость сгладили клеймо
вульгарного скандала. Дела нет,
кому теперь я мед, кому дерьмо,
раз, пряча грязь, во мне ты видишь свет.
Ты для меня - весь мир, и должен я
твоим лишь словом совесть проверять.
Тобой лишь жизнь исправится моя
в суждениях, что грех, что благодать.
Так глубоко заботу я послал
о мненьях прочих, что гадюки слух,
закрытый для хулений и похвал,
пренебреженье оправдает, друг:
твой образ так во мне запечатлен,
что прочий мир - как будто умер он.
113.
Тебя покинув, зрение как в склеп
я поместил на дно своей души;
гляжу глазами, но как будто слеп, -
видны предметы, да не хороши.
Что это - птица? Пахнущий цветок?
Иль чье-то тело? Сердцу все равно.
Как будто мимо рта идет глоток,
на землю проливается вино.
Ворону ли, голубку, драму, фарс,
венец уродства, идол красоты,
день или ночь - что ни увидит глаз,
он придает всему твои черты.
Глаза душой обмануты - она,
куда ни глянут, лишь тобой полна.
114.
Душа ли, коронована тобой,
пьет жадно лесть, монаршую чуму?
В глазах ли правда? Учит их такой
алхимии любовь, венец всему,
что из чудовищ ангелов творят,
с тобою сходных милым естеством.
На всем как будто праздничный наряд
под их всепроникающим лучом.
О, первое! По-королевски пьет
обман зениц великая душа.
Глаз знает, что в охотку ей пойдет,
какая чаша будет хороша.
И если яд в ней - это ничего:
глаза еще охотней пьют его.
115.
Лгала строка, когда писал: сильней
любить тебя нельзя и нет причин.
Не знал я силы пламени моей
любви, не достигающей вершин!
Но Время у всего меняет вид:
указ короны, цели, клятв столпы
подтачивает, красоту дубит
и сталкивает твердого с тропы.
Увы, тиранства Времени боясь,
"вот - пик любви!" - зачем не говорил,
превознося момент, в тот самый раз,
когда сомненьем не остужен пыл?
Не мог назвать я зрелой не шутя
любовь - всегда растущее дитя.
116.
Я не желаю браку верных душ
препятствий: та не подлинна любовь,
что, будто рябь по отраженью луж,
скользит - лишь ветер набегает вновь.
О нет, любовь, ты - то, что навсегда,
под бурей неподвижна, как века,
ладье, в морях потерянной, - звезда -
безвестна, неизменно высока!
У Времени-тирана ты не шут;
хоть режет красоту оно серпом,
ты не поддашься натиску минут,
бесстрашная пред роковым концом.
А если вдруг ты не такая, то
я не творил - и не любил никто!
117.
Вини меня, кем хочешь назови, -
я не воздал величию заслуг,
к твоей бесценной не взывал любви,
чьи узы день за днем все крепче, друг;
кидался к неизвестным чужакам,
твое растратил право на меня,
и парус я подставил всем ветрам -
бежать, себя от глаз твоих храня!
За гордость и иллюзии вини,
догадками реальность через край
наполни - лук досады натяни,
но ненавистью жгучей не стреляй,
поскольку оправдаюсь без труда:
я доказал - твоя любовь тверда.
118.
Как, раздражая пряностями рот,
мы возбуждаем больший аппетит,
иль пьем настойку, от которой рвет,
в надежде, что болезнь предотвратит,
так, сыт без пресыщения тобой,
себя я пичкал горечью приправ;
сочтя благополучье тошнотой,
болеть боялся, боли не познав.
Я хворь предвосхищал - чтоб не в нови! -
и злом сгубил обилие добра;
что ж - от такой политики любви
теперь лечить здорового пора.
Урок хорош: кто хворостью объят
к тебе, тому лекарство - горький яд.
119.
Что за настой я слез Сирены пил
из кубов перегонных, что за яд!
Друг другом страх с надеждою лечил,
проигрывал и думал - я богат!
Наделало несчастных, сердце, ты
ошибок, не понявши ни аза
о счастьи - лихорадке пустоты,
когда стремятся из орбит глаза.
О, польза бедствий! Вижу я теперь
что только лучше лучшее - от зла:
любовь, вставая из руин потерь,
становится прекрасней, чем была.
Стыдясь, я вновь обрел любви исток, -
воздал мне втрое злополучный рок.
120.
То горе, что когда-то мне принес
поступок твой, мне ко двору пришлось,
я грех, согнувшись, на себе понес, -
ведь нерв не медный, не железный гвоздь;
ведь если ты моим, как я твоим
грехом был ранен прежде, - это ад,
а я тогда - тираном записным -
не взвесил, как ты сильно виноват.
О если б наша горя ночь могла
вернуть мне чувства, крикнуть: "Никому
не рань печалью сердца мукой зла!",
бальзам я дал бы сердцу твоему,
как ты когда-то; что ж, теперь твоим
искупится мой грех, а твой - моим.
121.
Уж лучше грех, чем подлая молва.
Когда назвали хуже, чем ты есть, -
за радость и законные права
сожрать готовы ненависть и месть.
Зачем ликует лицемерный взгляд:
"глядите, мол, каков его порок!", -
за слабостью шпионит? Сам навряд
хорош, - а судит, судит, будто Бог!
Я - то, что есть. Кто целится, виня,
в мои грехи - тот сам себе стрела.
Я прям - о, им ли, кто кривей меня,
шептаться гнусно про мои дела?
Боюсь, что судят по себе других:
все - зло и скверна, кроме них самих.
122.
Подарок твой - тетрадь - в моем мозгу,
куда твой облик памятью внесен,
превыше слов, построенных в строку, -
навечно, до скончания времен.
Пока ум с сердцем живы, до тех пор
пока забвенье не сотрет из них
тебя, с судьбой окончив разговор, -
не потерять им записей моих.
О, как тебя бумаге передать?
Да и к чему квитанции - любви?
Не сожалею, что вернул тетрадь -
надежней книга в собственной крови!
Неужто мне забыть тебя и впредь
в подсказку, как беспамятным, глядеть?
123.
Не хвастай, Время, что меня согнешь,
не попирай размахом пирамид:
в них новости и чуда не найдешь -
под свежей облицовкой - прежний вид.
Жизнь коротка, поэтому, дивясь,
как ты всучаешь нам свое добро,
мы говорим: "Вот новое для нас!",
не веря, что оно как мир старо.
Бросаю вызов хронике твоей!
В грядущем - ложь, и в настоящем - ложь
для наших глаз, - о, спешкой лишь своей,
мелькая, ты значенье им даешь!
Но я клянусь не изменить, как все:
я верен - вопреки твоей косе.
124.
Любовь, страны вельможное дитя,
осиротела бы, судьбы бастард;
как сорняком или цветком крутя,
владел бы ею Времени азарт.
Но нет, ее основа - не песок.
Ее, что пышной пошлости чужда,
удар не свалит, не сметет наскок,
не одолеет Времени вражда.
И ересь ей Политики страшна
не больше, чем поденщины хомут:
живет иной политикой она -
ее ни зной, ни ливень не возьмут.
Шуты Времен свидетельствуют так,
чья гибель - благо, жизнь - порок и мрак.
125 .
Кой черт таскать, дырявя, балдахин,
расшаркиваться, льстить да бить поклон,
закладывая вечности почин,
что вряд ли доживет до похорон?
Видал живущих внешне, напоказ,
что потеряли все, переплатив
за роскошь, утомляющую глаз,
да видимость блестящих перспектив!
Нет! Преданно любви служить позволь!
Прими мой бедный, но свободный дар,
который Время не сведет под ноль:
за жар любви цена - ответный жар.
Прочь, соглядатай купленный! Душа
верна, а ты не стоишь ни гроша.
126.
Собрав цветенье жизни, как в цветке,
о милый мальчик! Времени в руке
часы ты держишь, зеркало и серп -
другим на увяданье и ущерб.
И если, одолев распад слепой,
Природа возраст сдерживает твой,
то для того, чтоб это мастерство
сломило Время, посрамив его.
Но берегись: сегодня так любя,
она не всемогуща, и тебя,
чтоб подвести итог и сбыть балласт,
в уплату долга Времени отдаст.
127.
Когда считались разные цвета
красивыми, был черный ниже всех.
Теперь он твой наследник, красота,
имея перед прочими успех.
А ты, с тех пор как все Природы власть
к рукам прибрали, естество поправ,
бредешь бродягой в холода и грязь -
бездомная, без имени и прав.
Вот потому, как ворона крыло,
черны любимой брови, им сродни
глаза, где скорбь о женщинах, что зло
свою природу портят искони.
И каждый скажет, глядя в этот мрак:
да, красота, ты выглядишь вот так.
128.
Как часто, слыша, музыка моя,
как дерево блаженное поет
под пальцами твоими, им даря
со струнами гармонии полет,
я клавишам завидую: их бег
целует эту нежную ладонь.
О смелость древесины! Мне бы тех
лобзаний! Бледность губ моих - огонь.
О, им бы это благо! Им бы, им
под пальцами твоими танцевать,
как дереву, что делает живым
твоих прикосновений благодать!
О, наглость щепок, чей восторг так груб!
Отдай им пальцы, мне же - сладость губ.
129.
Растрата духа в пустоши стыда -
осуществленной похоти итог;
а нрав ее - убийство и вражда:
лжив, груб, кровав, неверен и жесток.
За сладостью - презренье и тоска.
Все ищут наслаждения, но страсть -
приманка зла на острие крюка,
безумия и ненависти власть.
Владеешь или ищешь - все равно
сведет с ума чрезмерность, скорбь сама,
и наслаждение обречено:
восторг - обман, а после - сон и тьма.
Все это знают. Кто же, знать бы рад,
избавит от небес, ведущих в ад?
130.
Глазам ее, как звездам, не блеснуть,
и не сравнить с кораллом этих губ,
не белоснежна - буровата грудь,
а черный волос проволокой груб;
дамасских - алых или белых - роз
не видел на щеках и не хвалю,
и запахи мне чуять довелось
получше, чем от той, кого люблю;
я знаю, если речь ее журчит,
что все же звуки музыки милей;
не видел поступь легкую харит, -
моя ступает тяжко по земле.
Но не уступит - небо, не совру! -
уложенным под блеск и мишуру.
131.
Ты так надменна - все вы таковы,
чьи прелести к жестокости ведут;
ведь знаешь: я люблю тебя, увы,
безумно, как ценнейший изумруд.
А кто-то говорит: твое лицо
не властно вызывать любвный стон.
Сказать: "Неправда!" - выглядеть глупцом,
но сам себе клянусь - ошибся он.
Я докажу: не ложь, в чем клялся я, -
ведь стоны, друг на дружке, свыше сил,
мне подтвердят, что чернота твоя
светлей всего, о чем я говорил.
Темно лицо - но злобная молва
твердит, что и в делах ты такова.
132.
Люблю твои глаза: печаль храня
к изгою, что у сердца не в цене,
как любящая в трауре родня,
они черны - и сострадают мне.
Воистину, свод неба, что угас,
не так румянит золотом восход,
и западу звезда в вечерний час
не так великолепная идет,
как скорбь твоих очей идет лицу.
О если б траур, что тебе подстать,
постигнуть сердцу - гордому скупцу -
и жалости пригубить благодать, -
я б знал: как ты, черна вся красота,
и некрасивы прочие цвета.
133.
Проклятье сердцу, ранившему нас
насквозь - меня и друга моего.
Ему ли в рабстве быть у этих глаз?
Меня ли мало мучить одного?
Тобой я прочно отнят у себя,
а тот, кого люблю, еще прочней.
Я потерял - себя, его, тебя...
О, трижды пытка! Как покончить с ней?
Мое как выкуп сердце заточи,
а сердце друга разреши от уз, -
я охраню его, как страж в ночи:
с ним плена твоего я не боюсь.
Но тяжко заключение мое:
теперь я твой, и все во мне - твое.
134.
Так, признаю: добыча он твоя,
а я, заложник, горький плен приму,
себя отдам - мое второе я
верни мне, к утешенью моему!
Но нет, ему свободы не видать:
он добр, а ты жестока и жадна;
он за меня готов себя отдать,
но эта сделка смысла лишена, -
ты привлечешь к суду его за долг
и, красоты своей ростовщиком,
его как данный за меня залог
отнимешь и проглотишь целиком.
Погиб, кто оплатил мою вину:
теперь мы оба у тебя в плену.
135.
Пусть всех любили - у тебя был Билл,
и Билл другой, и третий сверх того.
Но лучше б я один тебя любил -
тебе меня хватило б одного.
Любовной страсти был велик простор, -
неужто спрятать не достанет сил,
и Биллу подарив, как прочим, взор,
в том, чем любила, - то, чем я любил?
И морю, что не переплыть нам вплавь,
желанным дождь бы изобильем был.
Так ты, о Биллом полная, добавь
ко всем меня, что больше был твой Билл.
Чтоб никого отказ не погубил,
люби во мне всех Биллов - я твой Билл!
136.
Душой гневна ты: по себе ль беру?
Скажи слепой душе, что я твой Билл-
"желанье", а желать тебе к нутру:
о будь моей, ведь я тебя любил!
Твоей любви наполню закрома
желаньями, и я - одно из них.
О крупных числах судим мы весьма
легко: один - не больше остальных.
Меня, кто мог наполнить через край,
нет в описи желаний - вот разбой!
Да, я ничто, но, будь добра, считай,
что я - ничто, желанное тобой!
Лишь имя, чтобы я любимым был,
мое люби, его ты знаешь: Билл.
137.
Незрячий шут, любовь слепит глаза -
они глядят, не видя ничего;
мерещатся им свет и чудеса,
где все во мраке пусто и мертво.
Зачем, раз якорь бросить им судьба
все в той же бухте прихоти мужской,
из них куешь ты крючья для раба, -
прикован разум сердца к ним тоской?
Зачем, что всем вокруг принадлежит,
для сердца огорожено теперь,
и хочется глазам прекрасный вид
накинуть на дурной оскал потерь?
О сердце, ты назвало правдой ложь,
ей присягнуло - и во тьме живешь.
138.
Мне в верности клянется без конца
любовь, но лжет: неужто я похож
на простака, наивного юнца,
что ловкую впервые видит ложь?
Тщеславно веря, что в ее глазах
я юн (хоть знает - юность позади),
я постодушно верю в этот мрак
кромешный лжи, где правды не найти.
Зачем она скрывает свой разврат?
Зачем скрываю возраст свой тогда?
Доверье - лучший для любви наряд,
молчит старик влюбленный про года.
Не признавая за собой вины,
другу другу лжем, взаимно польщены.
139.
О, не потворствуй оправданью зла,
жестокая, пусть сердце -данник твой, -
не рань лукавством глаз из-за угла -
бей словом, силой верной и прямой.
Скажи, что есть другой на стороне,
гляди во все глаза, но не при мне:
хитрить не стоит силе и вине,
что раной жжет в продавленной броне.
Благодарю покорно: глаз вражду
ты отвела от моего лица -
других разят, другим сулят беду,
но доведи же дело до конца:
я мертв почти - так до смерти добей,
избавив от мучений и скорбей.
140.
С жестокостью и мудрость сочетай,
молчания презреньем не дави,
а нет - так в слове хлыну через край
неразделенной горечью любви.
Благоразумней было б сделать вид
и говорить, что любишь, свет очей:
брюзжат больные, если смерть грозит,
и ждут выздоровленья от врачей.
Ведь я отчаюсь, я сойду с ума, -
тебя злословить стану, как в огне:
безумен мир, и в нем такая тьма,
что он клеветнику поверит - мне!
Гляди нежней же, в страхе клеветы, -
пусть гордым сердцем и не любишь ты.
141.
Глаза тебя не любят: как ни кинь -
в тебе им видно темное пятно,
и только сердцу, зренью вопреки,
тебя как счастье обожать дано.
Не любят уши сладкий голос твой,
твои касанья неприятны мне, -
и ни одно из чувств моих с тобой
уже не хочет быть наедине.
Но пять способностей ума и чувств
не убеждают сердца моего,
и, тень мужчины, рабство я влачу
в плену гордыни сердца твоего.
Чума любви одним лишь хороша:
карает та же, кем грешит душа.
142.
Я - грех, ты - добродетель, и тебе
грехи любви противны, но сравни
мои грехи с твоими, и себе
признайся: добродетельны они.
А нет - так не твоим судить губам,
чей алый цвет - поруганность святынь,
грешившим так же часто, как я сам,
крадя любовь с супружеских простынь.
Законен образ твой, любви предлог,
для глаз моих, как для твоих - любой;
пусти же в сердце жалости росток -
и сжалятся, быть может, над тобой.
А нет - стремясь к любви, но не любя,
не жди, что пожалеют и тебя.
143.
Как птичница за курицей, поймать
ее пытаясь, не жалея ног,
бежит, ребенка бросив - что за мать! -
а вслед за ней бежит ее сынок,
схватить ее стараясь за подол
(ей хоть бы что - она поглощена
погоней, чтоб пернатый не ушел,
ей жалоба ребенка не слышна), -
так ты вослед поклонникам летишь,
хватая тех, кто хочет улизнуть.
Поймаешь - вспомни: сзади твой малыш
(я, то есть): обернись, возьми на грудь,
чтоб поцелуй твой плач мой утолил -
об этом и помолится твой Билл.
144.
Люблю двоих: то радость, то надрыв
в душе - приют двух ангелов она:
мужчина-ангел светел и красив,
а женщина - как злая ночь темна.
Желая в ад свести меня скорей
тьма искушает свет, чтоб мой святой,
со мной в разлуке пал, отдавшись ей
прельщен ее нечистой красотой.
О, стал ли он подобьем сатаны -
наверняка сказать я не могу,
но если меж собой они дружны, -
то он в аду, поддавшийся врагу.
В сомненьях я, пока его мне ад,
прогнав огнем, не изрыгнет назад.
145.
"Я ненавижу" - выдох уст
(сама Любовь ваяла их),
и вот уж я сметен и пуст...
Но, увидав, как я поник,
умилосердилась, виня
язык, что добрым прежде был,
смягчила сердце для меня,
и снова голос повторил:
"Я ненавижу" - но, как день
за привидением ночным
приходит, в ад сгоняя тень,
смысл фразы сделала иным,
иной конец употребя,
чтоб жив остался: "Не тебя".
146.
Душа моя, сугубая земля
в плену стихий, случайностей, измен, -
ты чахнешь, будто осенью поля, -
а все печешься о покраске стен!
Зачем платить так дорого за дом,
чей скоро истечет арендный срок?
Пойдет червям добытое трудом:
конец у тела смертного жесток.
Пусть тело служит должником за грех,
его трудами ты разбогатей -
и купишь вечность за часы утех,
духовный пир - за пиршество страстей.
Кормись с доходов Смерти, съевшей рать;
она умрет - тебе не умирать.
147.
Моя любовь - несытая чума -
никак не может голод утолить:
чем больше ест прожорливая тьма,
тем хворь ее труднее исцелить.
Мой разум - врач, пытавшийся помочь, -
разгневался, отвергнутый рецепт
забрал и вышел прочь - навстречу ночь,
она же Смерть с отчаяньем в конце.
Меня уже не вылечить: в кругу
мечусь, как проклят, в лихорадке я, -
от истины далек, бесстыдно лгу, -
безумен я, безумна речь моя!
Так, клялся я, что ты - добро и свет,
но ты - ночной кошмар и адский бред.
148.
О, что любовь со зрением творит:
на что ни глянь - все искажает глаз!
А если достоверен этот вид -
так значит бедный разум мой угас.
И если мне не может надоесть
вся красота, что ненавидит свет,
то, может, прав он, видя мир как есть,
а я, влюбленный, ошибаюсь? Нет,
не верю! Но неверно судит тот,
кто бденьем и слезами изнурен:
и солнце в тучах правды не поймет,
пока не прояснится небосклон.
Любовь хитра: за поволокой слез
не разглядеть ни каверз, ни угроз.
149.
Жестокая, тебя ли не люблю,
когда, в заботах, в мыслях о тебе
подобен стал тирану-королю,
суров, бездушен к самому себе?
Я ль дружен с ненавидящим тебя?
Кому я льстил, кого не любишь ты?
А если смотришь хмуро, не любя, -
как мучаются все мои черты!
Какой я добродетелью храним?
В какой бы лютой гордости она
не поклонилась слабостям твоим,
твоим глазам покорна и верна?
О, презирай: презрение - твой хлеб.
Ты любишь зрячих - я в любви ослеп.
150.
Кем свыше надо мной тебе дана
такая власть, чтоб видящий ослеп
и клялся в том, что полночь не темна,
а ясный день - холодный мрачный склеп?
Так ловко и уверенно из зла
ты делаешь добро в моих глазах,
что в них чужие лучшие дела
перед твоими слабостями - прах.
Кто научил заставить тем сильней
меня любить, чем больше глаз больной
дурного видит в сущности твоей, -
как те, с кем ты смеешься надо мной?
Люблю, хоть недостойна - вот беда.
Люби и ты - мы пара хоть куда.
151.
Рождая муки совести, любовь
не видит их, беспечна и юна.
О, не склоняй обманываться вновь,
прелестница, - зачем тебе вина?
Я, преданный тобою, предаю
любовь грубейшей плотью: шепчет страсть,
что может тело, победив в бою,
достичь любви и узаконить власть.
Восстав, тобою гордо обладать
желает плоть - страстей комок тугой;
она согласна за тебя стоять
и падать в рабском виде пред тобой.
Не говори "бесчестен": я, любя,
готов вставать и падать за тебя!
152.
Ты ведаешь: в любви отступник я,
но ты-то дважды, раз в любви клялась:
брак попран, верность новая твоя
разорвана - грядет иная связь.
А впрочем, что две клятвы, если сам
нарушил двадцать? Я-то больший лжец -
я клялся в верности твоим чертам,
пока не разуверился вконец.
О, как я клялся в том, что ты верна,
добра, чиста, невинна и светла!
Была перед глазами ночь черна, -
заставил клясться их: она бела, -
как ты. Я видел все твои дела
и клялся - тем гнуснее ложь была.
153.
Спал Купидон, забыв про факел свой,
что разжигал любовь; был факел тот
Дианы нимфой брошен в ключевой
поток невдалеке бегущих вод.
Нагревшись от священного огня,
храня животворящий вечный жар,
вскипел ручей - до нынешнего дня
в нем исцеляют хвори млад и стар.
Но факел вновь любимый взгляд зажег:
им Купидон опробовал мне грудь...
Я, думав исцелить водой ожог,
к источнику, в тоске, пустился в путь, -
но тщетно: исцеленье для меня -
в ее глазах, на родине огня.
154.
Малютка, бог Любви, однажды спал,
а факел, зажигающий сердца,
был рядом; мимо выводок бежал
вприприжку нимф без брачного кольца, -
и кто-то факел у него украл
(у многих отнял он сердец покой)...
Так был горячей страсти генерал
обезоружен девственной рукой.
В источник брошен, факел зашипел, -
зато огонь любви нагрел ручей:
он стал целебным для болящих тел;
лишь я узнал, в плену любви моей:
любовь нагреет воду, но вода
любви не охлаждает, вот беда!