Мне неоднократно приходилось быть и участником самых различных литературных объединений, и руководителем их…
Ещё до войны – в 1938-1940 годах – занимался я в литературной студии при Доме художественного воспитания детей, по сути дела, тоже в объединении.
Руководили этой студией в разное время прозаик Исай Рахтанов и поэт-переводчик Борис Иринин.
Исай Рахтанов – человек добрый, живой, наделённый мягким юмором, увлечённый, смешливый. Помню, как, попыхивая погасшей трубкой, которую он никогда не выпускал изо рта, читал он стихи известных нам поэтов. Цитировал Д. Хармса, Н.Олейникова, Ю.Владимирова, особенно часто «Чудаков» последнего:
Я послал на базар чудаков,
Дал чудакам пятаков:
Один пятак — на кушак,
Другой пятак — на колпак,
А третий пятак — так.
По пути на базар чудаки
Перепутали все пятаки,
Который пятак — на кушак,
Который пятак — на колпак,
А который пятак — так…
Приглашал он в студию уже известных поэтов и прозаиков. Помню, как приходил к нам автор очень популярной тогда и действительно трогательной повести «Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви», повести «Никичен», «Дальневосточных рассказов» Р.Фраерман…
Поэт-переводчик Борис Иринин был сдержанным, суховатым, добросовестным, пожалуй, чересчур серьёзным человеком.
Он дружил с М.В.Исаковским и как-то привёл его в нашу студию. Стихи и песни М.Исаковского уже тогда знали все. И меня в ту пору поразило, как скромно, даже застенчиво держался Михаил Васильевич…
У нас ещё не было настоящего жизненного опыта, а те события, которые происходили на наших глазах, мы ещё не могли осмыслить. Поэтому и стихи у нас получались подражательными, хотя нередко и лихими по форме.
Например, я, восьмиклассник, начитавшийся А.Блока (вообще русскую поэзию я знал неплохо для своих лет), конечно же, не мог да и не пытался преодолеть его влияние. Я писал о событиях, свидетелем которых мне довелось быть, но, несмотря на новизну материала, который, казалось бы, почерпнут из самой жизни, в моих стихах просматривалась не сама жизнь, а перепевы стихов Блока, его интонации. Литературное влияние было для меня ещё сильнее самой жизни.
Немцы и итальянцы шли как завоеватели по Египту, гитлеровцы ворвались в Париж, а я, заворожённый стихами «Я пригвождён к трактирной стойке…», писал об этом так:
Пускай в опасности Египет, –
Я предсказаний не терплю, –
Но мной стакан не первый выпит,
И я в хмелю, и я в хмелю…
Смешно, конечно… школьник, не вылезающий из пивной… Тем более, что я там ни разу не был…
Впрочем, писал я тогда и по-другому, мог говорить проще, естественнее:
И тропинки эти мне знакомы,
И крутой уклон горы знаком.
И шумит, шумит призывно омут
Где-то здесь, за ближним ольшняком.
Я стою у самого обрыва.
За спиною тёмный лес застыл.
Предо мной, внизу – реки заливы,
У воды – бревенчатый настил…
У меня, как и у многих других участников студии ( а тогда её посещали прозаики Б.Привалов, Ю.Навожёнов, поэт Ю.Друнина), ещё не было материала. А форма уже была… хотя и чужая…
Мы ещё не могли написать настоящих стихов. И всё-таки литературная студия сыграла свою положительную роль – пробудила у нас интерес к литературе, заронила добрые зёрна в наши юные души…
Шёл последний год великой войны. И мы появились в объединениях уже с достаточно прочным запасом сильных переживаний и наблюдений, радостей и потрясений – многие из нас уже прошли фронт.
Следующими литературными объединениями, в которые я попал, были сразу несколько – при газете «Комсомольская правда», при издательстве «Молодая гвардия» и при журнале «Октябрь».
Объединением при «Комсомольской правде» руководил Владимир Александрович Луговой, дядя Володя, как называли его с любовью мы, подопечные.
Владимир Александрович был рослым, громадные брови, крупные черты лица, могучий голов, похожий на рычание льва, да и сама его шевелюра была похожа на львиную гриву.
Но он не только потрясал нас своим голосом и видом. Он тонко чувствовал строку, её звучание, отличался широтой взгляда на поэзию. Многое знал и мог свои знания преподнести артистично.
На молодых времени не жалел, никогда не относился к делу воспитания их формально, всегда вкладывал душу. Мне, например, посчастливилось много раз беседовать с ним по нескольку часов у него дома, в Лаврушинском переулке, и в Переделкине, в Доме творчества. Я всегда чувствовал его личную заинтересованность в судьбах молодой поэзии…
Владимир Александрович был строг, серьёзен, неприступен, почти монументален, но временами и мягок, шутлив, общителен, прост.
Помню, как смешно он рассказывал о своей встрече с Львом Толстым…
– А вы знаете, мне когда-то очень повезло, – говорил он серьёзно, – я встречался с самим Львом Толстым.
Мы лихорадочно подсчитывали, сколько же лет могло быть Владимиру Александровичу при жизни великого писателя?.. Оказалось, никак не больше десяти…
– Да, встречался, – продолжал Луговской. – Шли мы по улице с отцом, навстречу нам идёт бородатый старик. И вдруг мой отец, который со всеми вёл себя независимо, стал ему низко кланяться, почти заискивающе.
Они остановились и о чём-то долго говорили. Бородатый старик вдруг спросил у меня:
– Мальчик, ты веришь в Бога?
Я молчал и от смущения стал ковырять в носу.
Старик сказал мне строго:
– Мальчик, не ковыряй в носу.
Но я, совсем уже смутившись, не мог вынуть палец из носа.
Тогда старик сказал мне совсем строго, даже сердито:
– Мальчик, я говорю тебе – не ковыряй в носу!..
Когда разговор отца с ним закончился и мы отошли на несколько шагов, я спросил у отца:
– Это кто?
– Великий писатель земли русской Лев Николаевич Толстой…
Литературным объединением при издательстве «Молодая гвардия» руководил тогда ещё не очень известный широкому читателю, но прекрасный поэт и человек Дмитрий Кедрин.
Он отличался доброжелательностью, деликатностью и особой скромностью.
Судьба его не баловала. Хотя написано у него было много – и поэмы, и драма в стихах «Рембрант», и отличные стихотворения. И до сих пор, спустя почти сорок лет, мы встречаемся со всё новыми и новыми публикациями его неизвестных ещё стихотворения.
Мы знали его стихи, любили их, цитировали:
Эти гордые лбы винчианских мадонн
Я встречал не однажды у русских крестьянок,
У рязанских молодок, согбенных трудом,
На току молотящих снопы спозаранок.
Как бы предугадав свою поэтическую судьбу, Д.Кедрин писал о том, как нередко с большим запозданием приходят к поэту и признание, и слава:
Баня старая закрылась,
И открылся новый рынок.
На макушке засветилась
Тюбетейка из сединок.
Чуть ползет перо поэта…
«Двадцать зим и двадцать вёсен» «просидел» поэт над своими песнями и стихами. А признания всё не было.
Оно пришло к нему лишь после смерти…
Захаживал на заседания объединений в «Молодой гвардии» и в «Октябре» И.Сельвинский.
Знакомство с молодыми поэтами он начинал необычно.
– Сколько вам лет? – спрашивал, например, он по очереди каждого участника объединения.
– Двадцать!
– Хорошо! Отлично!.. А вам сколько?
– Тридцать два.
– Плохо! Поздно… Если поэт не успел проявить свои способности в двадцать – двадцать пять лет, от него уже нечего ждать! – говорил он категорично и сурово. Это звучало также безнадёжно, как надпись на дверях ада.
Второй вопрос, который он обычно задавал при знакомстве с новыми участниками объединения, был и совсем оригинальным.
– Как у вас со здоровьем? – спрашивал он у какого-нибудь здоровяка-поэта.
– Нормально!
– Отлично!
– А как у вас? – обращался он к «юноше бледному, со взором горящим».
Тот, желая, видимо, вызвать сочувствие и расположение, начинал жаловаться:
– Со здоровьем, Илья Львович, у меня плохо. Слабые лёгкие, что-то с нервами…
И получил совершенно неожиданный совет:
– Вот что я вам скажу напрямую, молодой человек: с таким здоровьем в поэзии делать нечего…– И добавлял, играя стальными бицепсами: – Да, дорогой, поэт должен быть здоровым, как вол. Иначе он не выдержит тех нагрузок, которые ему придётся испытать. Ночные бдения над рукописями, трудные дальние поездки, битвы с редакторами, с издателями, с критиками. Нет, вам этого не вынести… Уж лучше вам оставить поэзию в покое…
У И.Сельвинского было хорошее чувство слова, темперамент, точный вкус при взгляде на чужие стихи, который почему-то, правда, не раз подводил его самого, когда он писал свои…
Именно на этих объединениях были впервые прочитаны стихи, которым впоследствии суждено было стать знаменитыми.
Здесь я услышал незабываемые строки Семёна Гудзенко, так точно передавшие ощущение атаки:
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв —
и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Здесь прозвучали стихи Михаила Львова о времени, о нас, идущих через Победу в будущее:
Еще штыками обернутся песни,
Еще придут и отшумят бои.
Придет домой седеющий ровесник,
Придут не все ровесники мои.
Оставшимся - счастливо оставаться.
Но с этим миром в утреннем дыму
Договорились мы не расставаться -
И мы вернемся бронзою к нему…
Здесь мы, по-доброму улыбаясь, слушали стихи Александра Межирова о фронтовой шофёрше:
Ах, шоферша,
пути перепутаны! —
Где позиции?
Где санбат? —
К ней пристроились на попутную
Из разведки десять ребят...
Только-только с ночной операции —
Боем вымученные все.
— Помоги, шоферша, добраться им
До позиции —
до шоссе.
Здесь Юлия Друнина растрогала нас стихами о погибшей своей фронтовой подруге Зинке и на многие годы врезала в нашу память строки о рукопашном бое:
Я только раз видала рукопашный,
Раз – наяву. И тысячу – во сне.
Здесь Виктор Гончаров, ещё опираясь на костыли, читал нам стихи, содержащие всего двенадцать строк, но в них был заключён сюжет повести о возвращении с фронта:
А все случилось очень просто...
Открылась дверь, и мне навстречу
Девчурка маленького роста,
Девчурка, остренькие плечи!
И котелок упал на камни.
Четыре с лишним дома не был...
А дочка, разведя руками,
Сказала: «Дядя, нету хлеба!»
А я ее схватил — и к звездам!
И целовал в кусочки неба.
Ведь это я такую создал.
Четыре с лишним дома не был...
Поэзия на объединениях была многоликой, «хорошей и разной». Прямые солдатские стихи С.Гудзенко и Ю.Друниной чередовались с ироническими, построенными часто на парадоксах стихами Николая Глазкова, который любил чудачества и даже в ответ на непонимание и неприятие его стихов критиками отвечал им шуткой:
Слава — шкура барабана:
Каждый колоти в нее.
А история покажет,
Кто дегенеративнее.
Рядом с железными, хорошо ритмически организованными строфами А.Недогонова и А.Межирова звучали удивительно яркие по деталям, раскованные стихи Ксении Некрасовой, своеобразные попытки узаконить в русской поэзии верлибр.
Ночуя у своих знакомых, ютясь на чужих кухнях, в углах, в коридорах, она появлялась вечером на объединении гладко и старательно причёсанная, поражая участников объединения и его руководителей масштабом метафор, в которых всё было крупно, необычно. Вот типичный её пейзаж:
Ночь как день,
посредине — баштан столом.
На зеленом столе
букет стоит
дубов могучих и лип.
Или – об уральском озере:
Лежало озеро с отбитыми краями…
В её стихах была именно та «сумасшедшинка», то колдовство, которых нельзя понять до конца, но которые часто заставляют читателя верить поэту на слово, гипнотизируют его, что ли. Их невозможно имитировать, как пытаются некоторые:
О! Этот странный источник
между двух гор
с бараньими лбами!..
… Распустив за плечи
сумерки кос,
к роднику за водой подошла
в красном платье киргизка
и, наполнив кувшин,
ушла…
И запахло тончайшей свежестью
цветущих миндальных деревьев,
и от гор отделились тени
с голубыми лицами из воздушных волн…
…Женщина вынула
из колодца воду
и свернула ее,
как блестящий с коконов шелк;
подходящий взяла сучок
и к нему подвязала ручей, как куделю,
и, воткнув в расселину скал,
села прясть у колодца воду.
— Ты кто? —
крикнула я,
пятясь за камень.—
Разве воду прядут?!
— Я спряду и совью в жгуты
воду всю из моего колодца,
и не высохнут струи в жару,
не расплещутся капли по ветру.
Я желания в нити вплету:
я хочу, чтоб
гроздья винограда,
словно солнце, соками светились,
я хочу,
чтобы яблоки смеялись,
чтобы сны о звездах
снились людям.
Чтобы земля жила веселее
и чтоб мысли горели ярко
и дела великие вершились!..—
О! Этот тихий источник
между двух, гор
с бараньими лбами!
Очень точно она определила свою поэзию:
Мои стихи…
Они добры и к травам.
Они хотят хорошего домам
и кланяются первыми при встрече
с людьми рабочими.
Мои стихи…
Они стоят учениками
перед поэзией полей…
Ксения Некрасова была подобна ребёнку. Она могла крикнуть:
– А король-то голый!..
Помню, как обсуждался цикл стихов одного из тех поэтов, которых тогда не принято было критиковать. Стихи его неумеренно и незаслуженно превозносились.
Ксения Некрасова, сидевшая скромно в углу, то и дело поднималась и, прерывая комплименты выступающих, обращалась к председателю:
– Лёвушка, да что же тут происходит! Это же всё неправда! Это же очень плохие стихи!
Она садилась, тоже миролюбиво бормоча:
– Ну, не буду больше, не буду больше, Лёвушка…
Но через пять минут снова поднималась, и опять:
– Лёвушка, да это позор! Это же графомания. Как же не стыдно говорить неправду!..
Всем было ясно, что она права. Лишь ей как бы дозволялось сказать это…
Объединения сыграли большую роль в нашей литературной судьбе. Встречи, во время которых сталкивались иногда самые взаимно отрицающие взгляды на поэзию, способствовали нашему общему росту. Объединения стали сильными. Недаром среди участников Первого всесоюзного совещания молодых писателей, состоявшегося в 1947 году, не менее пятидесяти процентов (при этом наиболее способных и интересных) оказались выходцами из литоъединений…