ВОЕННОПЛЕННЫЕ.
Зима, январь сорок четвёртого.
Война и смерть в труде ушли на запад,
Там наши бьют фашистские войска,
Но в городе остался её запах,
В развалинах и копоти дома.
Зияют дырами в стенах проломы
Сгоревших зданий. Груды кирпича
На улицах давным – давно знакомых,
Их не щадили руки палача.
Фашист, как зверь, не знал пощады к людям,
Не знал пощады к сёлам, городам,
И разрушал и жег всё то, что любим,
Что было дорого и свято нам.
Фашистов нет, но в городе тоскливо,
Лишь кое – где в окошках слабый свет,
В живых домах, стоящих сиротливо
Среди других, похожих на скелет.
На улице порой мелькнёт прохожий,
Спешащий спрятаться скорей в тепло,
Январский холод обжигает кожу,
И не спасает старое пальто.
Да и откуда взяться нынче люду ,
Коль третий год уже идёт война,
И разметало жителей повсюду,
Иные не вернутся никогда.
Порой казалось этот город умер,
И не осталось в нём живых людей,
Ошибка это! Он на время замер,
И ожил, вдруг, в один из этих дней.
Тогда по городу пошло волненье,
Летела новость, как по проводам,
Ведут фашистов пленных в оцепленье
Конвоем нашим, приданным войскам.
Пока их нет, ещё не появились,
Но скоро будут. Всякий стар и мал
Одеться как – то побыстрей стремились,
Здесь пленного никто ведь не видал.
Что люди думали тогда не знаю,
Какие страсти в голове, в груди,
Свои лишь мысли с детства вспоминаю,
Они меня покинуть не смогли.
Пленённому я крикну с наслажденьем,
Все чувства, гадам, рубану с плеча:
«Мерзавец, мразь, ты адское творенье»,
И кину в лоб остатком кирпича.
На улицу скорей из зданий тленных!
По ней, пока в тиши, издалека,
К нам тихо двигалась колонна пленных,
Фигур и лиц не разглядеть пока.
А из домов через кирпич, сугробы,
Из дыр подвальных и в земле щелей,
Покинув мёрзлые, как склеп, трущобы,
Десятков несколько простых людей.
Одеты плохо, измождёны лица,
Сказались голод, холод и нужда,
Остались лишь одни глаза светится,
Да голос был, как в прежние года.
Я сам стоял дистрофиком прозрачным,
Стоял, как все тогда, в старьё одет,
И был таким же, как и все невзрачным,
В свои, почти что полных, девять лет.
Но не себя показывать мы вышли,
Увидеть тех, кто шел издалека,
Чтобы отнять у нас и близких жизни,
Увидеть пленного фашистского врага.
И вот они подходят, по четыре
В рядах нестройных. По бокам конвой,
Солдаты наши в белых полушубках.
Тут кто – то крикнул старшему:
«Земляк, постой!
Останови их, дай нам насладиться,
Ведь это зрелище для нас впервой,
Увидеть их теперешние лица,
Когда в плену и по бокам конвой».
Тот поднял руку и колонна встала.
И вот стоят вчерашние враги,
Поникшие на холоде, устало,
И рядом, только руку протяни.
Казалось, для толпы момент настал,
Пришла желанная минута счастья,
И вот один мальчишка нож достал,
Ещё мгновенье – их порвут на части!
Старушка, с виду очень древних лет,
Заметив рядом двух таких подростков,
Вдруг, закричала громко, звонко: «Нет!
Не трогайте фашистских недоносков!
Не ироды ведь мы, не палачи,
За всё они ответят перед Богом!»,
И тише: «Стань, внучок, и помолчи,
У них к нему тяжёлая дорога».
А пленные стояли на морозе,
От холодрыги съёжившись в комок,
И видно, что у многих мёрзли ноги,
А кто – то и совсем уж занемог.
И кутаясь в тряпьё, закрывши лица,
Их форма не по нашим холодам,
Но в холод им полезно протрезвиться
И посмотреть вокруг по сторонам.
Ведь возле них измученные люди,
Вокруг стоят разбитые дома,
И это всё мы долго не забудем,
И не простим фашистам никогда.
Мы их живьём на части рвать не станем,
Не кровожадна русская душа,
Но пировать с собою не посадим,
Как Пётр сажал пленённого врага.
Но это всё лишь в головах мелькало,
А в горле ком и пересох язык,
И на морозе крепком всё молчало,
Молчанье больше значило, чем крик.
Молчат руины и молчали люди,
Лишь тяжкий вздох проносится в толпе,
И каждый представлял, что с ними будет,
И каждый примерял к своей судьбе.
Такая вот она, страна такая,
Загадочная русская душа,
Коль где – то рядом ноет боль чужая,
То о других слезой скорбит она.
Не тронь убогого – он всем обижен,
Не бей лежачего – Христа закон,
И пленный враг сегодня обездвижен,
Сегодня он никем не защищён.
Такое раньше было поколенье,
Теперь такого в людях почти нет,
Чтоб жалость, состраданье и терпенье
Внутри, в душе, как тёплый мягкий свет.
А снег январский на ресницах таял,
Конвой заждался, надо бы идти,
Да пёс какой – то, не стерпев, залаял:
«Пора, шагай, не падайте в пути!»
И старший звонко выкрикнул команду:
«Форверст! Давай – ка, топай немчура,
Передохнули чуточку и хватит.
Форверст! Вперёд идти пора!».