МУЗЫКА СЫГРАННАЯ МЕРЧЕ
(о рассказе «Скрипка Готлиба»)
Писатель Мерче, один из авторов, за чьими рассказами я слежу постоянно. Причина проста, и мне, Типографу, очевидна - её проза, безусловно, одна из лучших на сегодняшний день. Не на сайте. В современной литературе. Это может нравиться или не нравиться, но это так.
И все же, даже на фоне многих замечательных рассказов, которые можно было найти на закрытой ныне странице Мерче, «Скрипка Готлиба» поразительна! Великолепное произведение, превосходное! Нет, мне все же, пожалуй, мало тех слов, которые говорят обычно, так хочется сказать то, что обыкновенно не произносится, говоримое только потом, когда-нибудь – гениальное произведение.
А такие слова все же надо говорить, обязательно, единичным людям, тем, кто уже составляют и составят, непременно, славу русской словесности. Типограф готов перебрать каждую букву рассказа, заботливо расположить шрифты на доске… И вдохнуть запах свежей краски, и вновь перечитать «Скрипку»…
«Скрипка»… Обычно рассказ у Мерче – это быстрый бег навстречу людям, попытка спасти, очистить любовью от грязи, уберечь от пошлости, и поняв, простив, сочувствуя и страдая, с грустью оставить своих персонажей, свою частицу души для следующих текстов – вот, их много, безвестных, погибших мучеников Холокоста, одиноких женщин, чья постель до того холодна, что готова принять любого, смирившихся со своей долей торговцев на рынке, эмигрантов, чьи глаза печальны, мужчин и женщин, чьи мечты и фантазии не сбылись…
«Скрипка Готлиба» - это рассказ о вечном, о сути искусства, то есть о великом, о Моцарте. И в самой большой степени – рассказ автора о себе.
Этот рассказ виртуозен с точки зрения техники, яркости образов, согласованности деталей. Он сам – музыка, которую вдохновенно играет Мерче. Смотрите - какой невероятный синтаксис, структура! Об этом можно говорить долго, но Типограф – не критик, не литературовед, он только выражает свое удивление и радость от прочитанного...
В этом местечке, домишке, скудных комнатах, пропахших кислыми запахами кухни, на сундучках с барахлом спят дети – будущие музыканты, великие и не очень, но они уйдут к людям, в неизвестное, как Авраам их Ура, они уйдут со своей музыкой, чтоб продлить пути и чтобы нашлось нечто, ради чего стоит жить. Из домишка, на самом краю времени, возле фашистских рвов…
Мерче ставит еврейских акцент, фон - потому, что здесь близка скрипка, и потому, что люди настоящего искусства – изгои. И потому, что владеет материалом и интонацией. Владеет виртуозно, не сбиваясь ни на одной ноте, не утрируя, но и не уводя от узнаваемости. Как это умеют делать только Мастера…
Типографы говорят исключительно о том, что их поразило. И, поэтому, речь их бывает немного сбивчива. Но мы их простим, правда?
Вот центр рассказа. Его кульминация, главные фразы:
«И тут происходит то, ради чего стоило тащиться по унылой дороге из захудалого местечка, мёрзнуть в коридоре на сундуке, есть похлёбку из картофельных очисток и исходить кровавым поносом в холодном нужнике, - те самые пальцы, которые только что безжалостно раздирали нежное куриное крылышко, исторгают нечто невообразимое, отчего наступает полная тишина, которую не смеют нарушить ошалевшие от первых холодов мухи и степенно прогуливающиеся за окном лиловые петухи, - протяжно, изнурительно-медленно смычок рассекает деку и взвивается острым фальцетом, - отсечённая петушиная голова отлетает в угол, а изумлённый птичий глаз заволакивается жёлтой плевой, - скособоченная фигурка в лисьем салопе раскачивается и замирает, - оборвав музыкальную фразу, старик обводит класс сощуренными цвета куриного помёта глазами и, цокая языком, наклоняет голову, - а?»
Так звучит Моцарт. Не музычкой для изнеженных дам – но светом, отсекающим тьму. Смычок Маэстро Готлиба, смешного человечка в женском солопе, который собственных детей и то сделать не может, только, знай, учит чужих, смычок отсекает все, что мешает в человеке проснуться Богу, искусству – петушиную мелкую спесь, куриные мозги, занятые пустым вздором, грусть повседневности, голод, нищету, грязную дорогу под окном. Смычок Готлиба отсекает негодное - в нем самом, в человеке искусства, в каждом из нас, чтобы можно было прищурить глаза, и вдохновенно пропеть хотя бы одну свою, никогда не прозвучавшую ноту...
В руках у Мерче скрипка. И эта скрипка поет. Голосом Моцарта.
Я поздравляю, Мерче, с наступающим Новым Годом! Мы, Типографы, будем вглядываться, смотреть, как Вы идете все дальше.
… « - они думают, что Моцарт был кисейной барышней и ходил на цыпочках, но мы-то с вами знаем, что такое Моцарт...»
Теперь знаем. В том числе благодаря и Вашему рассказу. Людям надо повторять истины, одни и те же, главные, чтобы оставались людьми.
==========================================
Ниже приводится рассказ Мерче «Скрипка Готлиба».
Типограф будет счастлив, если Вы прочитаете его.
Впервые или вновь.
============================================
Скрипка Готлиба
Мерче
В «классах» его встречает десять пар детских глаз, - чёрных, блестящих, - либо похожих на воробьиное яйцо, - в желтоватых пятнышках и потёках, - господа, - откашливается Готлиб, - «господа» что-то нестройно галдят в ответ, растирая ладони, - в классах нетоплено, и нежные детские руки стекленеют, покрываются болячками, - кто-то уже кашляет сухо, нехорошо, - ну, конечно, эти неженки, привыкшие к мамкиным бульонам, все эти Мотеле и Йоселе, - будущие гении, - мосье Готлиб, - птичья лапка тянет его за рукав, - у мальчика извиняющаяся улыбка на смуглом лице, - кажется, его фамилия Щварцман или Шварц, - ну, как же может быть иначе, когда ассирийские черты из-под жёсткой чёлки, - мальчик из «пансионеров», - он спит на застланном сундуке, поджав к груди острые колени, а за обедом несмело протягивает руку за картофелиной. Похожий на серый обмылок картофель в мундире и селёдочный хвост – чем не обед для будущего гения? – будущий гений держится за живот и бежит во двор, - толстогубый Маневич заливисто хохочет, но тут же умолкает от веского подзатыльника, - у мосье Готлиба тяжёлая рука, - костяшками желтоватых худых пальцев он раздаёт подзатыльники направо и налево, - мальчишки – народ вредный, - от них дурно пахнет, - лежалыми мамкиными кофтами и аденоидами, - самый трудный возраст достаётся ему, - ладно бы ещё восьмилетние, пахнущие молоком, синеватым грудным молоком измождённых мамаш, - каждая еврейская мать носит в подоле вундеркинда, - у вундеркинда торчащий голодный живот, но цепкие пальцы - первым делом вундеркинда облачают в бархатные штанишки, - одному еврейскому богу известно, где они откапывают все эти куцые штанишки и кафтанчики, - пока младший тянется к пустой перевитой синими венами груди, старший достаёт из футляра скрипку, - он шумно сморкается в материнский подол и семенит короткими ножками, перепрыгивая подёрнутые коркой льда лужи, - ему бы прыгать по этим лужам вслед за воробьями, размахивая острым прутиком, - эники-беники, но детство окончилось, - с утра до поздней ночи сидит он в душных классах, уворачиваясь от шумных подзатыльников строгого маэстро.
- Что ви мине с Моцарта делаете сладкую вату? Ви понимаете, что это МО-ЦАРТ! Тоже мине, танцы-обжиманцы, - ви что думаете, Моцарт был птичка? Рохля? Маменькин сынок? Он был мужчина, понимаете ви, глупый мальчик? – голос Готлиба дрожит от гнева, - и, раз-два-три – раз-два три, - лысый череп Готлиба обмотан шерстяной тряпкой, - в этом наряде он похож на старую сварливую женщину, но никто не смеётся, только легкомысленныйй Маневич кусает вывернутую нижнюю губу, - Маневичу всегда смешно, - в темноте он тайком поедает мамины коржики, и губы его в масле, - вытрите руки, молодой человек, - Готлиб брезгливо морщится, протягивая Маневичу тряпку, - и передайте вашей маме, что я имею к ней пару слов. Пара слов от мосье Готлиба – это серьёзно. У Готлиба нет времени на церемонии. Он встаёт и прохаживается по классу, кутаясь в женский салоп. У него нет времени на бездельников, дармоедов и бездарей. Из десяти мальчишек останется пятеро. Один будет заниматься в долг. Другой будет недосыпать ночами, укачивая на руках истошно вопящего младенца. От младенца пахнет кислым, и мальчик пропихивает в жадный рот смоченную в молоке тряпку, пока жена маэстро прикручивает фитиль к керосиновой лампе. У жены маэстро впалые щёки и огромные чёрные глаза, похожие на перезрелые сливы. Идите уже сюда, Шварц, шепчет она и ведёт его на кухоньку, и там зачерпывает половником тарелку супа, а потом садится напротив и смотрит, как мальчик ест, как двигается острый кадык на тощей шее. У жены Готлиба обкусанные ногти на детских пальцах и внезапный румянец, заливающий выступающие скулы. Кушайте, мальчик, - шепчет она и маленькой рукой ерошит жёсткие ассирийские волосы на его голове, - рука её движется плавно, и юный Шварц боится поднять глаза, он замирает под ладонью и торопливо проглатывает последнюю ложку супа. Из спальни доносится лающий кашель. Маэстро так и спит в своём лисьем салопе, с вкрученными в седые уши ватными тампонами. Маэстро мерзнет, и перед тем как улечься, он по-старушечьи суетится, взбивая огромные подушки, подтягивая к ногам старый плед, - все знают, что он давно не спит со своей молодой женой, и остаётся только гадать, откуда появляются на свет истошно вопящие младенцы, страдающие поносом и ветрянкой, - они появляются один за другим, похожие на лысых сморщенных старичков, - некоторые из них не дотягивают до полугода, и тогда отменяют занятия, потому что безумный крик разрывает душную темноту детской, - старик раскачивается на полу, словно его мучает зубная боль, - притихшие пансионеры молча лежат на своих сундучках, - они боятся пошевелиться и затыкают уши, чтобы не слышать голубиных стонов, то возобновляющихся, то затихающих внезапно, а потом вновь прорывающихся низким горловым бульканьем, - ой, держите меня люди, - будто забившаяся в припадке ночная птица повиснет маленькая Цейтл на руках старого Готлиба.
Дети появляются и исчезают, но Моцарта никто не отменял. Проходит неделя, и старик, сидевший на полу со вздыбленными вокруг лысого черепа пегими волосками, вновь ходит по классу, заложив руки за спину, а потом останавливается внезапно и хватается обеими руками за сердце, - это же МОЦАРТ, - это же Мо-царт, молодой человек, - молниеносным движением он выхватывает смычок и обводит класс торжествующим взглядом.
И тут происходит то, ради чего стоило тащиться по унылой дороге из захудалого местечка, мёрзнуть в коридоре на сундуке, есть похлёбку из картофельных очисток и исходить кровавым поносом в холодном нужнике, - те самые пальцы, которые только что безжалостно раздирали нежное куриное крылышко, исторгают нечто невообразимое, отчего наступает полная тишина, которую не смеют нарушить ошалевшие от первых холодов мухи и степенно прогуливающиеся за окном лиловые петухи, - протяжно, изнурительно-медленно смычок рассекает деку и взвивается острым фальцетом, - отсечённая петушиная голова отлетает в угол, а изумлённый птичий глаз заволакивается жёлтой плевой, - скособоченная фигурка в лисьем салопе раскачивается и замирает, - оборвав музыкальную фразу, старик обводит класс сощуренными цвета куриного помёта глазами и, цокая языком, наклоняет голову, - а?
***
Как один день пролетят летние деньки, - июльские ливни и августовский сухостой, и тощий Шварц вытянется ещё больше, верхняя губа и подбородок украсятся тёмным пухом, - маленькая Цейтл, прелестно нелепая с огромным животом и лихорадочно блестящими глазами, накроет стол для новеньких, ещё по-домашнему круглолицых, заплаканных, пахнущих коржиками и топлёным смальцем. Пятеро из десяти отправятся домой, а из пяти останутся только двое, - ещё одна беспросветно долгая зима уступит место распахнутым во двор ставням, чахлой траве и жужжанию шмеля за грязным стеклом.
Усаживая Шварца в бричку, Готлиб торопливо протолкнёт в карман его пальто несколько истёртых надорванных бумажек, - будьте благоразумны, молодой человек, - будьте благоразумны, старик так и ни разу не назовёт его по имени, - а, затем, будто поперхнувшись, закашляется, обдав душным запахом камфары и старого тела, - они думают, что Моцарт был кисейной барышней и ходил на цыпочках, но мы-то с вами знаем, что такое Моцарт...
Бричка тронется, - старик взмахнёт рукой и долго ещё простоит на обочине, подслеповатыми глазами вглядываясь в петляющую по пыльной дороге точку.