Петербург. В сотый раз брожу в Русском музее,
В зал Куинджи войдя, как всегда, цепенею.
Здесь почти гипнотически властной истомой
Веет с каждой картины давно мне знакомой.
Здесь в пейзажах ночных, воплотив мои сны,
На луга и леса пал свет жёлтой луны
И томительной негой исходит земля,
Недоступная боли, не ведая зла.
Но приходят на память мне, будто заноза,
Ночь, снег, сосны трещат от мороза.
Ни луны, ни звезды не сверкнёт в небе тёмном,
Мрак и холод объял всё в пространстве огромном.
И тоскою сжимает замёрзшее сердце
Без надежды хотя бы немного согреться.
И тогда в этом зале почти что до дрожи
Я мечтал рисовать, как умелый художник,
И как будто во сне иль под самогипнозом
Лес являлся, охваченный жутким морозом,
А над ним облака освинцованной сини
В небесах полуночных луну погасили.
Но, пробив толщу туч, ближе к правому краю
Одинокой звезды свет сквозь тучи мерцает.
В тёмном зале её свет унылый и кроткий,
Как слеза, чуть заметно блестит по-сиротски.
И мне грезилось: мир освещаться стал ныне
Одинокой звездой в полуночной картине,
Cловно бы предвещая земную юдоль:
Безысходную боль, одиночества боль.