Почти каждый день, когда я, торопясь на лекции, подходил к институтским воротам, меня останавливал автор знаменитой тогда «Тачанки» Михаил Рудерман, проживавший в ту пору во дворе Литературного института.
– Подождите, подождите, – обращался он ко мне скороговоркой, – задержитесь на минутку… Не найдётся ли у вас закурить?
– Вот, пожалуйста.
– А спичку?
– Вот вам и спички…
Рудерман неумело разминал папиросу, неловко прикуривал. Его втянувшийся живот, небритое измождённое лицо с провалившимися щеками и большие глаза, плавающие в толстых стёклах очков, выражали растерянность.
– Вы знаете, у меня что-то совсем не ладится работа, – жаловался он, – совсем не пишутся стихи. Вот уже сколько лет совсем не пишутся. И с деньгами, знаете, стало туго, и настроение совсем не творческое… И знаете, Николай, я хочу с вами посоветоваться. Через месяц мне исполнится сорок лет. Надо бы это как-то отметить, всё-таки круглая дата. Я вот сейчас подумал, что хорошо бы к ней издать мне книгу. Хоть небольшую. Как вы думаете, куда мне лучше обратиться с рукописью – в «Советский писатель» или в «Молодую гвардию»?
– Но что же вы так поздно спохватились? Об этом надо было позаботиться раньше, заблаговременно. Ведь рукопись надо ещё отрецензировать, а потом у каждого издательства уже составлены свои планы, своя очередь…
– Да вот как-то всё не мог собраться вовремя. То болел, то настроение было совсем неважным…
Другой бы на его месте ( он всё-таки автор известной в военные годы «Махорочки» и ещё более известной «Тачанки»!) и книг наиздавал и выбился бы в редакторы какого-нибудь журнала, а то и в секретари. И катался бы себе на своей «Тачанке» год за годом… Другой бы, но не Рудерман, человек совершенно непрактичный, медлительный, ленивый, непробойный…
Он то заглядывал в мои глаза, ища в них сочувствия, то всматривался в театральную афишу, висящую на ближней стене, и продолжал безнадёжно:
– А ведь жить-то надо. И вот сколько времени уже совсем не издавался…
Сказав какие-то утешительные слова, я прошмыгивал мимо него в железные ворота и почти всегда едва не сталкивался с вышедшим на утреннюю прогулку монументальным Сергеем Островым:
– Что, дорогой студентик, на лекцию опаздываешь? – спрашивал он меня снисходительно, когда я пытался проскользнуть мимо него. – Спеши, спеши!.. Учиться нужно, упорно учиться! Без этого ничего хорошего не получится. И работать нужно ежедневно, ежечасно, упорно работать, много работать. Чтобы книги почаще выходили, чтобы читатель не забывал тебя. Вот как у меня – книга за книгой…
Островой с удовлетворением поглаживал свой немалый живот, поправлял берет:
– Я вот сегодня за ночь написал одиннадцать стихотворений о любви! – он снова поглаживал живот. – Закрыл тему!
Подумать только: ни Пушкин, ни Блок, ни Есенин не смогли сделать этого, а он смог – закрыл тему, и всё! И – навсегда!..
В это время из-за угла появлялась маленькая, чуть скособоченная фигурка человека в чёрном потёртом пальто. Он молча, не поднимая головы, проходил мимо Острового, выходил через железные ворота на Тверской бульвар, мимо читающего афишу Рудермана и сливался с толпой.
Это был Андрей Платонов…