Театр в нашей семье начался с того момента, как я в 14 лет громко заявила родителям, что буду только артисткой и больше никем! И что я записалась в театральный кружок во Дворце Пионеров. Бабушка пришла в восторг! Она вообще меня обожала и считала сверхталантливым ребёнком во всех отношениях. Мама молчала в недоумении. А папа сказал:
– А как же музыкалка? Ты и так мало занимаешься.
Я не нашла ничего лучше, как заявить, что брошу баскетбол, и у меня будет время на кружок.
– Какой такой баскетбол?.. Откуда он взялся, и почему я ничего не знаю?
Я стала изворачиваться, как уж на сковородке:
– Пап… да я это… уже давно… я же капитан команды…
– Не многовато ли капитанов на один дом? – сказал отец. Он ведь был капитаном милиции в ГАИ.
В общем, на театральный кружок он согласия не дал. Не счёл его необходимым в моей жизни:
– Ещё только нам артисток не хватало. Учиться нужно на пятёрки! И больше матери по дому помогать.
Но ведь я же ослушалась. Я же, пользуясь тем, что все работали и не имели времени на моё воспитание и надзор за мной, стала посещать занятия драмкружка как бы подпольно. И мне очень нравилось заниматься дикцией, читать вслух стихи, разбираться с пьесами. Наш руководитель Олег Николаевич, бывший актёр, очень интересно работал с нами, много рассказывал о театре. Ребята просто горели желанием скорее сыграть хоть какие-нибудь роли в хоть в каких-нибудь пьесах. И наш час пробил. Нам объявили, что мы будем принимать участие в постановке пьесы – водевиля Чехова «Юбилей», где мне досталась главная роль госпожи Мерчуткиной. Это было, конечно, чрезвычайное событие в моей жизни. Мы начали репетировать по системе Станиславского, как говорил режиссёр. Он нам очень подробно рассказал о ней, и мы прониклись... Дошло даже до того, что мы стали репетировать на большой перемене, так как почти все артисты учились в одной школе. Время двигало нас к премьере. И она не замедлила наступить.
В этот день Олег Николаевич принёс настоящий грим и помог нам всем создать внешний образ персонажа. Вот уж мы оторвались от души: намазались как следует. А на меня надели так называемые «толщинки», дабы придать моей госпоже Мерчуткиной больший объём. Надо сказать, что я была довольно крупной девочкой, а уж теперь при полном одеянии – это был просто шар. И когда в начале спектакля я выкатывалась на сцену, хохот начинался грандиозный! Сначала я даже была несколько растеряна. Но потом, когда в течение спектакля несколько раз возникал смех, и я поняла, что это связано с моими действиями на сцене – мне это стало нравиться. Я почувствовала даже некоторые лучи славы на своей скромной персоне.
Например, когда Мерчуткина (то есть я) говорила: «Я женщина слабая, беззащитная! Кофе сегодня утром пила и то без удовольствия,» – зрители смеялись над «слабостью» дамы, фигура которой занимала почти пол сцены, а уж на «кофе» хохотали от души. Надо сказать, что моя героиня была глупой, но хитрой бабой, которая ходила со справкой о болезни мужа по всем подряд ведомствам и учреждениям. Она любыми способами пыталась получить как бы недоплату жалованья мужу из-за болезни в 24 рубля 36 копеек и совала всем в нос это своё прошение. Также она попала и в банк, где в этот день готовились к юбилейному вечеру, и своей беспардонной наглостью спутала им все карты.
Спектакль наш пользовался успехом. О нас написали в газете, говорили в новостях по радио. Мы ходили по школе гордо, как заслуженные артисты. Но однажды, когда мы готовились к началу представления, Олег Николаевич пришёл в гримёрную и сказал, чтобы мы не торопились, так как перед спектаклем со зрителями будет проведена беседа о безопасном поведении на улицах города. Ну и хорошо. Я даже и ухом не повела. Но когда я уже при полном сценическом перевоплощении продвигалась в сторону сцены, то просто носом к носу столкнулась… со своим отцом. Оказалось, что это он разговаривал с публикой о безопасности движения на улице. Мой папа резко повернул и пошёл в сторону выхода со сцены. А я застыла на месте, совершенно ошарашенная. Как же я не догадалась, что о правильном поведении на улице обычно разговаривают с народом автоинспекторы, в том числе и мой папа. А вдруг он останется в зале, чтобы посмотреть наш спектакль? Я быстро вышла на закрытую сцену, где у нас в занавесе были небольшие дырочки, через которые можно было посмотреть на то, что творится в зале. Приглядевшись, я увидела, что зал полон. Но свет был уже притушен, и увидеть весь зал я не могла. А там, где еще можно было что-то рассмотреть, я ничего подозрительного не заметила. Да и с чего бы это такой занятый человек, как мой отец, стал смотреть какой-то там спектакль в постановке художественной самодеятельности, да ещё и детской. Так я успокаивала себя.
Тут все участники вышли на сцену, и действие началось. Постепенно я, увлечённая спектаклем, немного успокоилась и убедила себя в том, что отец не узнал меня в гриме. А иначе - он бы не промолчал. И нечего расстраиваться. Правда домой я шла с некоторой опаской. Отец лежал на диване и читал газету. На мой приход он никак не прореагировал, и это окончательно меня успокоило.
В конце учебного года я отлично отыграла выпускной экзамен в музыкальной школе, и после него педсовет оказал мне большую честь, дав направление в музыкальное училище как одной из лучших выпускниц. Но также и Олег Николаевич предложил мне поехать на консультацию в театральное училище, показаться там, а потом и сдавать экзамены для поступления. Победила музыка! Я сознавала, что родители платили за моё обучение и, конечно же, о театральных перспективах ничего и никому не сказала. В результате очень активных занятий с моим педагогом по фортепьяно, я прорвалась через все трудности и большой конкурс. Музыка восторжествовала, а моя сценическая роль оказалась первой и последней. А жаль. Быть может во мне погибла великая актриса? Кто знает…
Но театр не ушёл из моей жизни безвозвратно. Посвятив основное время музыке, я начала писать о театре, о концертах, о спектаклях, об актёрах. А когда я вышла замуж, опять же за артиста, и переехала в молодой город Волжский, то продолжила свою деятельность театрального журналиста. Мало того, я стала ещё и диктором городского радио. И отцу, когда он приезжал к нам в гости, очень нравилось слушать, как я, начиная передачу, бодрым голосом вещала: «Говорит город юности Волжский».
Однажды вечером, когда я уставшая пришла из музыкальной школы, где преподавала фортепьяно, папа весёлым голосом мне сообщил, что я «такого наговорила в передаче»!
– А поконкретней нельзя? – тревожно спросила я.
– Можно и конкретней. Ты в спортивных новостях сказала: «в стрельбе, стоя на полене». Малость перепутала полено с коленом. Но было смешно.
– Кому?
Папа подумал и сказал:
– Всем!
– Всем, да не всем. Мне опять влетит от редактора за невнимательность. Прошлый раз я перепутала даты какого-то политического события, и вместо 1946 года назвала 1964. А все передачи идут в прямом эфире. Вот было не смешно! Редактор просто побелел от волнения. Ведь все наши новостные передачи слушают кэгэбэшники. И вот опять. Пронесёт или не пронесёт – вот в чём вопрос.
Пронесло, слава Богу. Эту оговорку заметил только наш звукооператор Олег, но был он добрым парнем, да и неприятностей тоже не хотел.
Со временем я стала задумываться о поступлении в театральный институт, чтобы научиться писать о театре профессионально. И один очень умный человек посоветовал мне направиться в Ленинград в ЛГИТМиК. Там, как мне сказали, были очень сильные и интересные педагоги. Лучше, чем в Москве. Я поверила и, хотя до Ленинграда было в два раза дальше, поехала всё разузнать и выяснить, как готовиться к поступлению на следующий год в знаменитый институт Театра и Кинематографии. Я понимала, что поступить сразу – это нереально. А папа, прослышав про это, сказал:
– Ты что – всё-таки в артистки решила податься?
– Нет, в артистки мне подаваться уже поздно. Я хочу прорваться в театральные критики. Буду поступать на театроведение.
Ленинград потряс меня конечно своей красотой. Я ходила по городу и бормотала: «Твоих оград узор чугунный…» и «Ленинград – это в камне застывшая музыка…». Для меня это была просто другая вселенная. И люди были необыкновенные: такие простые и с таким достоинством. В театральном институте я познакомилась с истинной интеллигенцией нашей страны. А на вступительном экзамене, куда пришли люди более подготовленные, нежели я, на одном из коллоквиумов мне был задан вопрос о системе Станиславского. Я, обрадовавшись, что хоть что-то знаю, протараторила всё, что донёс до нас в свое время Олег Николаевич. Мне улыбнулись и задумались: решали, наверное, принимать или не принимать. Но у меня была целая кипа своих статей и хорошие рекомендации и от отдела культуры, и от радиоредакции, и от газетного издательства, и даже от телевидения. Подумали, подумали... и взяли к моему крайнему изумлению.
Вот и переехала я в Питер и, не смотря ни на какие сверхтрудности, задержалась в нём навсегда. Наверное, если учесть, что ни одной живой души знакомой у меня в этом городе не было, и негде было жить и работать – можно считать моё выживание в северной столице моим жизненным подвигом. Одних только съёмных квартир у меня было более двадцати. А уж о прописке, без которой не брали на работу, и говорить не хочется. Её просто не было. Зарабатывать приходилось только на частных учениках по фортепиано.
Зато занятия в таком замечательном институте – отдельная счастливая песня в моей судьбе. Такие педагоги, как Левбарг Лидия Аркадьевна, Рабинянц Нина Александровна, Гительман Лев Иосифович и очень многие другие, оставили в душе незабываемый след и благодарность за доброту и передачу своих знаний. Мне и сейчас вспоминается, как я, сдав очередной экзамен, вылетала в коридор и начинала петь: «Даром преподаватели время со мною тратили!». Из деканата выходила наша любимая Нина Ивановна и спрашивала:
– Опять – пять?
– Естественно! – самодовольно отвечала я.
– Ну, тогда пой! – улыбалась мне декан.
Мы все купались в их доброте и человечности. Эти прекрасные люди перестраивали своих студентов в тональность красоты искусства и возвышенных чувств. Я внутри себя называла их «ходячими шедеврами». Какое это было счастье – общение с ними!
И вот, наконец, в гости ко мне приехал папа. Я конечно же захотела развлечь его посещением хорошего спектакля. Мы посовещались с моей подругой, одним из самых влиятельных театральных критиков города, и заказали в театре имени Комиссаржевской пропуск на громкий и популярный в то время спектакль о войне и о блокаде. Мы решили, что ветерану войны такая тема должна была прийтись по душе. Эта постановка была горячо одобрена общественностью и блокадниками. Билетов на это большое театральное событие было не достать.
Собираясь в театр, отец надел свой костюм с орденами, нелюбимое тяжёлое зимнее пальто и шапку-пирожок. Выглядел он солидно и представительно. В театре нас встретили гостеприимно и раздеться предложили в кабинете директора. Папа был горд за меня, устроившую ему такой шикарный приём. Мы походили по фойе, рассматривая фотографии ведущих артистов. Причём он разглядывал только женские портреты, отмечая вслух, что "вот эта хорошенькая и даже очень, а эта – так себе". Потом в буфете мы выпили по стакану томатного сока, и папа проникновенным голосом спросил у буфетчицы, нет ли у них пива: "Хотя бы кружечку?" Девушка пожала плечами и улыбнулась. «Очень симпатичная, – пробурчал папа, – хоть и пива в буфете нет. И кому нужен такой буфет?»
Раздался второй звонок, и мы пошли в зал. Сели на третьем ряду в середине и стали ожидать начала спектакля. Прозвучал третий звонок, и сняли свет. Секунда тишины – и её пронзил вой сирены. Весь зрительный зал подскочил. И мы с папой тоже. Это начался спектакль. Открылся занавес и по сцене заметались огни прожекторов. К завыванию сирены добавился звук пикирующего бомбардировщика. Сцена немного осветилась, и мы увидели мечущихся по ней людей, в основном женщин и детей. У всех были намотаны серые платки на головах, а на ногах у актёров – старые и стоптанные валенки. Все что-то одновременно кричали и плакали. Это был блокадный ад. И зрелище не для слабонервных. Папа заёрзал на своём месте, и мне даже показалось, что он хочет встать. Я придвинулась и попросила его не нервничать и дождаться скорого окончания первого действия. На сцене продолжалось неистовство, и действие казалось очень реальным в показе всего самого жуткого, что привелось пережить людям в то страшное время блокады.
Наконец, закончился первый акт, вспыхнул свет и начался антракт. Отец встал и очень твёрдо сказал мне:
– Доча! Ты, конечно, как хочешь – можешь оставаться, но я пошёл домой.
Я вылупила на него глаза:
– Пап, да ты чё?..
– Ничё… Я этого всего за войну так нагляделся, что опять это видеть в мирной жизни, да ещё и по собственному желанию – не хочу, поняла? – и пошёл к выходу.
Я поспешила за ним. Решительной походкой отец вошёл в кабинет, и все присутствующие ему заулыбались. Они, наверное, предчувствовали, что папа выразит восторг и другие хвалебные чувства по поводу спектакля. Но получилось совсем наоборот. Когда он подошёл к вешалке и стал снимать своё пальто – у всех исчезли улыбки и вытянулись лица.
– Вы что, собираетесь уходить? – с некоторым ужасом спросил директор.
Я, дабы смягчить остроту момента, стала бормотать чуть не себе под нос, что, мол, папа что-то не очень хорошо себя почувствовал… Но папа прервал меня:
– Ничего подобного – я прекрасно себя чувствую, доча, – и элегантно подал мне пальто.
– Тогда почему же, Пётр Максимович? Неужели не понравилось?.. – спросил администратор.
Отец спокойно и твёрдо ответил:
– Нет, не понравилось. Это может понравиться тем, кто настоящей войны не видел! А я её нахлебался вот так! – и папа чиркнул рукой по шее.
– Да, что Вы – у нас ведь такие прекрасные артисты! – пытался спасти положение директор.
Отец полностью оделся и надел свою модную шапку.
– А артисты у нас в Саратове в художественной самодеятельности играют гораздо лучше ваших!
Потом он подошёл к каждому, кто был в кабинете, и всем крепко пожал руку на прощанье. Изумлению театральных работников не было предела. Мы пошли к выходу и через минуту были на улице.
Я вдохнула свежего воздуха и высказала папе всё, что на душе накипело за последние полчаса:
– Ты меня просто опозорил, папа, страшным образом, понимаешь? Зачем ты ещё и артистов унизил? Ну ты вообще… И откуда ты знаешь – как играют артисты в саратовской самодеятельности?..
Папа слушал и молчал, как партизан, иногда поглядывая на звёздное небо, а потом, вздохнув, тихо сказал:
– Война может быть только настоящей. А когда в неё начинают играть – это нехорошо…
Я ещё немного подулась на отца, но в результате пришла к выводу, что он прав почти на 100%. А у него было хорошее настроение и светлый взгляд. Дома он целый день рассматривал художественные альбомы всех художников подряд и громко восхищался изображениями красивых женщин. Остановился на картинах Огюста Ренуара. Вот такие женщины ему очень нравились. Вот такими они и должны быть, по его мнению!
Ближе к вечеру мне позвонила подруга Роза, чтобы напомнить о своем дне рождения, на который я была уже давно приглашена. Мной были даже куплены её любимые духи, но я забыла напрочь про это событие.
– Роза, ты понимаешь, у меня папа в гостях, как же я могу его оставить? – сообщила я ей.
– А зачем оставлять? Бери его с собой. Ресторан в гостинице «Советская», второй этаж слева. Народу будет много, но вы не опаздывайте, – и Роза положила трубку.
Я повернулась к отцу:
– Пап, у моей подруги день рождения, и она зовёт нас по этому поводу в очень хороший ресторан.
Папа заёрзал на диване:
– Нет, доча… Я не пойду. Ну, чего я пойду? Я же там никого не знаю. Неудобно как-то…
Но он уже сидел, а не лежал.
– Ну, меня ты знаешь, я надеюсь? Вот со мной и пойдёшь.
Папа ногой выталкивал свой чемодан из-под дивана, но продолжал возражать, хотя уже как-то неубедительно:
– Как я могу пойти в совершенно незнакомое общество? Это же несерьёзно, – а сам вытаскивал свою парадную рубашку и новые носки в цвет костюма.
Я поспешно собиралась, и мне некогда было парировать словесные выпады родителя. Но когда я оделась, накрасилась и оторвалась от зеркала, то увидела совершенно укомплектованного отца, который протягивал мне галстук:
– Доча! Я так за всю жизнь и не научился завязывать галстук.
– А зачем тебе его завязывать – ты всё равно его снимешь в разгар веселья и положишь в карман.
Услышав слова про «разгар веселья», папа заулыбался и убрал галстук.
– А чего ты сама не торопишься? Ты же говорила, что туда долго добираться.
– Нет, ну вы посмотрите на него! Только что отказывался ехать, а теперь и меня торопит.
Ехали мы действительно долго на трамвае №1. И, поскольку, в трамвае было совсем не жарко, мы успели даже подзамёрзнуть. Но вот наконец-то и гостиница «Советская». Мы живенько выскочили в сторону цветочного магазина, где благополучно смогли купить красивые розы. Розы для Розы! Прямо повезло. Тогда редко в магазине можно было купить хорошие цветы.
В фойе гостиницы мы разделись, прихорошились у зеркала и пошли по лестнице в зал на балкон слева. Папа неожиданно взял из моих рук цветы:
– Ты дари духи, а цветы женщинам должны дарить мужчины. Поняла?
Да чего ж тут не понять: покрасоваться отец любил при всяком удобном случае.
Мы поднялись наверх и увидели большую группу людей, собирающихся рассаживаться за прекрасно накрытый длинный стол. Роза заметила нас и замахала рукой: «Идите сюда!» Мы с папой прошли вперёд. И тут вдруг все мужчины рванулись к моему отцу, чтобы познакомиться и что-то узнать о нём. Дело в том, что муж Розы Анатолий был полковником, преподавателем в академии тыла и связи. Почти все приглашённые мужчины были тоже военными людьми и с искренним восторгом встретили ветерана войны. Роза посадила нас непосредственно рядом с собой и, не обращая на меня внимания, постоянно обращалась к отцу, предлагая то или иное наивкуснейшее блюдо:
– Пётр Максимович! Вы только скажите – чего Вам ещё хочется?
Папа скромно попросил ещё пивка, т.к. стоящая рядом с ним бутылка была уже пуста. Был подозван официант, и через несколько мгновений перед отцом стояли три бутылки пива разного сорта. Папа восторженно наслаждался жизнью. Много ли человеку надо, чтобы взлететь над серой обыденностью.
Зазвучал вальс, и папа пригласил Розу на танец. Они вышли на свободное место, и он закружил мою подругу широкими и плавными шагами. Все перестали есть и смотрели на двух красивых танцующих людей. Я даже как-то и не думала, что папа умеет так здорово вальсировать. Он на всех празднествах исключительно выполнял роль веселящего всех музыканта с баяном в руках, а тут… Он был так красив, что просто нельзя было отвести глаз. Роза тоже была ничего, но отец!.. Высокий, статный, широкоплечий, с прямой спиной, красавец с благородной сединой и добрыми карими глазами под чёрными бровями. Особенно привлекали в отце чувство собственного достоинства, с которым он держался, а также несомненная надёжность человека, повидавшего в жизни много чего всякого…
Вальс кончился. Под аплодисменты зрителей папа провёл свою партнёршу к месту и поцеловал ей руку. Все кинулись к отцу, чтобы чокнутся и выпить за его здоровье. Хрустальный звон был прекрасен. Папа мой был просто счастлив!
Но это было ещё не полное счастье, как вскоре выяснилось. После того как все натанцевались, грянула музыка на сцене зала первого этажа, и началось представление эстрадного варьете. Отец взял свой стул, как и многие другие, перенёс его к перилам и удобно уселся как зритель первого ряда балкона. И тут началось… Вышли танцовщицы, одетые, как и полагалось в кабаре, исключительно в перья, пуховые боа, блестящие ленточки и лёгкий намёк на одежду. Красивые туфли на таких ногах, что просто с ума сойти. Да ещё, когда они стали ими размахивать в такт музыки канкана – мужики просто застонали. Папа сидел с открытым ртом и с восторгом упивался этим шоу. После группового танца стали выступать солистки. И все необыкновенно изящные и красивые. У каждой был свой собственный оригинальный танец, раскрывающий творческие возможности скорее тела, нежели души. Одна, изображая змею, выворачивалась чуть ли не наизнанку. Другая, исполняя индийский танец, вытворяла бёдрами такое, что, если бы её увидела настоящая индийская танцовщица – она бы, наверное, умерла от зависти. Но особенно потряс публику танец, в котором девушка работала, в основном, ногами. При движении и вверх, и влево, и вправо, и в круговорот такими изумительными длинными ногами, она ещё и пленительно улыбалась. Зрелище было сногсшибательное! Ну просто «лечь, умереть и проснуться в слезах», как говорила моя подруга-критикесса, когда хотела подчеркнуть особо выдающиеся способности артиста.
Папа после каждого номера аплодировал стоя и даже кричал «браво», сложив ладони рупором. А в конце представления, когда все артистки вышли в прощальном танце – зал стоя хлопал в ритме музыки и долго не отпускал танцовщиц со сцены. Они и вместе, и по отдельности выбегали на поклоны и, наконец, убежали окончательно.
Я никогда не видела такого сияющего папу. Он ещё посидел, подождал… Потом спросил у меня:
– У них одно отделение? А может два?
– Да нет, папочка, просто вечернее часовое ревю. Продолжения не будет.
– Что ж, очень даже жаль! – молвил папа, взял стул и вернулся к праздничному столу.
Опять последовали тосты и объедение великолепными блюдами. К папе подходили обняться и чокнуться бокалами. Он подвинулся ко мне и честно признался, что ещё немного, и он будет в том состоянии, когда я не смогу дотащить его до дома. А поэтому надо отчаливать – можно и по-английски. Я на английский вариант не согласилась и сказала Розе, что мы очень её благодарим за такой бесподобный вечер и уходим в связи с лёгким недомоганием папы. Роза всё поняла, но воскликнула:
– А как же десерт? Там же будет гениальный торт и мороженое.
– Ладно уж. Обойдёмся мы без десерта – и так наелись до упада. Спасибо тебе, дорогая, за всё.
И мы потихоньку стали пробираться среди танцующих к выходу. А когда стали одеваться, к нам подбежал молоденький официант и протянул мне что-то упакованное в красивом пакете:
– Это ваш десерт. Очень вкусный!
Мы его поблагодарили и вышли на улицу.
Немного потеплело, а свежий воздух хорош всегда при любой погоде. Мы постояли чуточку, наслаждаясь природой и жизнью. Я стала высматривать такси, но вдруг появился наш трамвай №1, и мы, поднявшись в него, увидели, что это тот же трамвайчик, на котором мы приехали сюда три часа назад. Мы помолчали, оценивая всё происшедшее за сегодняшний вечер, и папа задумчиво сказал:
– Да… Я такого даже и представить себе не мог. Как в сказке побывал! Будет что вспомнить… Вот это представление! Такой театр мне очень нравится! Это жизнь! А то придумали войну по сцене гонять… И что это за артисты такие невзрачные? Ты и то лучше играла свою Мерчуткину!
Тут я открыла рот от удивления. Так значит, он видел тогда спектакль, но не считал нужным обнаруживать это?
– Так что же ты столько лет ничего не говорил?
– А чего говорить… И так всё понятно!
Разведчик есть разведчик! Почему не говорил? Что ему понятно? Так мне и осталось неизвестно.