ПЕРВЫЕ ШАГИ.
1951 год оказался счастливым для молодых поэтов.
Именно в этом году у них вышли первые книги. Появились сборники К.Ваншенкина, Е.Винокурова, В.Гончарова, А.Досталя, В.Коростылёва и других. Вышла тогда и моя книжка «Друзьям».
Я не знаю осложнений, которые возникали при издании других книг, но некоторые подробности, связанные с выходом моей книжки, помню.
В частности, в неё не вошли многие мои лучшие военные, и не только военные стихи, написанные во время войны и сразу после неё (Опубликованы они были только через десять и более лет после их написания. Значительная их часть в пятидесятые годы вошла в антологии, в первый «День поэзии».)
Помню разговор с редактором книги в издательстве «Молодая гвардия». Меня спросили – есть ли в рукописи стихи, связанные с именем Сталина, которыми можно было бы открыть книжку. Я ответил, что таких стихов у меня нет. Действительно, их не было, хотя я тогда, как и большинство моих ровесников, относился к нему с безусловным благоговением. Мне сказали, что со сдачей книги в производство придётся подождать до тех пор, пока они не появятся. Ждать пришлось примерно полгода. Я написал стихотворение «Родине», в котором были такие лобовые строки, отождествляющие Родину и Сталина:
Ты – источник радости и света.
У тебя прямой и ясный взгляд.
И на адрес твой:
«В Страну Советов.
Сталину» –
Из всех земель планеты
Письма благодарные летят.
Книга немедленно пошла в производство.
Была она, пожалуй, из всех книг молодых, выпушенных в том году, одной из самых неровных и неудачных. В ней рядом с неплохими стихами (некоторые из них, очень немногие, я и сейчас включаю в свои избранные) стояли трескучие, примитивные стихи, за публикацию которых мне до сих пор стыдно.
Книги К.Ваншенкина и Е.Винокурова оказались куда более цельными, в них подобных провалов не было…
Вскоре после выхода моей книжки встретился я случайно с Женей Евтушенко, тогда ещё совсем юным созданием. И он пригласил меня к себе в гости на Мещанскую улицу.
Помню, жил он тогда на первом этаже. Вошли мы в квартиру, и тут же к его окну подбежали какие-то ребята. Он переговорил с ними, и они мгновенно принесли несколько бутылок «Саперави» и фруктовой воды. Женя стал угощать меня, разбавляя вино фруктовой водой и бросая в этого «ерша» кусочки льда.
Заговорил он со мной о вышедших первых книгах:
– Я прочитал их все, – сказал он решительно, – твоя книга самая лучшая из них…
Меня это, конечно, обрадовало, там более, что я (как, вероятно, и каждый из авторов этих книг) думал в ту пору, что так оно и есть…
Впрочем, вскоре я узнал, что некоторых из них он тоже приглашал в свой дом, тоже угощал «Саперави» с фруктовой водой и льдом и произносил слово в слово:
– Твоя книга самая лучшая из них!..
Конечно, приятно узнать, что о твоей первой (первой!) книге говорят как о лучшей. Это запоминается…
И когда через год вышла первая книга Евтушенко, многие из нас заговорили:
– Какой славный этот парень Евтушенко!.. Молодой и способный!
И хотя эта книга «Разведчики грядущего», начиная с самого названия, в котором очевиден ложный пафос, была трескучей, несамостоятельной (он давно и сам это понял, поэтому и не включает из неё ни одного стихотворения ни в одно своё избранное), о нём заговорили как об очень перспективном, подающем большие надежды даровании.
Потом замелькали его стихи в газетах и журналах, а на заборах – афиши с рекламой многочисленных выступлений. Дошло до того, что по Москве ехал троллейбус, а в его окне тоже была вывешена афиша о его выступлении.
С этих хорошо рассчитанных и хорошо организованных акций и началось его восхождение к популярности…
О ЕГО РАБОТОСПОСОБНОСТИ.
Постоянно поражаюсь, кажется, безграничной уже энергии и работоспособности Евгения Евтушенко.
За последние десятилетия чем только он не занимался, чего только не написал!
Выпустил книгу публицистики, две книги прозы, книгу критики, написал несколько поэм (не говорю уже о множестве стихов), сценариев, в которых сам снимался, и сам их ставил. Совершил множество поездок, множество выступлений, занимался фотографией и устраивал неоднократно их выставки.
Правда, стихи последних лет, на мой (и не только на мой!) взгляд, у него неинтересны: он многословен, нет в них той цепкости, точности деталей, нет остроты, из них ушла поэзия.
И всё-таки…
Хочется привести один из примеров его умения собраться и в короткий срок сделать почти невозможное.
Несколько лет назад я получил от него одну за другой пять рукописей молодых поэтов, за которых он хлопотал, просил помочь им напечататься.
Я добавил к ним ещё пять отобранных мною рукописей, позвонил ему и попросил написать обо всех, отметив и достоинства их и недостатки…
Евтушенко сказал, что сейчас он этого сделать не сможет, потому что послезавтра рано утром уезжает на длительный срок в Армению. А у него ещё полно дел – переговоры с редакциями, сборы в дорогу, невыполненные обещания, свидания с самыми разными людьми.
Я сказал, что в таком случае буду сдавать в набор очередной номер альманаха «Поэзия» без них и всю подборку придётся отложить до следующего выпуска. А это будет не скоро. Он помедлил, заколебался, а потом решительно сказал:
– Ну хорошо, я это сделаю. Позвони мне послезавтра в восемь часов утра, а то я потом уеду из дома.
Как мы условились, звоню ему ровно в восемь утра. Пожилая женщина говорит:
– Евгений Александрович улетел в Армению, будет не раньше, чем через месяц.
– А он не оставил что-либо для альманаха «Поэзия»?
– Нет, ничего не оставлял!
Знаю всеобщую занятость, знаю, что большинству критиков, чтобы сделать эту работу, понадобился бы месяц, два, а то и полгода. Ну, думаю, и он подвёл, и он не может всё сделать вовремя…
Прихожу в редакцию. На моём столе лежит пакет со стихами молодых авторов и со статьёй, напечатанной на машинке. А в ней почти авторский лист! И все стихи прочитаны – на полях их сделаны самые подробные пометки!
И статья получилась по делу, с вниманием к каждому автору, с раздумьями о молодой поэзии, с добрыми пожеланиями и обоснованными выводами.
Трудно понять – когда он это успел…
БЕЗ ОБИД.
Где-то в конце пятидесятых годов на редколлегии журнала «Юность» решался вопрос – печатать или не печатать поэму Евтушенко «Считайте меня коммунистом».
Она, на мой взгляд, была конъюнктурной, неинтересной по замыслу и по исполнению.
Я выступил против её публикации в журнале. Но большинство членов редколлегии её одобрило.
После редколлегии я вышел из редакции, огорчённый тем, что эта слабая вещь будет печататься в нашем журнале. И почти у самой двери столкнулся с Евтушенко. Мы поздоровались, а он, заметив моё плохое настроение, спросил:
–Ты чем-то огорчён?
Я рассказал ему всё, что было на редколлегии, и признался, что огорчён решением редколлегии печатать его вещь. Сказал ему и о том, что выступал против её публикации.
– Ничего, не горюй, Колечка, – улыбнулся Евтушенко и похлопал меня по плечу, – это бывает…
– Я так огорчён, – повторил я, – что даже хочу выпить сто грамм, но у меня сейчас нет денег. Не можешь мне одолжить?
Евтушенко с готовностью вынул из кармана десятку:
– Конечно, конечно, вот бери…
И позже, когда я возвращал ему долг и позже когда в течение многих лет встречался с ним, я ни разу не почувствовал, что у него осталась обида от нашего разговора.
Я уверен, что это было потому, что он сам понимал слабость своей поэмы (он её не включал ни в одно избранное, ни в двухтомник, ни в трёхтомник) и не увидел в моём неприятии её ничего злонамеренного и недоброжелательного…
ЕГО УНИКАЛЬНАЯ ПАМЯТЬ.
Меня не раз удивляло, что некоторые авторы, приносящие свои стихи в редакцию, не помнили их.
Я сам когда-то помнил все свои стихи и поэмы. Мало того, в моей памяти умещались многие тысячи строк любимых мной поэтов – Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Тютчева, Фета, А.К.Толстого, Блока, особенно много стихов Есенина. Я никогда их не заучивал. Но стоило мне несколько раз прочитать их, поскольку они мне нравились, я их уже помнил. Кроме того я помнил (их я и сейчас помню) тысячи частушек, которые собирал много лет.
А когда работал в редакции журнала «Юность», я помнил все стихи, выходившие на его страницах. Мне их приходилось читать несколько раз: когда впервые знакомился с ними, когда они шли в набор, когда мне приходилось вычитывать вёрстку и сверку. Этого было достаточно для того, чтобы стихи закрепились в моей памяти надолго…
Правда, память моя была однобокой. В частности, я плохо запоминал отчества людей, с которыми мне приходилось встречаться. А ещё хуже – цифры. Я не помнил ни одного номера телефона, хотя по некоторым из них мне приходилось звонить ежедневно и даже по нескольку раз в день. С годами моя память стала хуже в отношении запоминания стихов, зато она несколько улучшилась по отношению к цифрам. Впрочем, я и сейчас помню несколько десятков тысяч своих и чужих строк.
Но до памяти Евтушенко мне очень далеко…
Он читает множество стихов, пристально следит за всем, что печатается в периодике, особенно пристально и даже ревниво за людьми талантливыми. А о том, какова его память, может дать представление следующий пример.
Лет двадцать назад, когда в издательстве «Художественная литература» отмечалось 50-летие со дня рождения и 25-летие со дня работы в редакции Николая Васильевича Крюкова, произошёл такой случай.
На юбилее с поздравлениями выступали все присутствующие поэты. А их было около тридцати – М.Луконин, С.Куняев, Вас.Фёдоров, И.Шкляревский, А.Марков, Л.Кондырев и другие. Все они говорили о высоком профессиональном уровне редактора, о его прекрасном вкусе, о широте его литературных взглядов, о его такте.
А когда речь дошла до Евтушенко, он сказал следующее:
– Дорогие друзья! Как приятно видеть, что на юбилее Николая Васильевича столько хороших и разных поэтов. И всех их редактировал или будет редактировать наш юбиляр. Я вас всех люблю, читаю, помню. Вот Василий Дмитриевич, наверное, думает, что я не знаю его стихов, – обратился он к Вас.Фёдорову, – не люблю их. Нет, люблю и помню…
И он прочитал стихотворение Фёдорова.
– А ты, Лёва, – обратился он к Кондыреву, – тоже, наверное, думаешь, что я не читаю тебя. Нет, читаю и помню!
И он прочитал стихи Кондырева.
Таким образом он прочитал по стихотворению почти всех присутствующих поэтов или хотя бы по нескольку запомнившихся ему строк.
А ведь он не мог знать, кто будет присутствовать на этом юбилее. Значит, и не мог специально подготовиться к подобной мистификации…
СОСТАВЛЕНИЕ «ИЗБРАННОГО» НИКОЛАЯ ГЛАЗКОВА.
Издательство «Художественная литература» предложило мне составить «Избранное» Николая Глазкова.
Я знал Николая Ивановича с 1944 года, писал о нём, у меня хранится 33 его самиздатовские книжки, оформленные им самим и подаренные мне в разные годы. В альманахе «Поэзия», который я редактировал, при его жизни напечатаны многие лучшие стихи поэта, а после его смерти также сделано несколько больших публикаций его стихов.
Я знал, что Евтушенко предлагал свои услуги составителя стихов Глазкова, но потому что в этом же году и в этом же издательстве должна была идти в производство книга стихов Б.Слуцкого, тоже составленная им, он получил согласие лишь на написание предисловия к книге Николая Ивановича.
Когда я подготовил рукопись, мне позвонил Евтушенко:
– Коля, я уже написал предисловие, а ты уже составил книгу?
– Да, составил.
– А не дашь ли ты её мне посмотреть, может быть, ты что-то упустил главное или, во всяком случае, интересное для читателя. Я всё-таки автор предисловия к этой книге и тоже заинтересован, чтобы она вышла в лучшем виде.
Я, конечно, дал ему рукопись. После ознакомления с ней Евтушенко позвонил мне:
– Книга получилась неплохой, но в ней многовато географических стихов, далеко не лучших у Николая Ивановича, много поздних стихов, тоже не лучших. На мой взгляд, настоящий Глазков начала сороковых – конца пятидесятых. А здесь упущено немало ранних глазковских, настоящих стихов… Ты знаком с сыном Николая Ивановича?.. Да?.. Тогда, может быть, позвонишь ему, договоришься, чтобы мы подъехали к нему, посмотрели архив. Наверняка там найдётся много интересного.
Я согласился, и мы оказались в гостях у Николая Николаевича, которого я знал ещё с тех пор, когда он был ребёнком.
«Коля маленький», как звал его сам Николай Иванович, предоставил нам архив отца. Поскольку мы долго засиделись, он вместе с женой Тамарой любезно поил нас чаем и даже накормил гусём с яблоками! Он показывал нам всё новые и новые рукописи, неизвестные варианты.
Мы, конечно, не успели за один вечер внимательно посмотреть весь архив и приехали к нему ещё раз. Читал Евтушенко очень быстро и заинтересованно. Всё схватывал на лету. Вспоминал разные варианты, доставал свою записную книжку, в которой были переписаны многие стихи Глазкова. Словом, принял в ознакомлении с архивом самое деятельное участие. И, действительно, книга после этого стала интереснее, стала более «глазковской».
Были у нас и дополнительные трудности при отборе поэм и стихов. Дело в том, что многие из них Николай Иванович неоднократно предлагал журналам и издательствам. Но они отвергались. Желая всё-таки донести их до читателя, он делал множество вариантов: отрывки из одной поэмы переносил в другие, разбивал поэмы на отдельные стихи, снова составлял поэмы. Мы, например, так и не нашли полностью его «Девятую поэму», написанную сразу после войны. А она была: он мне когда-то подарил её, но её взяли у меня почитать, да так и не вернули… И мне пришлось по памяти восстанавливать несколько отрывков из неё, чтобы хоть их включить в рукопись.
Просматривая архив, Евтушенко вдруг задержался на одном стихотворении, перечитал его несколько раз, задумался, улыбнулся, снова задумался. А потом и говорит мне:
– А знаешь, это стихотворение обо мне!
– Какое?
– «Компьютер»!..
Я хорошо знал эти стихи, печатал их в альманахе «Поэзия», понимал, что они написаны именно о нём. Но мне неудобно было подтвердить это, поскольку тогда нужно было бы согласиться и с тем, что в них было сказано о поэте, которому они посвящены. А сказано в них следующее:
Достаточно пронырлив и хитер,
Стихи читает лучше, чем актер,
И обладает электронной памятью.
А истину охотно он предаст,
Как неудобный, тягостный балласт,
Мешающий словесной спекуляции.
И дальше:
Душа пуста, и совесть не чиста,
Но загримировался под Христа,
И не заметят – может стать Иудою.
Согласиться с тем, что эти строки посвящены ему, что это его портрет, значило признать, что он всеми этими, далеко не самыми привлекательными, чертами наделён.
Неутешительными были в этих стихах и перспективы изображенного поэта: «мода на его снега пройдёт», а его заменит «полупроводниковая компьютерша».
Впечатление от этого стихотворения усиливало ещё и то, что сам Евтушенко в предисловии к этой книге издевается над поэтами-роботами: «Иногда читаешь чьи-нибудь стихи и видишь, что они заранее как бы кибернетически вычислены… самая оптимистическая информация, переданная роботом, не заменит живую улыбку на лице живого человека…»
А здесь он сам узнаёт себя…
Поэтому я так уклончиво и ответил:
– Ну почему же обязательно эти стихи о тебе? Может, они написаны о ком-то другом: мало ли у нас «достаточно пронырлив и хитер, стихи читает лучше, чем актер». Они могут быть и собирательными…
Но он ответил определённо:
– Обо мне!
Я снова уклонился от прямого ответа, но спросил:
– Что будем делать с ними?
Он сначала смягчил отношение Глазкова к нему:
– Это он написал, наверное, в минуты раздражения, дурного настроения.
Но потом решительно добавил:
– Надо печатать!
А что ещё в этом случае надо было сказать? Отвергнуть?
Было бы ещё хуже, тем более, что стихи эти уже публиковались…
Через несколько дней после того, как я сдал в издательство всю перепечатанную мной рукопись, мне позвонила заведующая редакцией современной русской литературы Вера Павловна Канунникова:
– Николай Константинович, а это правда, что Евтушенко ездил с вами к сыну Глазкова и принимал участие в разборе архива?
– Ездил!
– Вы знаете, он позвонил мне сегодня и попросил меня всё-таки включить и его в число составителей. Он никак не претендует на оплату, поскольку вы и работу, большую, чем он, проделали, и перепечатали всю рукопись за свой счёт, и вычитывали её. Он даже дал расписку, что отказывается от гонорара за составление. Но в число составителей просил его включить.
Я, конечно, не возражал…
«ЭТО СОВЕРШЕННО РАЗНЫЕ ВЕЩИ…»
Во многих письменных и устных выступлениях Евтушенко подчёркивает, что поколения, идущие вслед за его поколением (он имеет ввиду себя, Б.Ахмадулину, А.Вознесенского, Р.Рождественского, почему-то забывая о таких интересных и разных поэтах, как Г.Горбовский, О.Дмитриев, А.Жигулин, Н.Карпов, В.Костров, Ю.Кузнецов, С.Куняев, А.Кушнер, Н.Матвеева, В.Павлинов, А.Прасолов, Н.Рубцов, Е.Храмов, А.Чиков, О.Чухонцев, – они ведь тоже представители первого послевоенного поколения), не выдвинули ни одного сколько-нибудь заметного поэта. Этим он, видимо, желает подчеркнуть, что его поколение, и в первую очередь его прекрасная четвёрка, – последние из могикан, на этом русская поэзия кончается…
Впрочем, он очень пристально следит за всем молодым, что появляется в печати. В этом я убедился, узнав несколько интересных случаев. Об одном из них будет мой рассказ.
Обычно Евтушенко не брался писать внутренние рецензии в издательствах – зачем ему тратить на это время? А в таких мизерных заработках за это он, как другие, безусловно, не нуждался.
Но когда в издательстве «Молодая гвардия» решалась судьба рукописи одного из самых молодых и по-настоящему талантливых поэтов, Николая Дмитриева, с Евтушенко произошёл примерно такой разговор:
– Евгений Александрович, не возьмёте ли вы для внутреннего рецензирования одну небольшую рукопись молодого поэта?
Сначала он решительно отказался:
– Не возьму! У меня на это нет времени.
Но всё-таки поинтересовался:
– А чью?
– Николая Дмитриева.
Согласился он тоже сразу:
– Его я возьму… Да, возьму!..
Мне было интересно, как он отнесётся к рукописи?
На мой, и не только на мой взгляд, Н.Дмитриев – один из самых перспективных молодых поэтов. Он уже проявил себя достаточно интересно. Неужели Евтушенко ради подтверждения своих высказываний о том, что после его поколения не появилось ни одного заметного поэта, разгромит рукопись? А если по достоинству оценит – значит, признает свою неправоту, перечеркнёт свои высказывания о следующем поколении.
И вот мы получили рецензию. Написал он её очень доброжелательно и объективно. Отметил, что Н.Дмитриева он запомнил ещё с первых публикаций, особенно его стихи об отце-фронтовике:
Я вместе с батькой выполз, выжил,
А то в каких бы жил мирах,
Когда бы снайпер батьку выждал
В чехословацких клеверах?!
Особо он выделил стихи о родителях, о природе. Правда, пожелал ему большей публицистичности. И заключил: книгу непременно нужно издать, поскольку её автор талантливый и перспективный поэт. Словом, всё было по совести и по справедливости.
Прочитав рецензию, я позвонил Евтушенко, поблагодарил его за неё и обратился с предложением:
– Женя, у нас в следующем номере альманаха идёт большая подборка стихов Дмитриева. Давай перед ней опубликуем твою рецензию. Там тебе всего-то дел – убрать концовку, в которой ты рекомендуешь книгу его к изданию.
И немедленно получил решительный отрицательный ответ:
– Э, нет! Внутренняя рецензия и опубликованная в печати – это совершенно разные вещи!..
– А почему? Ты же не изменяешь в них своё мнение!
– Нет, это – разные вещи!..
Он не хотел быть несправедливым по отношению к молодому поэту и одобрил его книгу. Но рекламировать её не хотел. Не хотел расписаться, что в следующем поколении есть заметные поэты.
Ведь известно и другое: он, получив от Валентина Распутина положительную внутреннюю рецензию на «Ягодные места», опубликовал её в виде предисловия к этой книге, не спросив разрешения у автора.
Но ведь, как он сам говорит, «это совершенно разные вещи»…
ОН – ГЕНИЙ ИЛИ…
Был у нас такой поэт и прозаик Михаил Карунный, человек предельно искренний, наивный, одновременно мягкий и категоричный.
Как-то разговорились мы с ним о поэзии, о поэтах и, как это нередко бывало и бывает ещё сейчас, добрались до Евтушенко.
– Евтушенко – гений, гений, гений! – кричал исступленно Миша. – Я и слушать не хочу, он – гений, и всё!..
И сколько я ни спорил, что Евтушенко не гений, но очень одарённый человек, Миша стоял на своём:
– Гений он, и всё!..
Встретил я его через год, мы опять разговорились о поэзии и опять добрались до Евтушенко.
– Евтушенко – бездарь! – закричал Миша. – Бездарь, бездарь, полный бездарь! Это каждому теперь видно! Даже младенцу!
– Но как же, Миша, – пробовал я переубедить его, – ты же сам всего год назад яростно доказывал, что он – гений, а теперь…
– А я пересмотрел свою точку зрения, понял, что он – бездарь!
И опять переубедить его было невозможно. На этом он и остановился навсегда…
Я не отношусь к тем людям, которые готовы перечеркнуть его – в пятидесятые и шестидесятые годы он написал ряд по-настоящему поэтических стихов. Но и к гениям причислить его не могу…
После выхода первой книги Евтушенко, видимо, понял, что она, несмотря на некоторые лестные отзывы, никуда не годится. И это пошло ему на пользу: вторая его книга была значительным рывком вперёд. Но его, к сожалению, уже испортило постоянное и неутолимое желание, точнее – страсть: быть на виду, «быть притчей на устах у всех».
В погоне за славой, в борьбе за продление своей популярности его ещё вечно подогревало состязание с А.Вознесенским. гонка с преследованием. Кто кого? И состязались они не в качестве своих стихов, а в скорости: кто раньше откликнется, напишет о том, к чему сейчас приковано внимание публики, а нередко и просто мещанина. И пошло…
Умер Шукшин – скорее о нём. Умер Рубцов – о нём. Высоцкий – о нём. Появился СПИД – немедленно о нём. Вскрылось, что у нас всё распространеннее проституция – о ней!.. А теперь её уже рекламируют – надо бы написать и об этом.
Нашлась девочка, пишущая стихи, хватается за неё. Хоть на год, хоть на два, а всё-таки будет молва: смотрите-ка, вот какой талант открыл!.. А что с ней будет дальше – её дело… Важен сиюминутный шум, ажиотаж. А там найдётся возможность ещё чем-нибудь щегольнуть перед публикой.
Стихи уже не так привлекают – давай прозу! Проза тоже не привлекла – публицистику! Критику! Сценарий! Съёмки в фильме! Фотография!.. Что ещё? Что дальше? Балет? Опера? Живопись?..
Так утопающий хватается за соломинку.
Как поэт, Евтушенко кончился уже где-то в конце шестидесятых годов. Раньше он мог привлечь читателя то интересным сюжетом, то остротой постановки вопроса, когда дозволенное граничило с недозволенным, то зримой деталью, то, наконец, свежей рифмой. Теперь всё это утрачено. Почти всё, что он пишет уже немало лет, удручающе банально, скучно, неглубоко. В лучшем случае это – фельетон в стихах, относительно умело зарифмованный. Ведь даже рифмы, и те у него стали банальнее. Идёт сползание по всем показателям. Но так неохота расставаться с популярностью! И так не хочется признать, что всему своё время, что твоё – кончается. Ой, как неохота! И он всюду повторяет: после нашего поколения не появилось ни одного значительного поэта. Мол, это мы – последние из могикан. А уж точнее: я – последний из могикан!..
Но что же всё-таки сделать, чтобы удержаться на гребне волны, вознёсшей тебя так высоко, не потерять хотя бы часть известности?.. Ведь вроде бы уже всё перепробовано. Может быть, такой выход – издавать всё и всюду, где только можно? Заполнить своими изданиями всю страну, вытесняя всех и вся?
Я прочитал интервью, данное поэтом сотруднику газеты «Книжное обозрение» и опубликованное на пяти полосах 6 января 1989 года, и ужаснулся – вся первая полоса посвящена одному: меня мало издают! Меня безобразно мало издают!
Приведу довольно большое количество цитат, чтобы читатель мог услышать этот крик души поэта, так обижаемого издателями:
« В восемнадцати городах страны и восьми странах прошли мои выставки фотографий. Но ни одно советское издательство не предложило мне выпустить альбом фотографий. Первый вышел… в Англии. Второй, как видите, в США…», «Сейчас у меня выходит книжка фотографий в …Сингапуре…», «И опять выходит не в родной стране. Не странно ли?..»
Профессионалы-фотографы, прекрасные мастера своего дела, десятилетиями бьются, чтобы хоть раз в жизни выпустить альбом. А здесь поэт походя наделал фотографий, возможно и неплохих, напечатал их в журналах, а за рубежом и отдельными альбомами. И всё ему мало. Надо и у фотографов вырвать изо рта весь хлеб. Какой аппетит, какая алчность!..
Но вот интервью продолжается:
«Сейчас я вам покажу ещё одну книжку. Она только что вышла, и опять не в Москве, а в Петрозаводске…», «Тираж «Последней попытки» – 50 тысяч!.. Практически сборник уже продан в самом Петрозаводске. Следовательно, жители Москвы, Ярославля, других городов страны… не в состоянии будут купить эту книжку!»
Какой ужас! Когда же будет восстановлена справедливость?
Но вот он сам дальше говорит: «Я считаюсь в издательском смысле счастливым человеком. Казалось бы, мне грех жаловаться. Я издал гораздо больше книг (и большими тиражами!), чем большинство наших поэтов…»
И действительно, кому-кому, но ему «грех жаловаться». И если бы это говорил кто-то другой, можно было бы подумать: что это поэт так расхвастался?.. А тут – жалоба!..
Ещё цитата: «Нельзя, на мой взгляд, искусственно снижать тиражи поэзии, запрошенной читателями, лишь для того, чтобы не обидеть самолюбие никого не интересующих стихотворцев…»
Но при чём здесь самолюбие? Им, как мы видим, больше всех заражён сам жалующийся поэт. Не надо перекладывать с больной головы на здоровую. И надо знать, что у нас есть прекрасные поэты из числа «никого не интересующих», которых не знают лишь потому, что они не умеют и не хотят так оголтело себя рекламировать – любыми способами. Значит, их вообще не надо издавать? Держать в чёрном теле и на чёрном хлебе? А всю бумагу до последнего клочка отдать Евтушенко и Асадову, который, кстати, пользуется ещё большим спросом!.. Справедливо ли?
И ведь всё о себе, всё о себе, всё – под себя. «Моё!» – сказал Евгений грозно». Всё моё!..
Ну хотя бы слово сказал ещё о ком-то: мол, смотрите, есть талантливый человек, но его не издают или мало издают. Ведь есть же такие!..
И есть ещё такое понятие – совесть. Оно включает в себя чувство справедливости, бескорыстия, сострадания, милосердия к другим, скромность, честность.
Вспоминаю Леонида Николаевича Мартынова, поэта не меньшего масштаба, чем все нынешние поэты, в том числе и Евтушенко. Требовал ли он астрономических тиражей для своих книг? Жаловался ли на издателей? А Н.Заболоцкий? А Я.Смеляков?..
Ещё цитата из интервью Евтушенко: «Ограничивать тиражи поэзии – значит, калькулировать и искусственно снижать эстетическое и гражданское воспитание. Я считаю это преступлением».
Вот как! Преступников надо судить!..
Но, к сожалению, на стихах Евтушенко, написанных в последние годы, эстетического воспитания не получится. На них можно только портить вкус читателя, с которым поэт постоянно заигрывает…
Теперь, пожалуй, уместно рассказать об одном вечере в Лужниках, который вёл Константин Симонов. А выступали на нём А.Вознесенский, Е.Евтушенко, А.Жигулин, В.Костров, В.Соколов, В.Солоухин и другие – всех не помню.
На этом вечере для возбуждения интереса слушателей Вознесенский применил старый испытанный приём. Им он, как и Евтушенко, пользовался уже не раз.
В Лужниках – огромное стечение слушателей. Зал почти полон. Все участники вечера– в сборе. А Вознесенского нет. Проходит десять, пятнадцать, двадцать минут. Его нет. Нетерпеливые поклонники начинают нервничать – как же так, в афише он есть, а на сцене его нет! Приходят записки – одна, две, три. Почему нет Вознесенского?
Симонов вынужден давать объяснение. Он говорит о том, что, мол, ему только что сообщили: Вознесенский лишь час назад прибыл из-за границы, находится в Москве, скоро должен появиться здесь.
Проходят ещё пять, десять, пятнадцать минут. Его всё нет. В президиум снова поступают записки: будет всё-таки Вознесенский или нет? Симонов снова вынужден объяснять ситуацию. Объявляется перерыв. А после него – снова записки…
Вот тут-то и появляется он. И не в промежутке между двумя выступающими и даже не в промежутке между стихами одного автора. Нет – прямо в самый разгар чтения. Выступает Владимир Солоухин, вот в середине его стихотворения и появляется долгожданный Вознесенский. Публика всё внимание сосредотачивает на нём. Раздаются отдельные хлопки, потом аплодисменты. Солоухин вынужден прервать чтение…
И когда после нескольких выступающих выходит сам Вознесенский к микрофону, зал взрывается от аплодисментов. Собственно говоря, теперь и стихи-то можно уже не читать. Дело сделано. Теперь говори и читай, что хочешь – успех обеспечен.
А он истошным голосом вопит:
Ботинки чёрррные!..
Владимир Соколов, сидящий передо мной, оборачивается и, улыбаясь иронически, говорит:
– Ну, чёрные ботинки, и что такого особого? Что произошло? Почему он так истерично орёт?..
Буря аплодисментов заглушает его голос…
Пока Вознесенский играл свою игру, Евтушенко тоже не дремал – занимался своей…
В самом начале вечера Симонов обернулся и спросил Евтушенко:
– Женя, вы когда хотите выступать?
Евтушенко, склоняясь к нему, охрипшим шёпотом:
– Я, Константин Михайлович, выступать не смогу – сорвал голос.
Из зала я никуда не уйду, буду до конца вечера. Но читать не смогу…
– Ну как это, Женя?
– Не смогу, нет голоса…
И он жестом показал на горло. Симонов что-то говорит устроителю вечера. Тот приносит стакан чая с лимоном. Евтушенко отпивает глоток, потом демонстративно полощет горло, запрокидывая голову.
Симонов снова и снова обращается к нему:
– Одно стихотворение, Женя!..
– Нет, не смогу…
Ему снова приносят чай. Он снова пьёт и полощет горло. Публика уже заметила это. Пошли записки: «Что с Евтушенко?», «Будет ли он выступать?», «Когда дадите слово Евтушенко?».
Спектакль в президиуме продолжается. Так проходит первое отделение. Идёт второе. Остаётся всего два невыступивших поэта. Симонов волнуется:
– Женя, хоть одно короткое стихотворение!..
И вдруг:
– Ладно, горло у меня немного лучше стало. В самом конце вечера я прочитаю одно стихотворение…
Вечер длится уже четвёртый час. Публика уже устала, но ждёт выступления своего кумира. И вот он наконец-то последним выходит к микрофону. И:
Идут белые снеги…
Голос его то снижается до шёпота, полон нежности, то гремит, оглушая весь зал, – никаких признаков его нездоровья…
Зал взрывается от аплодисментов и снова замирает, когда Евтушенко поднимает руку.
И здесь он совершает ошибку: понадеявшись на свою власть над слушателями, начинает читать поэму «Ивановские ситцы». Читает пять, десять, пятнадцать минут – никаких дефектов в голосе.
Но публика большими группами поднимается с мест и уходит из зала – она уже устала…
Я несколько раз слышал утверждение Евтушенко, что наиболее интересные вещи Глазков создал в 40-50 годах. Возможно, в какой-то мере он прав. Но Глазков, наряду со слабыми стихами, писал до последних дней и отличные стихи. Можно назвать его «Гимн клоуну», «Тутанхамона видел я в гробу» да и того же «Компьютера». Он до последних дней оставался поэтом!..
Легко судить других. А если себя?..
То, что пишет в последние годы Евтушенко, удивительно слабо, длинно, поверхностно, случайно. Это – чаще всего фельетоны в стихах, никакого отношения не имеющие к поэзии…
В спортивной практике, в частности, в области шахматного искусства, существует такое понятие: экс-чемпион. То есть – бывший чемпион. Наверное, это понятие можно распространить и на поэзию: экс-поэт. То есть – бывший поэт…
Когда мы с Евтушенко разбирали архив Глазкова и отбирали стихи для «Избранного», он с подлинной любовью к его стихам, с большим вкусом стремился не упустить ничего настоящего, и в то же время не пропустить на страницы этой книги ничего, недостойного пера замечательного поэта, – как это было хорошо и приятно!..
Ах, если бы он сам не сетовал на издателей, выбивая у них огромные тиражи и объёмы книг, написанных им, а так же честно, строго отнесся к своим стихам, особенно последних лет, в которых он выступает в