ДЭВИД ЛИНЧ и его АПОКРИФИЧЕСКИЕ АКТЫ
или
ЛИНЧЕОНАВТИКА
[Сия есть вторая редакция, исправленная и дополненная, той «Линчеонавтики», кою публиковал я здесь в лето Господне две тыщи одиннадцатое от Р. Х. Засим раскаялся я в публикации своей и кое-что неподобное изверг из текста, иное же многое – весьма подобное, сиречь главы с 9-й по 13-ю и Приложение 2, – добавил в текст, и ныне публикую в обновленном виде сочинение сие. Да извлекут себе пользу велию читатели книги сей, аще же кто пользы не извлечет – тот да воспримет еже подобает ему по заслугам его.]
ОГЛАВЛЕНИЕ:
Предисловие первое
Предисловие второе
Предисловие третье
Глава 1. Стоматологический ужас
Глава 2. Русская классика, wow!
Глава 3. Леннона убил Гребенщиков
Глава 4. Карабасовский обрыв
Глава 5. Всунь Чху [В поисках Достоевского. Часть 1]
Глава 6. Муму в водах Стикса [В поисках Достоевского. Часть 2]
Глава 7. Джентл джайент [В поисках Достоевского. Часть 3]
Глава 8. Аукцион [В поисках Достоевского. Часть 4]
Глава 9. Погружение в реализм
Глава 10. Метод Швейка
Глава 11. Будущее
Глава 12. Еретики голограмщики
Глава 13. Будущее-икс
Глава 14. Внутренний архипелаг
Глава 15. Общество супрематичных квадратистов [В поисках Достоевского. Часть 5]
Глава 16. Достоевский и мухи [В поисках Достоевского. Часть 6]
Глава 17. «Трактир ВКП(б)» [В поисках Достоевского. Часть 7]
Глава 18. Айзеншпиц [В поисках Достоевского. Часть 8]
Глава 19. Следи за собой [В поисках Достоевского. Часть 9]
Глава 20. Кармическая полиция [В поисках Достоевского. Часть 10]
Глава 21. Побочный эффект FZ-74 [В поисках Достоевского. Часть 11]
Глава 22. Пионеры человечества [В поисках Достоевского. Часть 12]
Глава 23. Зоопарк [В поисках Достоевского. Часть 13]
Глава 24. Линч начинает спасать мир
Глава 25. Линч продолжает спасать мир
Глава 26. Culpa mea
Приложение 1. Линч обвиняет: Леннона убил Гребенщиков
Приложение 2. Эффект Мрзовольского
ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРВОЕ
Этот документ известен (а также неизвестен) под различными названиями:
1) Линчеонавтика
2) Краткий курс линчеонавтики
3) Дэвид Линч и его апокрифические акты
4) Странствия Дэвида Линча в России и мирах иных
Автором документа считается некий Суп Линча, упоминаемый в тексте. Но кто такой или что такое этот Суп Линча – остаётся неясным. Может быть, в ткань повествования вкралась ошибка, и вместо «Суп» следует читать «Суб»? Впрочем, и в этом случае статус Супа (или Суба) не проясняется.
ПРЕДИСЛОВИЕ ВТОРОЕ
Однажды художник Казимир Малевич напился, что называется, до чёртиков, до галлюцинаций и увидел комнату, задрапированную тяжёлыми красными занавесками, а в ней человека с клочком густого промышленного дыма на голове, вместо волос, и в этом дыму мертвенным неоновым светом светилось короткое слово, написанное латиницей. «Линцх?..», – прочёл Малевич.
Явившийся посмотрел на Малевича с откровенной гадливостью и покачал головой, словно бы говоря: «Какая же ты падла, Казимир!» – так, по крайней мере, показалось Малевичу, и он, размахивая указательным пальцем пред лицом явившегося, прошипел: «Я не падла! Я величайший художник этого мира! Я нарисовал такое…»
Но дальше Линч уже не слышал его, поскольку процесс трансформации зашёл так далеко, что его сознание перешло на первый латентный уровень (безумные мастера психо-соматических трансформаций называют этот уровень квази-абсолютной смертью духа), и он перестал что-либо видеть, слышать и понимать.
ПРЕДИСЛОВИЕ ТРЕТЬЕ
Если вы обнаружили дитя, не достигшее возраста хотя бы пяти тысяч восьмисот тридцати шести дней отроду, читающее книгу сию, либо слушающее чтение её, либо смотрящее её экранизацию, то немедля отпустите оному дитю хорошую затрещину и с гневом запретите ему приобщаться к знаниям и тайнам книги сей.
1. СТОМАТОЛОГИЧЕСКИЙ УЖАС
Всё началось с массовой забастовки американских стоматологов, в результате которой был принят так называемый зубной закон, вызвавший волну возмущений среди голливудских кинематографистов, которых этот закон обязывал любой кадр, где полностью или частично видны актёрские зубы, сопровождать надписью, в которой указывались бы фамилия и контактный телефон стоматолога, занимавшегося лечением либо изготовлением этих зубов.
Европейские кинематографисты, обеспокоенные возможностью принятия Евросоюзом аналогичного зубного закона, в целом разделили протест американских коллег, один только Ларс фон Триер одобрил американский зубной закон и сказал: «Fuck my tooth! И почему такая классная идея про стоматологическую рекламу не пришла мне в голову первому?!» Его так вдохновила стоматологическая тема, что он покинул психиатрическую больницу, где лечился от депрессии, и приступил к съёмкам Стоматологической трилогии, которую, по его замыслу, должны составить фильмы «Кариес», «Пародонтоз» и «Прикус».
Из американских режиссёров особенно сильно возмущался Дэвид Линч, считавший, что стоматологическая реклама на экране будет портить композицию кадра и атмосферу фильма. Поэтому он решил больше не работать на голливудской производственной базе, а снимать кино где-нибудь в Казахстане или в России, где не существовало стоматологического лобби в правительстве, да и зубы у актёров не были настолько белоснежными и ухоженными, как в Голливуде, что Линча, честно говоря, немного раздражало, а его любимую дочку Джениффер так просто приводило в бешенство. Она была сторонницей грязного реализма (Линч очень гордился тем, что правильно воспитал девочку) и считала, что если актёр играет роль не какого-нибудь богатого мерзавца, а простого честного (либо подлого, но со скромным доходом) человека, то и зубы у него должны соответствовать жизненным реалиям и быть желтоватыми или даже коричневатыми – вполне кокакольной расцветки. «Ну, скажи, папа!..» – восклицала Джениффер. «Воистину так, – поддерживал её Линч. – Аминь!»
В это время премьер-министр Российской Федерации Владимир Путин обратился к деятелям Голливуда с предложением поработать на «Мосфильме», как он выразился, «в зоне творческой свободы, вдали от зубастых стоматологических акул хищной американской демократии».
Линч, недолго думая, собрал чемоданы и отправился в Россию, прихватив с собой двухтомный труд русского политического эмигранта Яши Фрикадельмана, носивший загадочное название «Россия как два пальца» («Russia as two fingers»). Первый том оного труда содержал введение в русскую культуру, а второй – ускоренный курс обучения русскому языку.
2. РУССКАЯ КЛАССИКА, WOW!
Читая Фрикадельмана, Линч узнал, что, оказывается, существует великая русская литература, что в России написано книг куда больше, чем ему представлялось. А он-то полагал, будто в России за всю историю создано только два литературных шедевра – «Поднятая целина» Леонида Брежнева и «Записки из подполья мёртвого дома» Фёдора Сологуба. И теперь Линч с удивлением и восторгом открывал для себя русскую классику: «Шинель № 6», «Мёртвые уши» и «Альтист Манилов» Николая Гоголя; «Тройник» и «Повесть о настоящем смешном человеке» Фёдора Достоевского; «Вишневый ад» Антона Чехова; «… мать!» Максима Горького; «Тихий Дон Корлеоне» Марио Шолохова; «Белая молодая гвардия» Фадея Булгакова; «Гиперболоид доктора Живаго» Алексея Пастернака; «Бодался золотой телёнок с дубом» Александра Ильфа-Солженицына. Синопсисы всех этих и многих других произведений вместе с краткими отрывками из них, вычитанные у Фрикадельмана, привели Линча в полный восторг.
Ёлы-палы! – думал Линч совершенно по-русски. – Какой там Чейз, какой Форд, какой Дилан, какой Набоков?! Вот русские – те умели писать! Бросаю всё к чёрту и начинаю экранизировать русскую классику! И он уже представлял, как на экране, под зловещую музыку Анжело Бадаламенти, Родион Раскольников – с топором в одной руке – тянется свободной рукой к дрожащей от страха Муму.
3. ЛЕННОНА УБИЛ ГРЕБЕНЩИКОВ
Погружаясь в русскую культуру, Линч получил откровение о том, что пресловутый Марк Чепмен вовсе не убивал Джона Леннона, что настоящим его убивцем (Линчу очень нравилось это русское слово – «убивец») был Борис Гребенщиков, который вошёл в сношения с потусторонними силами зла и 8 декабря 1980 года слетал на чёрте из Ленинграда в Нью-Йорк, где и пристрелил Леннона.
Линч понял это, внимательно прослушав все песни Гребенщикова, в которых автор с откровенным бесстыдством нарисовал всю картину своего чудовищного преступления с предшествующими мотивами и последующими терзаниями духа.
Линч, хоть и мистик, но крайне порядочный гражданин, написал доносы в генеральные прокуратуры РФ и США, где изложил все неоспоримые доказательства вины Бориса Гребенщикова. Марк Чепмен, осуждённый за убийство Леннона, считал Линч, был всего лишь случайным свидетелем, который захотел прославиться, ловко подсуетился и приписал себе всю заслугу убийства Леннона.
Заодно Линч обратился к российской общественности, опубликовав статью с доказательствами вины Гребенщикова в журнале «Трезвость и культура». (Текст этой статьи приводится в Приложении.)
4. КАРАБАСОВСКИЙ ОБРЫВ
Следующим откровением стало для Линча постижение того факта, что величайшее произведение всей мировой литературы, «Братья Карабасовы» Достоевского, осталось не просто недописанным, а едва только начатым, что весь объёмный роман этот есть лишь вступление к неизмеримо большему роману, к целой эпопее, которую Достоевский задумал, но написать не успел. А всё из-за своего приёмного сыночка, который во время пребывания Фёдора Михайловича заграницей распродал всю его библиотеку – ему, дескать, не хватало денег! – и свёл этим Фёдора Михайловича в могилу.
Вот так, из-за преждевременной смерти писателя, остался недописанным величайший из когда-либо задуманных романов. Когда Линч осознал это, то чуть не впал от досады в вечное самадхи.
Однако, успокоившись, Линч решил разыскать в потустороннем мире Достоевского и выведать у него сюжет ненаписанного продолжения «Братьев Карабасовых», чтобы узнать, как же там дальше всё развивалось. Кто, на самом деле, убил Карабасова-старшего? (Ибо Линч подозревал, что вовсе не Смердяков настоящий убийца.) Что стало с Алёшей после выхода из монастыря? Что приключилось с Митей на каторге и после неё? А чем закончил Иван? До страшного зуда хотелось Линчу всё это узнать.
И вот, он заперся в чулане, сел в позу лотоса, погрузился в медитацию и отправился на поиски Достоевского по лабиринтам потусторонних миров.
5. ВСУНЬ ЧХУ
[В ПОИСКАХ ДОСТОЕВСКОГО. Часть 1]
К великой Линча радости, Достоевский нашёлся очень быстро – за первой же потусторонней дверью, в которую Линч постучал. Дверь открыл хмурый бородатый человек и на слова Линча: «Простите, я ищу Фёдора Михайловича Достоевского, писателя», – воскликнул:
– А, Григорий Виссарионыч! Проходите, батенька, проходите!
– Так, а Достоевский, э-э?.. – пробормотал Линч, втягиваемый за рукав в комнату.
– Да я же это, я! Што ж, вы меня не узнаёте, што ли, Виссарион Григорьевич? Эх, годы берут своё, берут нагло и невосполнимо. Это как в песне поётся: «Мои года – мои убытки».
Однако через полчаса беседы за чашкой чая Линч начал интуитивно подозревать, что никакой перед ним не Достоевский, а залуженный артист Китайской Народной Республики, Всунь Чху, лучший исполнитель роли Владимира Ильича Ленина в китайских театральных постановках про русскую революцию.
Во-первых, в лице его не было ничего русского (что Линч, не привычный к русским лицам, осознал не сразу); во-вторых, оно было типично китайским (что Линч тоже осознал не сразу, как не привычный и к китайским лицам); в-третьих, интуиция досказала Линчу всё остальное, а он имел слабость своей интуиции доверять, не смотря на то, что иногда она крупно его подводила; но Линч нежно любил себя, а посему любил и свою интуицию, и многое ей прощал.
Всю жизнь мечтал Всунь Чху, – интуитивно постигал Линч секретными фибрами души, – сыграть роль Достоевского, но ему не позволяли, так как считалось неприличным, чтобы актёр, игравший Ленина, опустился до какого-то реакционера Достоевского, которого Ленин именовал «архискверным»; и лишь теперь, после смерти, Чху смог отдаться желанной роли и так погрузился в неё, что и вовсе забыл свою истинную сущность.
Впрочем, всё это было лишь интуитивным постижением предмета, а верна ли его интуиция – этого Линч проверить не мог. В одном Линч был уверен полностью – что бородатый китаец с умильно-липкой улыбкой, сидящий перед ним, отнюдь не Достоевский.
В итоге, вежливо вывернувшись из жилища погружённого в самообман китайца, он отправился дальше – на поиски подлинного Достоевского.
Китаец, поняв, что навсегда теряет Линча, крикнул ему вслед:
– Поскреби русского – найдёшь татарина! Поскреби татарина – найдёшь монгола! Поскреби монгола – найдёшь китайца!
Но Линч даже не обернулся на эти слова, уходя по мистическому коридору прочь от двери, из которой высовывалось круглое лицо. Последнее, что донеслось до него, было странное слово – не то «минёр», не то «маневр». И лишь позже Линч понял зловещий смысл этого невнятного выкрика.
6. МУМУ В ВОДАХ СТИКСА
[В ПОИСКАХ ДОСТОЕВСКОГО. Часть 2]
Хотя Линч и не рассчитывал встретить в потустороннем мире писателя Ивана Тургенева, но всё-таки встретил его. Тургенев шёл по мистическому коридору с крупнокалиберной винтовкой за плечом. Линч обратил внимание, что к мушке винтовки приделана леска, так что винтовка напоминала удочку; на конце лески, чуть пониже приклада винтовки, болтался рыболовный крючок.
Поздоровавшись с Тургеневым, Линч спросил, не видал ли тот Достоевского? Тургенев поморщился и укоризненно покачал головой, в смысле: ах, зачем же вы, милейший, так упали в моих глазах, задав этот вопрос, ведь приличные люди Достоевским не интересуются!..
Линчу стало неловко; настроение Тургенева передалось ему по воздуху, и он засмущался, стыдясь своего интереса к Достоевскому, самое имя которого в этот момент показалось ему каким-то непристойным. Чтобы как-то замять неловкость, Линч поинтересовался у Тургенева про винтовку с леской.
– Это, милейший, удилище моего собственного изобретения, – сказал Тургенев с гордостью (видно было, что этот вопрос, в отличие от предыдущего, доставил ему удовольствие). – Условия рыбалки здесь таковы, что иначе и нельзя.
Тургенев рассказал Линчу о том, что его вот уже вторую сотню лет неудержимо влечёт рыбачить на реке Стикс, и каждый раз на крючок ему попадается одна и та же добыча – утопленница Муму, ведущая совершенно вурдалачий или, точнее сказать, русалочий образ существования. Едва Тургенев вытаскивает из чёрных вод Стикса эту маленькую бестию – она сразу кидается на него, и не остаётся иного выхода, как только выстрелом снести ей голову. Без головы Муму почти не опасна, может только поцарапать коготками, но, потеряв зрение и нюх, становится не способна отыскать жертву.
Оставив на берегу безголовое чудище мыкаться и тыкаться в прибрежные валуны, Тургенев возвращается домой, а Муму, видимо, бросается обратно в реку, где у неё отрастает новая мёртвая голова, так что на следующий день она опять попадается на крючок Тургеневу, и всё возвращается на круги своя.
– Тут вам и рыбалка, и охота – два в одном! – заключил Тургенев свой рассказ.
– Послушайте, – внезапно спросил его Линч, – а это правда, что вы получали за один авторский лист 150 рублей в то время, как Достоевский – всего 50, правда же? Достоевский говорил по этому поводу, что вы, дескать, хорошо устроились…
Тургенев внезапно помрачнел, снял винтовку с плеча и, нахмурившись, пробормотал себе в бороду:
– Фискал али просто болван? Быть али не быть?
Линч, тут же смекнув, к чему клонится дело, пустился наутёк.
7. ДЖЕНТЛ ДЖАЙЕНТ
[В ПОИСКАХ ДОСТОЕВСКОГО. Часть 3]
Однажды, когда Линч брёл по мистическому коридору, лампочки, освещавшие коридор, погасли, и в наступившей темноте Линч внезапно почувствовал, что кто-то взял его за руку в районе локтя.
Похолодев от ужаса, Линч свободной правой рукой достал карманный фонарик и, включив его, разглядел высокого, метра три ростом, человека, который стоял перед ним, согнувшись и держась своими длинными пальцами за его руку. Лицо, нависшее над Линчем, чуть виновато улыбалось. Губы его зашевелились, словно что-то лезло наружу изо рта, и Линч зажмурился, ожидая, что этот джентл-джайент сейчас наблюёт ему на голову. Но тот лишь произнёс какую-то фразу на испанском языке, отпустил руку Линча и тихо ушёл по коридору.
Придя в себя, Линч срочно связался со своим Супом по внутренней связи и описал ему случившееся.
– Кто это мог быть? – кричал Линч.
– Да не кричи ты, я не глухой, – раздражённо сказал Суп. – Судя по всему, это Хулио Кортасар.
– Почему ты так решил? – продолжал кричать Линч.
– Ты послушай, – Суп зашуршал книжными страницами, – что про Кортасара пишет Дельфийский Арахис:
«Он был похож на человека,
Который внезапно может взять за руку,
Что-то сказать…»
– А ведь этот джайент, – заключил Суп, – как раз взял тебя за руку, причём, внезапно и что-то сказал, причём, по-испански. Всё сходится.
– Спасибо! – прокричал Линч и отключился.
Но, поразмыслив, он пришёл к выводу, что Суп не совсем прав. Всё-таки ведь сказано, что Кортасар был всего лишь похож на человека, который может внезапно взять за руку и что-то сказать, – «похож», а не то, что он и был этим человеком. Вероятно, размышлял Линч, того самого человека, на которого был похож Кортасар, я и встретил. А не есть ли он, озарило Линча, платоновский эйдос Человека, Который Может Внезапно Взять За Руку и Что-то Сказать? Эйдос, который является архетипом всякого, кто может взять за руку... Ведь если и я сам, размышлял Линч, подойду к кому-то, возьму за руку, а потом что-то скажу, то в этом случае стану подобен оному Человеку, и между нами возникнут отношения, как между архетипом и типом. И станет тогда он штампом моим, а я – оттиском его.
8. АУКЦИОН
[В ПОИСКАХ ДОСТОЕВСКОГО. Часть 4]
Путешествуя по мистическому коридору, Линч увидел обширный холл, в котором проходило какое-то собрание. Были расставлены стулья, на них спиной к Линчу сидели люди с одинаково взлохмаченными волосами, словно каждый из них пережил нечто невообразимо кошмарное.
В глубине холла на столе стояла грубая глиняная статуэтка, утрированно изображающая человека, а за столом, лицом к Линчу, стоял некто лысый и говорил:
– Господа, кто-нибудь даст больше? Девять долларов… ну же! Кто? Девять долларов – раз! Девять долларов – два!
Аукцион, – подумал Линч и рефлекторно начал шарить по карманам. Обнаружил мятую десятку и тут же выкрикнул:
– Десять!
– Ага! – оживился лысый. – Десять долларов – раз! Десять долларов – два!
Все сидящие повернулись к Линчу и посмотрели на него, а он, в свою очередь, рассмотрел их мрачные лица, покрытые налётом глубокой извращённости.
– Десять долларов – три! Продано! – возвестил лысый.
Лохматые мгновенно растворились в воздухе, холл опустел, и лысый, лавируя меж стульев со статуэткой в руках, подошёл к Линчу.
– Поздравляю вас, он – ваш! – лысый протянул Линчу статуэтку.
– Чья это работа? – спросил Линч, принимая её.
– Вы о чём? – не понял его лысый.
– Ну, кто скульптор? Вадим Сидур? Вроде бы, его стиль.
– Вы, кажется, не понимаете, что здесь происходит, – произнёс лысый, царапая Линча заострившимся взглядом. – Это не аукцион произведений искусства, это аукцион лицензий на порабощение человеческих душ. Данный тотем изображает человека, душа которого отдаётся в порабощение демону. В данном случае, это пан Конрад Скотински из Лодзи. И, поскольку демонов гораздо больше, чем людей, то приходится устраивать аукционы, на которых решается, кто из демонов овладеет конкретной душой. Ставки здесь не высоки, поскольку демоны существа нематериальные и с деньгами у них туго. Девять долларов – максимальная сумма, которую смог предложить самый богатый из них. И тут появились вы со своей десяткой…
– Так я, выходит, только что спас пана Скотински от одержимости демоном? – спросил Линч, задумчиво глядя на статуэтку.
– Не смешите! – мрачно произнёс лысый. – Вы теперь обязаны исполнить все функции демона в отношении этого человека: поработить его душу, свести его с ума и заставить совершать разные гнусности и мерзости, список которых вам пришлют позже. И попробуйте только не исполнить свои обязанности…
9. ПОГРУЖЕНИЕ В РЕАЛИЗМ
С отвращением исполнив демонические обязанности в отношении пана Скотински, Линч впал в глубокую печаль и в сердцах зарёкся: «Всё, в потустороннее пространство больше ни ногой!»
Он решил без остатка погрузиться в реализм и там найти утешение после краха на потустороннем поприще. Линч вспомнил, что когда-то в юности у него была мечта снять детективный фильм на основе реальных событий (на самом деле, такая мечта никогда его не посещала, а воспоминание о ней было эффектом ложной памяти), и сказал себе: «Настало время, наконец, осуществить мечту!»
Линч попросил продюсера Вована Заколупного познакомить его с каким-нибудь полицейским начальником, который подкинул бы интересное уголовное дело, на основе которого можно было бы написать сценарий для фильма. Заколупный повёз Линча в один подмосковный городишко и представил подполковнику Генриху Мракобесову, начальнику местного УВД. После распития бутылки виски, выставленной Заколупным, Мракобесов сказал, что есть у него одно забавное свежее дельце, ещё не доведённое до суда и ни одной журналистской собаке не известное.
– У нас тут мальчик один, семилетний, – начал Мракобесов, – срал… ну, то есть, говоря по-научному, испражнялся…
– Не, не, – перебил Заколупный, – по-научному, это называется «занимался дефекацией». Это точняк! Дефекация.
– Давно ли ты, Вован, – произнёс Мракобесов, – с уркаганской фени на научную перешёл? Менделеев, блин! А то, что старших перебивать – это антинаучно, ты знаешь? Короче, мальчик срал человеческими глазами. Подумали, что он людоед, закрыли в клетку, а он и там продолжал глаза высирать. Аккуратно вырезанные чьи-то глаза. Казус! А тут как раз обнаружили трупы с вырезанными глазами и сердцами. Провели анализ и установили, что глаза, которые пацан высирал, как раз этим жмурам и принадлежат. Решили, что действует какая-то секта. Опросили местных попов, и один вспомнил, что заходил к нему странный тип – о божественном поспорить, явно какой-то религиозный извращенец. Пошли к этому типу, фамилия у него Бурыга, и – точняк! У него дома, в подвале, нашли алтарь в запёкшейся крови. Бурыга сразу и признался: да – мы тут убивали, да – секта. Только сказал, что никого из своих не сдаст, всё возьмёт на себя. И, в натуре, никого не сдал. Ещё у него дома нашли человека, личность установить до сих пор не удалось, слепого, глухого и немого, которому Бурыга скармливал вырезанные глаза и сердца. Причём, сердца чувак жрал в виде фарша, а глаза целиком глотал. И получается, что он, значит, глаза глотает, а пацанчик наш этими глазами срёт. Прямо беспроводная связь какая-то! Провели даже следственный эксперимент: прирезали кошку и глаза её скормили этому слепо-глухо-немому, – так мальчик после этого те самые кошачьи глаза высрал. Вот так! Спрашиваем Бурыгу, что всё это значит? Зачем убивали, зачем вырезали глаза и сердца, зачем скармливали, почему, наконец, пацан глазами срёт? Бурыга отвечает: мы хотели добиться определённых результатов, и мы их добились. Каких, блин, результатов? Вам, отвечает, этого не понять. А мальчик, говорит Бурыга, это что-то вроде заземления для электропроводки, необходимый маленький элемент большой системы. Больше ничего не сказал. Догадались мы слепо-глухо-немого через массажный гипноз пропустить, это такая специальная техника гипноза для слепо-глухо-немых, и он под гипнозом начал писать какую-то фигню. Оказалось, что на древнегреческом. Написал, что я, мол, Бог, я открываю сокровенное зрение в человеческом сердце. Такие дела! И больше мы ничего не узнали.
Вован ткнул Линча в бок:
– Ну чё, Давыдыч, давай кино про это захерачим! Я проплачу. Тема клёвая, как раз в твоём стиле. Русский Твин Пикс, ё моё! Лора Пальмер срёт глазами…
Линч грустно произнёс:
– Да я хотел что-нибудь… не знаю, человеческое такое, что ли, простое и понятное. Меня от мистики тошнит уже.
– Дык, это ж не мистика, – возразил Вован, – строгий реализм.
– А душок мистический, – сказал Линч.
– Простое и понятное, – произнёс Мракобесов, – у нас тоже имеется. Мужик один пришёл с повинной, рассказал, что дочку-пятиклассницу изнасиловал, убил и утопил в сортире у себя во дворе. А теперь его, мол, совесть замучила…
– Странно, – вставил Вован, – педофилов совесть никогда не мучает.
– Ты слушай, не перебивай. Так вот, вытащили мы труп из выгребной ямы, провели экспертизу, и оказалось, что девочка перед смертью вступала в половую связь, да, но не с отцом. И, похоже, её не насиловали. По крайней мере, признаков сопротивления насилию не было никаких. Следак, который дело вёл, дотошный до чёртиков, гордость нашего Управления, Гена Ящеров, решил взять сперму на анализ даже у дедушки. У них там дедушка в семье, точнее, прадедушка, лежачий больной, ноги почти не ходят, и маразматик уже конченный, за восемьдесят лет старикашке. И что вы думали! Его-то сперма и была у девочки. Гена давай отца по новой допрашивать. И тот признался, что застукал дочку с прадедушкой. Она, сучка малолетняя, старика насиловала. Тот не соображал ни фига, и рассказать никому не мог, а эта мерзавка пользовалась его невменяемостью. Потом выяснилось, что девчонка чёрной магией увлекалась и у неё от этого крыша была не на месте. Отец, застукав дочку на дедушке, ужаснулся происходящему и в сердцах саданул ей ладонью по башке, да так удачно, что она прямо с дедушки кувыркнулась и вмазалась головой о край тумбочки. И подохла, тварь! Тело папаня в сортире утопил, потом заявил о пропаже, всё, в общем, грамотно обставил. Но покойная дочка начала ему мерещиться везде, и не только ему, но и брату-дошкольнику, младшему в семье. Пацанёнок этот говорил, что мёртвая сестра приходит к нему по ночам и всячески его развращает. А отцу померещилось, что покойница сказала ему, чтобы он пошёл в мусарню и поклёп на себя возвёл, будто бы, перед тем, как убить, он сам свою дочь изнасиловал, а иначе, говорила она, я от вас не отстану никогда. Вот мужик и наклепал на себя, лишь бы только ужас этот кончился.
– Опять мистика какая-то, – констатировал Линч.
– Да какая ж мистика! – возразил Мракобесов. – Просто галюники на нервной почве, и всё. Изнасилование прадедушки правнучкой – это факт, убийство дочери отцом – факт, а остальное – нервы.
– Интересно, – спросил Вован, – а самооговор сработал?
– В смысле? – не понял Мракобесов.
– Ну, после того, как мужик наговорил на себя, будто дочку изнасиловал, она потом перестала являться ему и малому?
– Вован, – скривился Мракобесов, – я тебя умоляю! Ты, что, в призраков веришь? У мужика психическое расстройство, галюны, у сына его тоже расстройство, по наследству, наверное, передалось, поэтому им одна и та же хрень мерещилась. Яблоко от яблони…
– Ну, всё-таки, – настаивал Вован, – галюны там или не галюны, а мерещилась потом покойница мужику и его сыну после того, как он оговорил себя, или перестала мерещиться?
– Да нет, – ответил Мракобесов, – все эти галлюцинации у них так и продолжались. Мальчик с ума сошёл, его сейчас лечат, пока безуспешно. Всё ему кажется, что мёртвая сестра-развратница постоянно к нему приходит. А отец… тот в камере повесился.
– Во! – произнёс Вован довольно. – Я всегда говорил, что призракам верить нельзя. Лживые твари!
– Вован, – опять скривился Мракобесов, – я тебя умоляю! Давай лучше выпьем, – и откупорил вторую бутылку виски.
Линч потом сказал Вовану Заколупному, что очень разочаровался в реализме.
10. МЕТОД ШВЕЙКА
Не найдя отдушины в реализме, отказавшись от осуществления своей мечты снять простой детектив по реальным событиям (а заодно осознав, что и мечты-то такой у него никогда не было, а была лишь ложная память о том), Линч решил развеяться другим способом – попутешествовать во времени. Он снял с полки «Классическое руководство по протискиванию в будущее с помощью умственного настройства», написанное и самодельно размноженное на ксероксе Джозефом Швейком, с улыбкой прочёл дарственную надпись на титульном листе: «Мистеру Ланчу с наилучшими пожеланиями от Швейка» (в написании фамилии Линча Швейк допустил трогательную ошибку). Вспомнил этого нелепого толстяка Швейка, с которым познакомился во время кастинга в одной лос-анджелесской психиатрической больнице, и погрузился в чтение.
Линч не знал, работает ли метод Швейка и возможно ли в принципе проникнуть в будущее с помощью «умственного настройства», как выразился Швейк, иначе говоря, с помощью медитации, но толстый милый шизофреник Джозеф Швейк, этот простодушно-практичный философ, вызвал у Линча необъяснимую симпатию, поэтому он с благодарностью принял от Швейка его самодельную книгу, решив, что когда-нибудь обязательно проверит на практике его метод.
Выполнив все инструкции Швейка (в том числе, выпив пол-литра сливовицы, – Швейк предписывал чешскую сливовицу, но Линч сумел найти в продаже только сербскую), Линч попал в описанный Швейком «подъезд будущего», из которого следовало подниматься вверх по лестничным пролётам, похожим на обычные лестничные пролёты в многоэтажных домах. Перекрестившись католическим крестным знамением (как предписывал Швейк), Линч потопал по ступенькам вверх.
Особенность лестницы, ведущей в будущее, заключалась в том, что каждая очередная ступень, с которой Линч поднимался на следующую, тут же исчезала, и чёрный зловещий провал методично двигался по пятам Линча. Лестница не допускала движения в прошлое, только в будущее.
Часа через четыре утомительного подъёма Линчу попалась дверь в стене, выходившая на крохотную площадку промеж двух лестничных маршей. Он толкнул дверь, та приоткрылась внутрь. Линч вошёл.
11. БУДУЩЕЕ
Помещение, в которое он попал, оказалось типичной тюремной камерой. Дверь мягко закрылась за спиной Линча и более не открывалась. Очевидно, подумал Линч, перемещения во времени считаются в будущем уголовным преступлением, и всех переместившихся сразу же упекают в тюремные камеры, и теперь остаток жизни я проведу здесь. Одно утешает – я всё-таки в будущем! С другой стороны, есть какая-то ехидная ирония в том, что, попав в будущее, я вижу то же самое, что мог бы увидеть и в своём времени: скучные стены, койка, маленькое зарешеченное окошко под потолком, до которого не добраться, замызганный умывальник и ведро с крышкой – очевидно, параша; и стоило ли ради этого проникать в грядущее!
В общем-то, Линч был прав: в будущем, действительно, сажали в тюрьму за путешествие во времени, причём, без суда и следствия, поскольку преступление в этом случае было очевидным; однако он ошибся в другом: правосудие будущего оказалось настолько гуманно, что назначало за путешествие во времени вовсе не пожизненный срок, а всего лишь семь лет заключения в одиночной камере. К тому же Линчу за примерное поведение сократили тюремный срок на два с половиной часа, так что ему даже не пришлось сидеть полностью все семь лет, а только шесть лет, триста шестьдесят четыре дня и двадцать один час тридцать минут. По крайней мере, так Линчу казалось первые полчаса по освобождении, а потом он узнал правду…
При выходе из тюрьмы Линч получил приличную сумму денег, поскольку тюремное начальство продавало его мочу и кал научным лабораториям. Отходы жизнедеятельности пришельцев из прошлого дорого ценились в научном мире будущего. Деньги были жидкими, их выдали в пузырьках и флаконах разного размера, заполненных омерзительно пахнущей чёрной жидкостью, стандартная капля которой считалась минимальной денежной единицей. Официально эта денежная единица называлась «логос сперматикос» или просто «логос», но повсеместно больше употреблялось её жаргонное название «хокинг».
Получая свои пузырьки и расписываясь за них, Линч спросил тюремного бухгалтера: «А что если жидкость в пузырьках будет испаряться?»; на что тот ответил: «Этот процесс подобен инфляции. Во избежание всегда проверяйте, плотно ли закручен колпачок на пузырьке».
За воротами тюрьмы Линча ждал лицензированный гид от турагентства «Фауст», которое занималось временщиками (так называли здесь путешественников во времени).
– Макар Комаров, – представился гид.
– А как вас по батюшке? – спросил Линч, которому очень нравилась русская традиция отчеств.
– Карманович, – ответил Комаров.
– Вашего отца зовут Карман? – уточнил Линч.
– Да, Карман Подколодович Выпуклов. А его отца, деда моего, зовут Подколод Сукинсынович Недогробов.
– А что же у вас у всех фамилии-то разные? – поинтересовался Линч.
– Так получилось, – ответил Комаров. – Мы все люто ненавидим друг друга, поэтому каждый по достижении совершеннолетия, то есть двенадцати лет, из ненависти к родителям менял свою фамилию. Это родовая традиция у нас. Дед тоже фамилию поменял. Его отца, моего прадеда, звали Сукинсын Переблюевич Лупанин, а его отца – Переблюй Асмодеевич Червько, а его отца – Асмодей Трахич Смердюк, а его отца – Трах Джоносонович Исподрылов. Я всех своих предков по мужской линии знаю до двадцать первого колена. И всех ненавижу. А вот с двадцать второго колена и дальше всех своих предков люблю.
– Получается, – произнёс Линч, – любите тех, кого не знаете, а кого знаете, тех ненавидите.
– Именно так, – заулыбался Комаров, – любить человека можно только не зная его, а когда узнаешь, то поневоле возненавидишь. По крайней мере, в моём роду именно так и происходит. Все мои предки отменные паразиты и негодяи.
– А как же вы? – спросил Линч.
Комаров недобро ухмыльнулся.
– Хотите спросить, считаю ли я себя паразитом и негодяем? Естественно, нет. А вот мой сын, Верблюд Макарович Мартыщенко, считает иначе и говорит, что ему со стороны виднее, – и Комаров с каким-то липким удовольствием отпустил гадостный смешок: – хе-хе.
Разговор происходил в автомобиле агентства, который мчался по шоссе среди угольно-чёрной пустыни. Глядя на этот безрадостный пейзаж, Линч спросил:
– Какой сейчас год?
– Не знаю, – ответил Комаров. – И никто не знает. Какое-то время назад (а какое, точно не известно) был взят курс на хронологическую деструкцию. Вынужденная мера. Возникли подозрения, что из далёкого будущего к нам засылают шпионов, диверсантов и корректоров. Поэтому, в целях безопасности, решили устроить глобальную путаницу в хронологии, чтобы историки будущего ничего не смогли разобрать в нашей эпохе. Изменили всё – от количества секунд в минуте до количества дней в году. Причём, в каждом отдельном регионе провели изменения по-своему, руководствуясь генераторами случайных чисел. Также нарушили саму последовательность счёта, вместо старого доброго «один, два, три, четыре, пять», возникли произвольные последовательности: «два, десять, сорок пять, один, двенадцать, триста девяносто семь» и так далее. В отношении годов полностью отказались от числового счёта и присвоили годам имена, например, год Опорожненного Солнца, год Быстроногой Хамсы, год Проклятого Диоскора, год Законного Вожделения, год Самоубийства Анны Карениной. В каждом регионе годам присваивали свои названия, и продолжительность годов везде сильно варьировалась. А чтобы невозможно было всё сопоставить и всё-таки вывести единую хронологию, название каждого года меняли несколько раз в его течении, а также периодически меняли задним числом во всех документах названия годов, месяцев и численные обозначения дней и часов. Из-за этого, конечно, наступил хаос, но ведь и цель была достигнута: историки будущего потеряли всякую ориентацию в нашем времени (по крайней мере, мы надеемся, что они её потеряли), а это значит, что мы предельно затруднили для наших потомков возможность следить за нами, контролировать нас и вредить нам. Или, если угодно, помогать нам, что, в принципе, тождественно понятию «вредить».
– А как же, – спросил Линч, – я просидел в тюрьме семь лет без двух с половиной часов?
– В каждой тюрьме, – ответил Комаров, – своя система летоисчисления. Кстати сказать, тюрьмы – это единственные оазисы, в которых года исчисляют числами, а не Проклятыми Диоскорами и прочей галиматьёй. Правда, последовательность этих чисел там совсем не та, что в ваше время, и количество дней в годах различное. Однако приговоры осуждённым объявляют в строгих числах, потому что статьи уголовного кодекса не подвергались изменениям в соответствии с хронологической деструкцией.
– Так сколько же я на самом деле просидел в камере? – взволнованно спросил Линч.
– Да кто ж его знает, – спокойно ответил Комаров. – Конечно, можно было бы вычислить, сколько вы просидели в пересчёте на ваше устаревшее время; всё-таки семь лет в тюрьме имени Даниила Хармса – это не такой уж большой срок, чтобы не найти концов и не вырулить с помощью математического анализа на рельсы старой хронологии, да… Но дело в том, что подобные вычисления караются смертной казнью, поэтому их можно заказать только нелегально и за большие деньги, но делать это очень опасно, я вам не советую. Правда же, Мартыныч? – обратился Комаров к водителю.
Тот усмехнулся и произнёс:
– Мой племяш, а он парень не промах, в шестёрках у авторитетного вора ходит, говорит на этот счёт, что подпольные математики, которые стрелки на старую хронологию переводят, сплошь стукачи и правительственные агенты, так что лучше к ним не соваться.
– Ещё какие-то вопросы? – спросил Комаров Линча.
Тот уныло промолчал.
– И правильно, – продолжил Комаров. – Чем меньше интереса к нашему времени, тем вам же лучше. А то ведь кто-нибудь, чего доброго, донос на вас напишет в Комиссию по расследованию преступлений на почве хронологии. Да я же первый и напишу. А не я – так Мартыныч напишет. Правда, Мартыныч?
– Легко! – самодовольно отозвался водитель. – Мне, чтоб ветерана труда федерального значения получить, ещё четырёх доносов не хватает.
– Мартыныч у нас матёрый человечище, – с гордостью произнёс Комаров. – В общем, не советую вам что-то спрашивать и чем-либо интересоваться.
– Но если ничем не интересоваться, – возразил Линч, – то какой смысл в вашем турагентстве? И куда вы меня везёте?
Комаров с Мартынычем дружно рассмеялись. Отсмеявшись, Комаров произнёс:
– Не извольте беспокоиться. Всё идёт по плану.
12. ЕРЕТИКИ ГОЛОГРАМЩИКИ
Автомобиль турагенства притормозил и съехал на обочину.
– Приехали, – сказал Комаров, выходя из салона.
Линч тоже вышел. Вокруг простирался тот же унылый пейзаж. Комаров направился в чёрную пустыню. Линч последовал за ним. По дорогое Комаров рассказал, что они идут к подземному терминалу, через который можно попасть в будущее-икс. Это будущее не совпадает с тем будущим, куда попадают путешественники во времени, стартующие из любого другого места, кроме данного терминала, поэтому-то и названо сие будущее будущим-икс. Терминал изначально был подземным монастырём, принадлежащим ИКСЦ (Истинно Катакомбной Старообрядческой Церкви). Монахи этого монастыря нашли способ так называемого иконического перемещения в прошлое, то есть, перемещения в виде голографических образов, которые могли наблюдать события прошлого и сами быть наблюдаемы, но не имели возможности влиять на прошлое физически. Впрочем, они и не стремились на что-либо повлиять, и само прошлое интересовало их только в одном историческом пункте. Они перемещались в XVII век, чтобы наблюдать самосожжения древних старообрядцев. Монахи будущего появлялись в виде голографических фигур посреди изб, где корчились в пламени неистовые мученики, и, вдохновляясь этим зрелищем, плясали духовные танцы, по подобию древнееврейского царя Давида, плясавшего перед Ковчегом Завета. Монахи считали, что старообрядческие самосожженцы являлись, в духовном смысле, живыми Ковчегами Божьими, исполненными благодати, поэтому достойны были того, чтобы их, подобно ветхозаветному Ковчегу, почтили ритуальными плясками. А сами самосожженцы, видя сквозь пламя пляшущие вокруг них чёрные голографические фигуры, думали, что это бесы, и сходили с ума от запредельного ужаса, и лишь самые стойкие выкрикивали в адрес мнимых бесов матерные ругательства.
Богословская комиссия ИКСЦ признала душевредной деятельность монахов-голограмщиков (такое название было присвоено им в каталоге ересей, что издавался патриархией ИКСЦ), и все голограмщики были изгнаны из монастыря и преданы анафеме. Опустевший монастырь стал местом научных исследований, официально признанной аномальной зоной (патриарх ИКСЦ Гершель IV назвал его «седалищем Антихриста»), и вот тут-то началось самое интересное.
Учёные обнаружили, что из монастыря можно попасть не только в прошлое, но и в будущее (и если в прошлое можно было проникнуть лишь в виде голограммы, то в будущее можно было отправиться в реальном физическом теле), однако будущее это резко отличалось от того будущего, куда попадали все путешественники во времени, пользующиеся для перемещения стандартными медитациями. Это будущее было настолько странным, что ему дали название «будущее-икс» и, в силу какой-то иррациональной логики, не стали запрещать путешествия в него, в отличие от просто будущего.
– Туда вы и отправитесь, – сказал Комаров, когда они с Линчем подошли к люку в земле, ведущему в проклятый монастырь-терминал.
13. БУДУЩЕЕ-ИКС
Метод путешествия в прошлое, открытый монахами-голограмщиками, заключался в чтении акафиста протопопу Аввакуму, сочинённого слепым монахом Феофобом, который в состоянии высшего транса надиктовал текст акафиста своему келейнику Стигнитию. Метод путешествия в будущее-икс, открытый академиком Захребетным, оказался до гениального простым: надо было всего лишь прочитать оный акафист инверсивно, то есть, задом-наперёд.
В терминале Линчу вручили пачку документов на подпись.
– Что это? – спросил Линч.
– Так, формальность, – сказал Комаров. – Надо подписать. Наша бюрократия переживает подлинный ренессанс, поэтому бумаг многовато. Будущее-икс – штука опасная, оттуда ещё никто не возвращался в своём уме, поэтому все муниципальные контролирующие и косвенно причастные службы слагают с себя ответственность и полностью перелагают её на вас.
– Как это – никто не возвращался в своём уме? А почему вы мне раньше не сказали? – встрепенулся Линч.
– Всё нужно говорить в своё время, а не раньше или позже, – ответил Комаров. – Да вы подписывайте, не бойтесь. Ну, допустим, сойдёте с ума, и что – не подписывать из-за этого бумаги? Это было бы смешно и абсурдно, согласитесь. Отказ от подписи на основании предполагаемой потери рассудка в будущем… Не бред ли? Подписывайте! Никто точно не знает, что там, в этом будущем-икс. Рассказы вернувшихся оттуда крайне бредовы и противоречивы. В одном только все эти психи сходятся: там происходит что-то кошмарное и трудно поддающееся описанию.
Линч прекратил подписывать бумаги и произнёс:
– Так, может, лучше не надо туда?..
– Ну, а какие у вас варианты? – ответил Комаров. – Вы хотите остаться здесь? Вы ведь в своё время вернуться не сможете. Сюда вы попали – да, а как возвращаться будете, подумали? Вот все вы так, временщики, в будущее залезть сумели, а слезть-то обратно не можете.
– А я ведь об этом совершенно не подумал, – пробормотал Линч.
– То-то и оно, – продолжил Комаров. – Есть только один способ возвращения в своё время из будущего – выстрелить себе в голову разрывной термоядерной пулей. Микро-термоядерный взрыв в голове вернёт вас в исходную точку вашего времени, и голова ваша будет целой. Там, в будущем, она взорвётся, но в вашем времени окажется цела. Ну, разве что, поболит малость, и всё. В худшем случае, получите небольшую опухоль мозга; так вам её врачи враз удалят. Но это редко случается. Как правило, всё обходится головной болью, так что не волнуйтесь. Если подпишите все бумаги, то пистолет с одним термоядерным зарядом вам выдадут, а иначе чёрта с два вы такой пистолет добудете. А так – отправитесь в будущее-икс, погуляете там, окунётесь, так сказать, в атмосферу, потусуетесь всласть, а как надоест – ствол ко лбу приставите, и на курок! Только смотрите, не к виску, а именно ко лбу, и не в рот, ни в коем случае – ясно? Долго объяснять всю эту нейрофизику, поэтому запомните: стрелять себе только в лоб, в область третьего глаза. Иначе, вместо возращения, отправитесь на тот свет. А если выстрелите куда надо, то вернётесь в исходную точку. Вообще, – прибавил Комаров, – точно не известно, действительно ли будущее-икс является будущим; так предполагают, но настоящей уверенности в этом нет. Может быть, это какое-то параллельное время. Или перпендикулярное… Но вы подписывайте, подписывайте.
Линч подписал все бумаги, после чего ему выдали маленький, типа дамского, пистолетик, вручили брошюру с текстом акафиста протопопу Аввакуму, напечатанного в инверсивном порядке, и заперли в транстемпоральной камере, бывшей келье монаха Феофоба.
Прочитав инвертированный акафист, Линч…
Вот тут уже нельзя с уверенностью сказать, что именно с ним произошло. Можно только предположить, что он отправился в так называемое будущее-икс, а потом выстрелил себе в лоб из пистолета. Точно известно одно: Линч очнулся в своей комнате, где некогда медитировал по Швейку с целью проникнуть в будущее. Голова раскалывалась от боли, руки дрожали. О путешествии в будущее-икс Линч не помнил ничего. Было лишь ощущение пережитого кошмара, но в чём он заключался – этого Линч вспомнить не мог. Что-то чёрное и чудовищное клубилось на краю памяти, и Линч мучительно напрягался, пытаясь припомнить хоть что-нибудь, однако память не возвращалась.
14. ВНУТРЕННИЙ АРХИПЕЛАГ
Мучительная чернота растеклась внутри Линча, и, чтобы не утонуть в ней окончательно, чтобы выплыть к свету, Линч схватился за спасительную соломинку русской литературы, а именно – за книгу Александра Ильфа-Солженицына «Архипелаг ГУЛаг».
Прочитав её, он понял, что «Архипелаг ГУЛаг» – это, в сущности, учебник по духовной практике, замаскированный под историко-публицистический трактат. Пресловутый Архипелаг ГУЛаг, понял Линч, символически изображает человека в мистико-философском разрезе; концлагеря, входящие в состав Архипелага, это абстрагированные части человеческой сущности; зеки, населяющие их, это отдельные энергии человеческой души, которые каждому духовному практику надлежит жёстко контролировать усилиями воли, чтобы, подавляя низшие инстинкты, победоносно восходить по ступеням духовного совершенствования. Массовые репрессии, описанные Ильфом-Солженицыным, понял Линч, символически изображают внутреннюю духовную борьбу с непокорными энергиями собственной души, нуждающейся в колючей проволоке этических и мистических предписаний.
– Ты пойми, – говорил Линч своему Супу, – каждый должен стать Сталиным для самого себя и твёрдой рукой загонять себя в вечное счастье.
Вскоре Линч жестоко подавил в себе пораженческие энергии уныния и страха перед потусторонним, а так же энергию ложного стыда, мучавшего его по причине временного исполнения им обязанностей демона поработителя человеческой души, заодно приговорил к расстрелу своего внутреннего прокурора и раздавил угрызавшую его змею совести. После чего с улыбкой Будды погрузился в медитацию и продолжил поиски Достоевского в потустороннем мире.
15. ОБЩЕСТВО СУПРЕМАТИЧНЫХ КВАДРАТИСТОВ
[В ПОИСКАХ ДОСТОЕВСКОГО. Часть 5]
Странствуя по мистическому коридору, Линч увидел приоткрытую дверь, из-за которой раздавались голоса, звон бокалов и музыка Джона Кейджа. Открыв дверь, Линч хотел войти внутрь, но его остановил вышибала.
– Вы член Общества? – спросил он.
– Нет, – признался Линч. – А что за Общество?
– Общество супрематичных квадратистов.
– Ага, – произнёс Линч, хотя ничего не понял. – Я ищу писателя Фёдора Достоевского; он, случаем, не у вас?
– Из писателей у нас только Витёк Пелевин…
В этот момент в глубине коридора раздался жуткий рёв, от которого мысли в голове непроизвольно побледнели. По лицу вышибалы пробежала судорога тревоги.
– Что это? – спросил струхнувший Линч.
– Чёрт! Это Минотавр! Скоро он будет здесь, – с этими словами вышибала начал закрывать дверь, но Линч вцепился в неё со своей стороны.
– Пустите! – истерически выдохнул он (ему вспомнилось странное слово, выкрикнутое Всунь Чху, которое он принял за «минёр» или «маневр», но теперь-то понял, что это был «Минотавр», о котором пытался предупредить его китаец).
– Не могу, вы не член Общества, – прохрипел вышибала, с силой дёргая дверь на себя.
– Так примите меня в ваше Общество! – прокричал Линч, продолжая цепляться за дверь.
Вышибала тут же втащил его внутрь и запер за ним дверь на тяжёлый засов и амбарный замок. И тотчас же началась процедура приёма Линча в Общество супрематичных квадратистов.
Линчу объяснили, что супрематичные квадратисты – это ценители картины Казимира Малевича «Супрематический чёрный квадрат». Чтобы быть принятым в их Общество, надо сдать вступительный экзамен. Претенденту показывают подлинник «Чёрного квадрата» вместе с его копиями, написанными Сальвадором Дали, Рене Магриттом, Ивом Танги, Хоаном Миро, Пабло Пикассо, Василием Кандинским и Павлом Филоновым; претендент должен определить, где подлинник, а где копии, и какая копия кем написана. Провалившего экзамен отдают на съедение свино-паукам, которых квадратисты держат в специальном резервуаре.
Когда Линча подвели к стене, на которой висело восемь совершенно одинаковых «Чёрных квадратов», он понял, что экзамен ему не сдать. Где тут подлинник, а где копии и уж, тем более, кем какая копия написана – это для Линча было непостижимо, ни малейшей разницы между квадратами он не видел. По лицам квадратистов, наблюдавших за ним, скользили зловещие полуулыбки.
– Вот подлинник, – сказал Линч, наугад показав пальцем на один из «Квадратов».
Волна возмущения прокатилась по Обществу. Линч ещё несколько раз пытался определить истину, но каждый раз терпел неудачу. Возмущение росло, раздавались крики: «Подлец! Негодяй! Прохвост! Не потерпим! Да такие жить не должны на свете!»
Линча схватили и поволокли через комнаты к резервуару со свино-пауками, занимавшему помещение типа чулана, в который вела массивная бронированная дверь. Открыв её, Линча впихнули внутрь, дверь с лязгом захлопнулась, и он оказался во тьме.
Выжить в резервуаре со свино-пауками Линчу помогло смирение нижнего порога – медитативная практика, запрещённая авторитетными гуру, которую Линч освоил однажды в припадке сюрреалистического мракобесия. Линч сел у стены и погрузился в медитацию, отрешившись от шорохов свино-паучьих лап в непроницаемой тьме. Суть смирения нижнего порога состояла в том, чтобы загипнотизировать самого себя, дав себе базовую установку: «Я – собачье говно».
Страх перед чудовищными свино-пауками активизировал все психические силы Линча, и он быстро достиг полного смирения нижнего порога, так что в нём проявились все акциденции собачьего говна. Линч теперь пах, как собачье говно, выглядел, как оно, чувствовал себя, как оно, и, в общем-то, полностью стал им.
А свино-пауки, как известно, не питаются собачьими экскрементами.
Впоследствии, при очередной уборке резервуара, уборщик замёл на совок кучку засохшего собачьего помёта и выбросил его вместе с прочим мусором на помойку, откуда мусор попал на свалку, где Линч пробудился от самогипноза, отряхнулся и продолжил свой путь.
16. ДОСТОЕВСКИЙ И МУХИ
[В ПОИСКАХ ДОСТОЕВСКОГО. Часть 6]
На свалке Линч обнаружил небольшой уютный домик, стоявший у подножия огромной мусорной кучи. На всякий случай, Линч решил справиться здесь о Достоевском и, подойдя к двери, постучал.
Ему открыл пожилой благообразный джентльмен с трубкой во рту. Англичанин, – подумал Линч. И не ошибся. Он поздоровался с хозяином, тот молча и доброжелательно кивнул в ответ. Что-то здесь не так, подумал Линч, и понял: трубка!..
Сначала ему показалось, что над трубкой вьётся дым, только какой-то уж слишком чёрный, но, приглядевшись, он понял, что вовсе это не дым, а мухи, в форме дымного облачка роящиеся над трубкой. Хозяин перехватил взгляд Линча, улыбнулся, и мухи, как по команде, тут же влетели в трубку и исчезли в ней, после чего хозяин вынул трубку изо рта.
– Простите, сэр, я ищу писателя Достоевского, – произнёс Линч.
Лицо хозяина оживилось, он распахнул рот, из которого вылетела целая туча мух, быстро распределившихся в воздухе между хозяином и Линчем; они образовали из себя буквы, сложившиеся в английскую фразу:
«О, Достоевский – это наше всё!»
Прочитав сии мухописные словеса, Линч восхищённо сказал:
– Замечательный способ общения у вас, однако!..
Мухи влетели обратно хозяину в рот и тут же вылетели наружу в ещё большем количестве, образовав в воздухе новую фразу:
«Так сказать, вторая составляющая нашего двойного языка. Причём, обратите внимание на шрифт: гарнитура Baskerville Old Face».
– Действительно, – сказал Линч, присмотревшись, – Baskerville Old Face, он самый! Я ведь когда-то увлекался каллиграфией. Мне, кстати, не очень нравятся в этом шрифте строчные буквы a, c, k и s. Поэтому предпочитаю ему Bookman Old Style.
«О, приятно встретить тонкого ценителя!» – на этот раз мухи образовали в воздухе буквы из гарнитуры Bookman Old Style.
– Восхитительно! Браво!.. Да, – вспомнил Линч о предмете поисков, – как же насчёт Достоевского?
«Сейчас будет вам Достоевский. Один момент!»
Хозяин щёлкнул пальцами правой руки, и в воздухе потемнело от мух, слетевшихся отовсюду; они сгруппировались в плотную чёрную массу и образовали в воздухе фигуру Достоевского в полный рост, которая спустилась на землю, «подошла» к Линчу и протянула ему «руку» для пожатия. Линч, словно загипнотизированный, пожал «руку Достоевского», после чего с сомнением посмотрел на свою ладонь.
«Достоевский», между тем, подошёл к хозяину, трижды поцеловался с ним по старому русскому обычаю, после чего они обняли друг друга за плечи и стояли, таким образом, перед Линчем, ожидая, что он скажет.
– Я имел ввиду самого Достоевского, – пробормотал Линч, – не имитацию…
Пожилой джентльмен возразил на это (опять с помощью мух):
«Да какая разница! Главное, что дух Достоевского присутствует здесь. Ведь я, как-никак, законный преемник Достоевского в литературе XX столетия и, стало быть, обладаю его духом, как пророк Елисей – духом пророка Ильи».
– Преемник Достоевского…– удивился Линч. – Простите, а с кем имею честь? Я знаю только одного преемника Достоевского в XX веке – русского писателя Леонида Леонова, но вы определённо не он.
«Уильям Джеральд Голдинг, к вашим услугам! – с помощью мух отрекомендовался джентльмен. – А что касается Леонова, то он, в отличие от меня, не то что не получил Нобелевскую премию, но даже не был и выдвинут на неё».
И тут мушиный «Достоевский» внезапно открыл свой чёрный «рот» и человеческим голосом выкрикнул:
– Если Бога нет, то всё позволено!
Линчу стало дурно, он зашатался и упал в обморок. Последнее, что мелькнуло в его гаснущем сознании, была мысль о том, что не зря, наверное, Достоевский так часто – целых два раза – поминал пауков (банька с пауками для Свидригайлова и видение вселенского паука у Ипполита Терентьева), и ни словом не обмолвился о мухах…
17. «ТРАКТИР ВКП(б)»
[В ПОИСКАХ ДОСТОЕВСКОГО. Часть 7]
Придя в себя после обморока, Линч увидел, что находится в одном из холлов мистического коридора. Видимо, обморок переключал планы потусторонней реальности. Надо будет научиться впадать в искусственный обморок, решил Линч, чтобы перемещаться, таким образом, с плана на план.
Отправившись в путь по коридору, он обратил внимание на дверь, увенчанную вывеской по-русски: «Трактир ВКП(б)». О! – подумал Линч, – тут, наверное, собираются старые русские большевики, герои революции, палачи русского народа… надо зайти – посмотреть на них.
Войдя внутрь, он с разочарованием обнаружил, что трактир практически пуст, лишь один человек сидел за столом в дальнем углу, сгорбившись над стаканом.
На стенах висели откровенно порнографические постеры скверного качества печати; ничего, хотя бы в отдалённой ассоциативной связи указывающего на партию большевиков, Линч не заметил.
Он подсел за стол к одинокому посетителю, чья макушка склонённой над стаканом головы смотрела теперь прямо на него.
– Простите, – заговорил Линч, – здесь бывают русские большевики?
Голова отрицательно покачалась в ответ.
– Эх, а я-то думал… Прельстился вывеской – Вэ-Ка-Пэ-Бэ, мол!
– Ну да, Вэ-Ка-Пэ-Бэ и есть, – глухо пробубнил сосед по столику, не поднимая головы.
– Так какое ж тут Вэ-Ка-Пэ-Бэ, – возразил Линч, – если нет ни одного большевика?
– А что такое, по-вашему, Вэ-Ка-Пэ-Бэ? – спросил сосед, поднимая голову; лицо на ней отсутствовало, точнее, оно было нарисовано красками на голой и гладкой коже, а единственным предметом на пустынной глади «лица» было ухо, растущее в центре лба; этим ухом сосед насмешливо, как показалось Линчу, смотрел на него, и оттуда раздавался его глухой голос.
– Вэ-Ка-Пэ-Бэ – это Всероссийская Коммунистическая Партия большевиков, – произнёс Линч несколько растеряно.
– Вы, дружочек мой, не в теме! – ехидно сказало ухо. – Вэ-Ка-Пэ-Бэ – это Водка, Кокс, Порнуха и Безумие. Запомните это навечно.
– Да никак Поль Гоген? – пробормотал Линч, присмотревшись к нарисованному лицу.
– Он самый, – подтвердило ухо.
– Что же с вами такое случилось?
– Профессиональное заболевание художников – алицизм, потеря лица. Избыточная индивидуальность иногда диалектически переходит в свою противоположность. Ещё при жизни началось. Первым, кто заметил признаки моего алицизма, был старина Винсент…
– Ван Гог? – уточнил Линч.
– Угу. Он сказал мне: «Поль, по-моему, ты теряешь лицо». Мы как раз допивали с ним пятую бутылку абсента, и на Винсента напал демон милосердия: он взял бритву, отрезал себе ухо и торжественно вручил его мне.
– Так это у вас ухо Ван Гога!.. – понял Линч.
– Оно самое. Моё лицо полностью атрофировалось, и функции всех лицевых органов перешли к уху. Если бы не подарок Винсента, я сейчас был бы полностью некоммуникабелен, как булыжник. А теперь я и пью ухом, и курю им, и вижу, и слышу, и говорю, и дамочек целую, и карандаши грызу. Про меня теперь говорят: «Ему палец в ухо не суй!»
18. АЙЗЕНШПИЦ
[В ПОИСКАХ ДОСТОЕВСКОГО. Часть 8]
Распив с Гогеном графинчик мистической водки (других жидкостей в трактире не водилось), Линч отправился в туалет, перед дверью которого малость замешкался, ибо дверей оказалось две: на одной из них темнели буквы «ЕН», а на другой – это была массивная металлическая дверь с заклёпками и зарешёченным смотровым окошком – готическим шрифтом было начертано по-германски «Eisenspitz».
Рассудив логически, Линч решил, что в туалет ведёт дверь с надписью «ЕН», ведь если это русские буквы, то «ЕН», несомненно, означает «Естественная Нужда», а если английские, то это, возможно, «Enter here»… но тут Линчу стало совсем уже невтерпёж и, обрезав нить рассуждений, он ворвался в помещение за дверью «ЕН», которое, и вправду, оказалось туалетом.
Вернувшись за стол, Линч спросил у Гогена, что за дверь такая с германской надписью, и тот ответил:
– Вход в концентрационный лагерь Айзеншпиц.
– Никогда о таком не слышал.
– Видишь ли, это всё происходило после моей смерти, поэтому я могу чего-то напутать, но, насколько я знаю, дело было так. Когда закончилась Вторая Мировая война, один из нацистских концлагерей, вот этот самый Айзеншпиц, решено было сохранить действующим. Ну, чтобы не пропадал бесценный опыт. Упоминание о нём убрали из всех документов, а сам лагерь перенесли в Москву. А потом, когда технологии стали позволять, создали его филиал на астральном плане, чтобы заключённые материального Айзеншпица поступали после смерти в Айзеншпиц духовный. Официально считается, что Айзеншпица никогда не было и нет, во всех документах он закодирован как РПЭ (Русское Поле Экспериментов), соответственно подобран и гимн Айзеншпица – русская песня «Не одна во поле дороженька». На заключённых Айзеншпица проводят эксперименты, определяющие дальнейший ход развития российской экономики, социальной политики и массовой культуры. Айзеншпиц – это, в общем-то, государство в государстве, он пребывает в России, наподобие того, как интеллект пребывает в человеческом теле. И, говорят, Айзеншпиц постоянно расширяется, так что уже невозможно даже определить его границы внутри государства Российского.
– Но почему, – спросил Линч, – вход в астральный Айзеншпиц находится именно здесь, в «Трактире ВКП(б)»?
– Потому что, – ответил Гоген, – этот трактир содержится на средства правящей партии в России. Раньше его содержала партия большевиков, теперь – «Единая Россия». Если придёт к власти новая партия, то будет она содержать. Партии разные, трактир – один. Сами подумайте, должна же быть какая-то константа, что-то незыблемое, вечное…
Вспомнив о цели своих поисков, Линч спросил Гогена о Достоевском.
– А, Достоевский! – ответил Гоген. – Русские на нём просто чокнулись. Самого его я не встречал, но здесь, в трактире, куда ни плюнь – обязательно попадёшь в Достоевского. Водка у них тут называется «Слезинка ребёнка», кокс – сорта «Бобок», на плакатах этих (Гоген кивнул в сторону ближайшего порнографического постера на стене) Сонечка Мармеладова изображена, в сортире на зеркале, если ты заметил, надпись «Двойник», а на туалетной бумаге – цитаты из Достоевского напечатаны. А если перепьёшь тутошней водки или коксом обдолбишься, то черти являются точь-в-точь, как тот, что к Ивану Карамазову приходил.
Линч подумал, что Гоген оговорился, назвав Ивана по ошибке Карамазовым, а не Карабасовым, как положено, но поправлять его не стал.
19. СЛЕДИ ЗА СОБОЙ
[В ПОИСКАХ ДОСТОЕВСКОГО. Часть 9]
У Линча возникло зудящее подозрение, что за ним кто-то следит. Свернув за очередной угол мистического коридора, он остановился, ожидая, не появится ли преследователь из-за поворота.
Вскоре оттуда вырулил немолодой уже человек, которого Линч тут же схватил за лацканы пиджака. Лицо его показалось Линчу знакомым. Присмотревшись, он понял, что перед ним он сам – Линч.
– Я требую объяснений! – прокричал Линч. – Вы следите за мной? И кто вы такой вообще? Вы так похожи на меня, что это переходит всякие рамки приличия. Такое сходство с вашей стороны я считаю просто оскорбительным!
Линч № 2 поморщился от резкого крика, мягко отнял руки Линча от своих лацканов, снял с рукава у Линча какую-то соринку, потом достал визитку и протянул её Линчу.
«Детективное агентство “Следи за собой. Цой & Цой”», – прочитал Линч на визитке.
– Как это понимать? – спросил он. – Кто нанял вас следить за мной?
– Если вы внимательно прочли написанное на визитной карточке, – ответил Линч № 2, – то должны были заметить, что наше агентство называется «Следи за собой», а это подразумевает, что по заказам наших клиентов мы осуществляем слежку только за ними самими и ни за кем иным. Нас никто не может нанять следить за посторонним человеком, таковы наши правила. Если клиент желает следить за кем-то ещё, кроме самого себя, то мы – пас.
– Вы хотите сказать, что вас нанял я сам?
– Пока ещё нет, но, надеемся, наймёте. В данный момент мы осуществляем слежку за вами совершенно бесплатно – в рекламных целях. Именно так мы приобретаем клиентов. Мы начинаем следить за человеком, потом связываемся с ним и предоставляем ему материалы слежки – отчёт, фотографии, диктофонные записи, кассеты с видеозаписями, – а тот уже решает, стоит ли заключать с нами контракт.
– Так вот оно что! Но я не нуждаюсь в ваших услугах…
– Не спешите. Вы же ещё не ознакомились с материалами. Когда ознакомитесь с ними, то, поверьте, вы уже не будете так категоричны.
Линч № 2 предоставил Линчу подробный отчёт о результатах слежки за ним, и Линч узнал о себе из отчёта удивительные вещи. Оказывается, он в тайне от себя совершал необъяснимые поступки – встречался с некими людьми, передавал им какие-то конверты и свёртки, и сам получал от них свёртки и конверты, заходил в таинственные помещения, откуда выходил в другой одежде, встречался с загадочными женщинами, подписывал непонятные бумаги…
Рассматривая фотографии и видеролики, снятые скрытой камерой, прослушивая диктофонные записи, Линч убеждался, что он, в сущности, не знает самого себя и не понимает, какую игру он ведёт на самом деле.
– Что всё это значит? – спросил он Линча № 2. – Что это за люди, с которыми я встречался? И, особенно меня интересует, что за бумаги я подписывал? Как бы потом чего не вышло с этими подписями…
– Мы всё это выясним, – пообещал Линч № 2, – если вы заключите с нами контракт.
– Конечно, конечно! – закричал Линч. – Немедленно заключаем контракт! Я должен вывести себя на чистую воду! Это ж надо, а! До чего я дошёл – обделывать за спиной у себя какие-то тёмные делишки! Нет, я этого так не оставлю!
Линч № 2 привёл его в контору, где Линч подписал необходимые бумаги, уплатил аванс через карту «Америкэн Экспресс», и, собираясь уходить, остановился на пороге, вспомнив о чём-то.
– Да, кстати, – обратился он к Линчу № 2, – хотел вас спросить: а почему вы так похожи на меня? Вы, что, мой тайный брат-близнец? Или вы маскируетесь под каждого вашего клиента?
– Ни то, ни другое, – ответил Линч № 2. – Наше агентство не зря ведь называется «Следи за собой»; попробуйте, углубитесь умом в эту фразу, как в мантру, и вы поймёте…
Линч закрыл глаза и начал мысленно произносить: «Следи за собой… следи за собой… следи за собой…»; и ум его скользнул в тёмную таинственную глубину, распахнувшуюся под этими словами.
И он постиг, что никакого детективного агентства «Следи за собой. Цой & Цой» не существует, что следит за собой он сам, и контракт на слежку он подписал с самим собой, и аванс заплатил самому себе, и Линч № 2 – это вовсе не № 2, а всё тот же № 1, и контора агентства – это внутренняя контора, зарегистрированная на территории его Внутренней Империи.
Открыв глаза, Линч обнаружил себя в полном одиночестве, усмехнулся и продолжил свой путь.
20. КАРМИЧЕСКАЯ ПОЛИЦИЯ
[В ПОИСКАХ ДОСТОЕВСКОГО. Часть 10]
Линч так и не понял, откуда взялись эти два бравых и мрачных типа в чёрно-серой форме кармической полиции; не успел он прочесть, что написано на подсунутой ему под нос бумаге, как на его запястьях защёлкнули наручники, а его взяли с двух сторон под локти и повели по коридору.
В полицейском управлении ему намазали лоб какой-то чёрной дрянью и ткнули лбом в стол, на котором лежал лист бумаги. Ага, сообразил Линч, вместо отпечатков пальцев, они берут отпечаток лба; видимо, расследуют преступления, совершённые с помощью разума, а не рук.
– Где вы были в ночь с субботы на воскресенье на прошлой неделе, то есть, с 30 апреля на 1 мая 2011 года? – задал ему вопрос следователь.
– Дома, – ответил Линч, опутанный проводами, подсоединёнными к детектору лжи. – Я спал.
Глаза следователя недобро сверкнули.
– Вот как! – злорадно произнёс он, словно Линч только что выдал себя. – И что же вам снилось?
– Я не помню. Хотя, погодите… мне снилось, что я – епископ Вергерус и вынужден ухаживать за своей больной безобразной тётушкой.
– Это какой же Вергерус? Который был предан анафеме за то, что учил, будто все праведники попадут в ад?
– Нет, тот Вергерус, что вступил в борьбу с Александром Экдалем.
– А-а-а!.. Ну, тогда можете быть свободны, – следователь был явно разочарован.
– В чём, вообще, дело? – спросил Линч, когда от него отсоединяли датчики.
– Тяжёлые сейчас настали времена, специфически криминогенные. Система рушится, – сказал следователь. – А всё потому, что началась эпидемия реинкарнации…
– Эпидемия?
– Да. В здоровом-то состоянии души не реинкарнируют. Жил, умер – и получил потом сполна. А тут реинкарнационный вирус появился, и инфицированные души после смерти начали вселяться в чужие тела. И если бы только в тела, а то ведь и в офисную мебель вселялись! Дальше больше: души начали вселяться в чужие тела ещё при жизни.
– Это как? – не понял Линч.
– Как? Вот так! Вышла душа из одного тела, ещё живого, вселилась в другое, потом вернулась обратно… или не вернулась. Заползает душа в чужое тело, вытесняет его родную душу на улицу и живёт в чужом теле. А то и две или три-четыре души одновременно в одно тело вселятся и делят его на сферы влияния – кто голову захватит, кто гениталии, кто руку, кто ногу. Потом начинают самоистреблением заниматься: голова руку кусает, рука шею душит, и так далее. Но особенно скверно, что некоторые души вселяются в чужие тела с целью совершения преступлений, после чего возвращаются обратно, и поди потом разберись, кто настоящий преступник. Особенно, если учесть, что одни это делают невольно, во время сна, а другие – намеренно. В том и другом случаях закон предусматривает разные наказания, но ведь надо ещё доказать, что овладение чужим телом было умышленным, а не случайным. А если несколько душ в одно тело вселятся и нарушат в нём закон, то возникает вопрос: это групповое преступление? По предварительному сговору? Или как? Может, только одна душа из вселившихся имела преступный умысел, и тогда на остальных повиснет обвинение в неумышленном преступлении, а то и вовсе как свидетели пойдут. А может, был сговор? А если не сговор, то надо ещё разобраться, которая из вселившихся душ была инициатором преступления; бывает, что одна из них всё спланирует так, чтобы на другую душу вину спихнуть, а сама закосит под свидетеля. Понимаете, какие тут сложности?
– Да-а! – посочувствовал Линч. – Нелегко вам приходится.
– Что и говорить! – вздохнул следователь.
21. ПОБОЧНЫЙ ЭФФЕКТ FZ-74
[В ПОИСКАХ ДОСТОЕВСКОГО. Часть 11]
Когда Линча выпустили из полицейского управления, на одном из поворотов мистического коридора его остановил нервный молодой человек, представившийся корреспондентом газеты «Brown Star».
– Я веду журналистское расследование, – сказал он. – Позвольте задать вам пару вопросов?
– Валяйте! – согласился Линч.
– Как, по-вашему, где вы сейчас находитесь?
– В мистическом коридоре, где ж ещё!
– А где находится мистический коридор?
– На одном из планов потусторонней реальности.
– И каким образом вы в эту реальность попали?
– Медитация, юноша, грамотно поставленная медитация!
– То есть, вы попали сюда не после смерти, а при жизни?
– Ну да.
– И вы знаете, где сейчас находится ваше тело?
– У меня дома, сидит в состоянии транса на коврике для медитаций, в чулане.
– А у вас не мелькало хотя бы мимолётного ощущения, что всё, на самом деле, как-то не так?
– А что такое? – насторожился Линч.
– Видите ли, – произнёс журналист, покусывая нижнюю губу, – есть сведения, что все эти потусторонние или астральные планы являются лишь побочным эффектом действия химического препарата FZ-74, который используется для оживления мёртвых. То есть, вы умерли, потом вас эксгумировали, оживили и теперь используют в качестве бесплатной рабочей силы на вредном производстве, например, в угольной шахте. А у вас в мозгу при этом вертятся картинки, вызванные действием FZ-74, и вам кажется, будто вы путешествуете по астральным планам, тогда как, на самом деле, вы занимаетесь добычей угля или там цинка, урана, или ещё какой дряни.
– Этого не может быть! – воскликнул Линч.
– Оживших мертвецов, – продолжал своё журналист, – очень легко держать в узде с помощью видений, вызванных действием FZ-74, искажающих реальность в мозгу и при этом позволяющих механически работать, подчиняясь указаниям, закодированным в электрических импульсах, передаваемых через специальный прибор, укреплённый на затылке. У вас, кстати, не возникало ощущения лёгкого покалывания в затылке?
– Чёрт возьми! Возникало… – Линч ощупал рукой затылок.
– Вот-вот! Оно самое и есть! Всё сходится. А вам не приходилось падать в обморок и обнаруживать себя после обморока на другом астральном плане?
– Да, один раз такое было, – произнёс Линч, в задумчивой нервозности покусывая нижнюю губу.
– Это означает, что вы приняли импульс, отменяющий ваше предыдущее задание и назначающий вам новое задание. Кстати, нервное покусывание губ – это тоже признак действия FZ-74.
Линч затравленно глянул на журналиста. Они стояли друг против друга, нервно покусывая губы.
– Видите, – прошептал журналист, приблизив лицо, мелкие капли пота блестели на его лбу, – вы покусываете, и я покусываю, хе-хе! Мы оба мертвы. И оба в шахте.
– Да идите вы к чёрту!!! – взорвался Линч, словно освобождаясь от гипноза, и замахнулся на журналиста кулаком.
Тот втянул голову в плечи, чуть отпрянул и злобно обнажил постукивающие друг о друга зубы, дикие искры плясали в его глазах. Казалось, он сейчас скажет: не тронь – укушу! Линч в сердцах махнул рукой, развернулся и пошёл прочь по коридору.
– В шахте! В шахте! – как-то по-собачьи, словно гавкая, выкрикнул вслед ему журналист.
Это ж надо, – думал Линч, ускоряя шаг, – так испортить настроение!..
22. ПИОНЕРЫ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
[В ПОИСКАХ ДОСТОЕВСКОГО. Часть 12]
К Линчу подошёл солидный человек в форме гостиничного коридорного и осведомился:
– Мистер Линч?
– Да.
– Пожалуйста, следуйте за мной.
– А куда мы идём? – спросил Линч, когда они вошли в какую-то дверь и начали подниматься по лестнице.
– К моему боссу. Он желает вас видеть.
Поднявшись на несколько уровней вверх, они оказались в шикарных апартаментах, где Линча встретил пожилой джентльмен с надменным лицом вполне императорского типа.
– У меня к вам деловое предложение, мистер Линч, – сказал он, когда они уселись в роскошные кресла, разделённые антикварным столиком изысканной работы, на котором лежал толстый глянцевый журнал. – Но сначала небольшое предисловие. Я принадлежу к числу первобытных людей, к тем, чьи останки вы относите к так называемым неандертальцам, кроманьонцам, питекантропам и так далее. Ваши археологи сочли нас дикарями, и это крайне оскорбительно для нас, поскольку мы создали высококультурную и развитую цивилизацию. Вы же делаете неверные выводы, находя каменные топоры, примитивные очаги и наскальные рисунки, которые остались от наших детских летних лагерей. Мы заботились о здоровом, спортивном воспитании детей, интегрировали их в дикую природу, а вы посчитали следы детских забав свидетельством нашего дикарства и начали изображать нас в виде каких-то волосатых обезьяноподобных ублюдков, хотя найденные вами фрагменты костей и черепов не дают для этого никаких объективных предпосылок. Первые люди, мы оказались первыми и здесь, в потустороннем мире, который мы обустроили и сделали пригодным для посмертного существования. Естественно, будучи первопроходцами, мы достигли здесь наивысшего могущества. Именно мы являлись впоследствии нашим потомкам в виде богов, типа Зевса, Осириса, Ормузда, Вишну, Кали и прочих. Вы же хамски и неосновательно начали редуцировать нас к обезьянам, хотя человек не мог произойти от обезьяны, поскольку эволюции не существует в принципе, а вместо неё действует закон всемирной деградации, согласно которому, с течением веков, люди становятся всё примитивнее, всё тупее и ограниченнее. Обезьяны же – это потомки космических пришельцев, гуманоидов, пытавшихся колонизировать Землю, но, благодаря нашим психогенным технологиям, быстро деградировавших до животного уровня и попавших к нам в рабство. Два последних столетия мы терпели вашу вздорную науку и школьную пропаганду, объявившую нас, первобытных людей, близкими потомками обезьян, но терпению приходит конец. Поэтому мы решили обратиться к вам, как к известному во всём мире деятелю искусств, чтобы вы постарались подготовить человечество…
– Я вас понял! – воскликнул Линч. – Вы хотите изменить общественное мнение о вас, первобытных людях, и поэтому выбрали меня, чтобы я обратился к мировой общественности, возможно, снял телесериал о вас и, тем самым, открыл бы человечеству глаза на то, какие великие предки у него были…
– Вы не совсем правильно меня поняли, – оборвал Линча первобытный джентльмен. – Мы выбрали вас с целью обращения к мировой общественности, но не для того, чтобы изменить мнение о нас, поскольку это, как утверждают наши аналитики, совершенно невозможно. Вашу тотальную косность и тупость не пробьёт уже ничто. Мы выбрали вас для другого – подготовить человечество к смерти. Через девять лет мы уничтожим вашу цивилизацию, сотрём вас с лица земли таким чудовищным способом, который вы себе и вообразить не можете. Мы нашлём на вас из потусторонних глубин мистическую чуму, от которой Земля покроется неизъяснимым ужасом, будто слоем чёрного тумана, и содрогнутся даже наблюдатели с других планет, назирающие за вами в телескопы. Поскольку благородство нашего воспитания не позволяет нам мстить без предупреждения, то мы и решили с вашей помощью оповестить человечество о неизбежной и страшной гибели. Конечно, даже будучи предупреждены, вы ничего не сможете предпринять для своего спасения, поэтому предупреждение в данном случае – чистая формальность, единственная польза которой в том, что, таким образом, исполнится один из пунктов нашего морального кодекса. А потом, когда вы все погибнете и окажетесь здесь, мы устроим процесс, типа Нюренбергского, и накажем всех, кто виновен прямо и косвенно, активно и пассивно, в этой непростительной клевете. Суд будет справедливым, то есть, жестоким и беспощадным, поскольку достоинство оскорблённых и оскорбителей несоизмеримо: мы для вас – практически боги, а вы для нас – клопы и инфузории, так что, степень вашей вины возрастает пропорционально степени нашего превосходства над вами.
Джентльмен взял со столика журнал и протянул его Линчу.
– Возьмите. Это иллюстрированный проспект, описывающий симптомы и последствия мистической чумы, которую мы на вас нашлём. Можете снять об этом фильм, написать книгу, песню – всё что угодно. А теперь прощайте. Декарт проводит вас.
23. ЗООПАРК
[В ПОИСКАХ ДОСТОЕВСКОГО. Часть 13]
Спускаясь по лестнице в сопровождении Декарта, Линч спросил его, не тот ли он Декарт, который утверждал: «Мыслю, следовательно, существую»?
– Теперь мне стыдно об этом вспоминать, – сказал тот, усмехнувшись. – Мыслить вовсе не означает существовать, как и наоборот: существование не есть мышление и не находится в обязательной логической зависимости от него.
– Давно вы служите у этих… первобытных? – спросил Линч.
– У антропофеоссов, – уточнил Декарт. – Так они сами себя называют. Когда я умер, то попал в их зоопарк, где собраны наиболее любопытные представители рода человеческого. Они ведь, хотя и называют нас людьми, но, в сущности, за людей не считают и поэтому держат лучших из нас в зоопарке, как животных. Зоопарк постоянно расширяется, клеток на всех не хватает, поэтому периодически устраиваются аукционы, на которых часть экземпляров распродаётся в частные руки. Вот так я и стал собственностью мара Щачкьецчофырна, и это ещё куда ни шло, потому что мар Щачкьецчофырн – довольно таки сносный хозяин, не то что, например, мар Жельетопадгяр, который купил Вильяма Оккама. Вот это настоящее чудовище, Оккам рассказывал мне жуткие вещи про него. Так что, мне ещё относительно повезло.
– Скажите, – спросил Линч, замирая от внезапной догадки, – а в этом зоопарке случайно не содержится писатель Фёдор Достоевский?
– Достоевский? Да, есть такой. Хотите на него посмотреть?
Вот так Линч и нашёл Достоевского. Декарт проводил его в зоопарк, где в клетке с табличкой «Ф.М. Достоевский» угрюмо сидел на полу Фёдор Михайлович. Линч поздоровался и через решётку протянул ему руку для пожатия, но писатель мрачно отстранился.
– Фёдор Михайлович, дорогой, – говорил ему Линч, захлёбываясь от восторга, – я так счастлив, я так рад, что нашёл вас! Я спросить у вас хочу, как в «Братьях Карабасовых» сюжет должен был развиваться? Я ведь покой потерял, когда понял, что роман не дописан.
Достоевский немного оживился.
– Как, вы говорите, роман называется? – спросил он.
– «Братья Карабасовы».
– Нет, не писал такого.
В соседней клетке с табличкой «В.В. Розанов» захихикали.
– Вот же таракан нерусский! – раздался голос оттуда. – Он «Карамазовых», небось, в гнусном французском переводе читал.
– В английском, – уточнил Линч.
– Посылай его к чёрту, Фёдор Михалыч! – кричал Розанов Достоевскому. – С англичанами иначе нельзя!
– Да ладно тебе, Васенька, – примирительно произнёс Достоевский. – Что мы, немцы или американцы какие-то, что ли? Значит, судьбой Карамазовых интересуетесь? – обратился он к Линчу. (Тот закивал головой.) – Ну, там особо интересного ничего не предполагалось. Алёша вышел из монастыря, женился на Лизе, она после свадьбы совсем от своей болезни излечилась, расцвела вся, потом стал атеистом и завёл себе любовницу (или наоборот – обзавёлся любовницей и атеистом стал; в некотором роде процесс был обоюдосторонний), а Лиза, когда узнала про измену, с ума сошла, и её парализовало. Любовница, барышня прогрессивная, затащила Алёшу в революционную организацию, готовившую покушение на царя. Покушение было неудачным, всех арестовали и приговорили к повешению, а на самом эшафоте помиловали, вот как меня в своё время, и отправили на каторгу, где Алёша встретил брата Митю, который там шибко верующим заделался. Ну, Алёша всю его веру и разрушил. Иван, после разговора с чёртом, ушёл в монахи, заделался старцем Евномием, такое имя у него в монашестве было. И когда Алёша через двадцать лет вернулся с каторги, то пошёл к Ивану-Евномию – искушать его. Тот совсем уже святым стал, прозорливым, начал мысли у людей читать, он-то и вывел Алёшу на чистую воду, ведь это не Смердяков старшего Карамазова убил, а, как выяснилось, Алёша. Митя (он тоже с каторги вернулся), когда узнал, убить Алёшу хотел, но Иван-Евномий отговорил, до слёз его довёл проповедью милосердия к падшим и веру в нём восстановил. А Алёша, будучи обличён Иваном-Евномием, кричал, что он тоже выведет его на чистую воду. Там одно обстоятельство было: Иван ведь не просто так в монахи пошёл, он чёрту решил логически заковыристую сделку предложить – ты, мол, сделай меня святым, а я тебе за это душу свою отдам. Иван рассуждал, что если он святым станет, то чёрт его душу забрать никак не сможет, поэтому, полагал он, будто загнал чёрта в тупик этим условием, в абсолютное внутреннее противоречие; а чёрт, собака, возьми да и согласись. И вот, Иван-Евномий под старость святым стал, про договор свой с чёртом уже забыл, а тот явился Алёше и говорит: пойди, мол, к Евномию-то, напомни ему про договор со мной, хе-хе, я, дескать, своё условие выполнил – святым его сделал, теперь за душой его приду. Алёша и напомнил, и ещё добавил от себя: ты, мол, будешь молчать о том, что я отца убил, а я буду молчать, что ты душу дьяволу продал в обмен на святость. Ну, там дальше история Евномия рассказывается, как он умирал и сомневался – погибла его душа или не погибла, заберёт её чёрт али нет? Окружающие, те в святости Евномия не сомневались, и, когда он умер, к его гробу безумную и парализованную Лизу поднесли, думали, она чудесно исцелится от мощей святого старца. Куда там! – ей только хуже стало: вдобавок к своему безумию и параличу она бесноваться начала, да ещё и ослепла. Алёша её после этого к себе забрал, чтобы любовницу свою позлить, у него с ней социально-философские расхождения начались; организация их на фракции делилась, не могли друг с другом сойтись по вопросам политического устройства будущего справедливого общества. Ну, любовница и не выдержала Лизы, особенно, невыносимо было, когда та бесновалась и мужским голосом всякие чудовищные мысли высказывала, причём, казалось, будто она, хоть и слепая, но всё видит. Одним словом, жутко с ней было в одном помещении находиться, как с каким-то пауком огромным, который тебя паутиною опутывает. Не выдержала, в общем, любовница и ушла от Алёши. А тот, в конце концов, у Лизы прощение испросил за то, что изменил ей, помирились, насколько, вообще, возможно было с ней помириться, в её-то состоянии, ну, и эта безумная, парализованная, слепая и бесноватая родила Алёше девочку, в которой тот души не чаял, хоть и странненькая она была. А потом эту девочку кто-то собаками затравил, и тогда Алёша вновь веру обрёл, только наизнанку – уверовал в Бога и возненавидел Его, и стал уже не безбожником, а антибожником. Дьявола, кстати, тоже возненавидел. Ничего, в общем, особенного, муть всякая. Хорошо, что дописать не успел. И, вообще, скажу вам, я тут прочёл Набокова, лекции по русской литературе, где он меня ругает вовсю, обиделся сначала, да, а потом перечитал, подумал и, знаете, согласился – плохой я был писатель, никудышный. Не то что Гоголь! Прав был Набоков, прямо в точку попал. Недаром ведь из всех русских писателей в Европе именно я самым популярным заделался, а это показатель, потому как в Европе хороший писатель никогда популярным не станет, у европейцев же вкуса нет никакого, гробы они ходячие.
– Мудило этот твой Набоков, Фёдор Михалыч, я тебе уже сто раз говорил и в сто первый скажу, – донеслось из соседней клетки, от Розанова. – Ловил бы себе бабочек и клещей, а в литературоведение не совался бы, не его ума это дело.
– Зря ты так, Васенька, – произнёс Достоевский, – напрасно. Набоков про меня святую правду сказал.
– Педофил святой правды сказать не может, – строго отчеканил Розанов, – потому как Богу – Богово, кесарю – кесарево, а дикобразу – дикобразово. Чтобы святую правду сказать, надо иметь её в уме своём, а у педофила, в паучьей баньке утлого его умишка, известно что сидит заместо правды и святости. Сидит там мерзость запустения. И, когда отверзает педофил уста, чтобы сказать нечто, отделяется от мерзости оной флюид и вытекает чрез уста его на свет, мерзостный и гнусный флюид, а не святой и правдивый. Этот пакостник потому тебя возненавидел, что ты на деторастлителей бочку накатил, когда Ставрогина своего описывал, вот и шипел Набоков в твою сторону озлобленно, и ядом плевался.
– Больно строг ты, Васенька, – со вздохом произнёс Достоевский, – педофилы ведь тоже люди и жалости достойны.
– Номинально-то они люди, – отвечал Розанов, – а вот онтологически уже нет.
– Фёдор Михайлович, – спросил Линч, чуть не плача, – скажите… мир вот-вот погибнет, девять лет всего осталось… спасёт его красота, спасёт же?
– Ты видишь, Васенька, – сказал Достоевский Розанову, – как глупость-то живуча! Один раз ляпнул сдуру про спасительную красоту, так отмывайся теперь всю вечность. То, что мир погибнет, – обратился он к Линчу, – в этом и ни на секунду не сомневайтесь. Грешно в этом сомневаться. Верьте в это твёрдо и несомненно, а от неверующих с омерзением отвращайтесь, и не дайте им веру вашу в погибель мира сего никакоже поколебать. Храните веру сию свято, как дрожайший перл, несите её, аки свечу горящую посреде лютых ветров неверия, скрывайте её в сердце своём, оную искру небесную. Пуще всего берегитесь сомнения, дабы искра ваша не потухла, и не оказались вы во тьме кромешной. И паки говорю вам: верьте и не сумлевайтесь – погибнет мир, непременно погибнет!
Достоевский встал и тут же поклонился Линчу лбом до пола.
– Поклоняюсь вашему грядущему страданию за веру, – пояснил он, – ибо прозреваю, как трудно будет вам, голубчик мой, посреди зажравшегося мира нести знамя нерушимой веры в полную и вечную погибель его. И благословляю вас на борьбу и подвиг со злобным неверием. Дайте руку вашу. (Линч послушно протянул правую руку через решётку, и Достоевский истово облобызал ему запястье.) Да будет десница ваша благословенна! Твёрдо за веру стойте! (Достоевский строго погрозил ему пальцем.) Не усомнитесь! И всех вокруг просвещайте, говорите всем, внушайте, убеждайте, доказывайте: погибнет мир сей, не спасёт его ничто!
– Опять ты разошёлся, Фёдор Михалыч! – донеслось из соседней клетки.
– Ты, Васенька, – промолвил Достоевский, – перед смертью о сметане мечтал, поэтому об истине с тобой, шутом гороховым, говорить бесполезно. Гряди в мир, голубчик, – сказал он Линчу, – и да пребудет с тобой вера.
Линч очнулся на коврике для медитаций. На правом запястье зудел распухший волдырь, в левой руке обнаружился рекламный проспект, красочно описывающий мистическую чуму. Во рту был отвратительный вкус, словно туда нагадили мыши. Линч встал и, разминая затёкшие мышцы, подошёл к окну, глянул наружу. Мир ещё стоял и даже с таким видом, будто ничто ему не угрожало. Но недолго уже оставалось ему, недолго…
24. ЛИНЧ НАЧИНАЕТ СПАСАТЬ МИР
В антропофеосском рекламном проспекте Линчу далеко не всё было понятно, например, «отслоение телеснообразного психического слоя (ТПС) до полной персонализации», – что это такое, он не уразумел. Но уяснил одно: мистическая чума, описанная в проспекте, была чем-то поистине ужасным. И если через девять лет этот кошмар должен обрушиться на мир, то надо уже сейчас начинать метаться в поисках выхода.
Линч связался со своим старым приятелем Марком Фростом, с которым на пару они сочиняли «Твин Пикс», и рассказал ему всё. Потом изложил план: надо сделать продолжение «Твин Пикса», третий сезон, и вставить туда всю информацию про антропофеоссов и мистическую чуму. Поскольку «Твин Пикс» считается культовым сериалом, то, когда выйдет его продолжение, шум будет изрядный, и так информация распространится по миру. А потом созову пресс-конференцию и объявлю, что всё это правда. Вот так и узнает человечество…
– Дык, как же продолжать «Твин Пикс», – усомнился Фрост, – если второй сезон закончился считай двадцать лет назад, актёры – кто постарел, кто умер…
– Да всё шинтяк, – ответил Линч, – перенесём действие на двадцать лет вперёд. Агент Купер у нас в конце второго сезона становится одержимым, ну, и вот, он, значит, попадает в психбольницу, проводит там двадцать лет и выходит на свободу. Купер, пока сидел в психушке, путешествовал по потусторонним мирам и наткнулся там на антропофеоссов, узнал про мистическую чуму, которую они собираются наслать на нас, и, выйдя, начал всем рассказывать, но ему не поверили, ну, и всё – чума началась. Сниму, как мир погибает от этой чумы, жути нагоню, а потом скажу на пресс-конференции, что так всё и будет, как в фильме показано. По крайней мере, все узнают, а там, глядишь, и как-нибудь спасёмся.
– А если не спасёмся?
Линч только развёл руками.
В общем, Линч с Фростом начали писать сценарий для третьего сезона «Твин Пикса». В процессе работы над сценарием Линч связался со своим Супом и попросил его помочь прояснить некоторые туманные выражения в антропофеосском рекламном проспекте, там, где описывались последствия мистической чумы. Прежде всего, что такое «отслоение телеснообразного психического слоя (ТПС) до полной персонализации»?
Суп думал, пыхтел, мычал и, наконец, выдал:
– Ну, это означает, что у каждого появится свой двойник, образованный из его собственного телеснообразного психического слоя. А это тот самый слой, который служит буфером между психикой и соматикой. Если он отслоится, человек частично или полностью потеряет способность управлять своим телом. А двойник… Читал у Есенина про чёрного человека? Вот это оно и есть.
– Ага, – сказал Линч мрачно. – А вот дальше написано: «Персонализированный ТПС вступит с человеком в противоестественный симбиоз гомо-зоологического типа, в котором начнёт гемофилически доминировать над человеком». Это что такое?
– Фу, блин! Аж нехорошо стало, как представил себе, – отозвался Суп. – Это значит, что двойник, чёрный человек, сделает из человека своё домашнее животное и будет пить из него кровь. Типа как мы коров или там коз разводим, доим и молоко потребляем, так и чёрные двойники будут нас прикармливать и нашу кровушку посасывать.
– А вот это что значит, – спросил Линч: – «Нарушится иерархия психической структуры»?
– Ну, это сознание и подсознание поменяются местами.
– И что?
– Ничего хорошего. Представь, если тело вывернуть наизнанку, так, чтобы кожа оказалась внутри, а кости и внутренности снаружи, – вот что-то типа этого и будет, только в психическом смысле. Уж лучше аутизм, шизофрения и паранойя, чем это.
– А вот это что значит: «Персонализированный ТПС, живя в симбиозе с человеком, будет принимать формообразующие импульсы не от соматического тропоса, а от глубинных подсознательных доминант»?
– Ох-йё! – вырвалось у Супа. – Это значит, что чёрный двойник утратит человеческую форму и превратится в чудовище, сформированное подсознательными страхами и желаниями человека, из которого он выделился. В целом выходит такая картина: каждый сойдёт с ума, психически вывернется наизнанку, получит своё персональное чудовище, воплощающее его подсознательные страхи, и станет при нём как бы домашним животным, будет кормить чудовище своей кровью. И это, ты говоришь, последствия мистической чумы?
– Первая фаза последствий. Насколько я понял, дальше будет хуже.
– Думаешь, можно как-то спастись?
– Ну, не знаю. Я надеялся, ты мне что-то посоветуешь…
Суп аж фыркнул, почти что хрюкнул:
– Пфхрр! Я могу только одно посоветовать – развязать третью мировую войну и всем героически погибнуть, пока не поздно.
25. ЛИНЧ ПРОДОЛЖАЕТ СПАСАТЬ МИР
У Линча всё шло по плану. Третий сезон «Твин Пикса» был снят, фанаты сериала пищали от восторга, журналисты роились над Линчем, как мухи над покойником. Одно только огорчило его: когда он выложил на пресс-конференции всю правду-матку, никто его не воспринял всерьёз. Линча считали либо циничным пиарщиком, либо просто психом, однако он не терял надежды на что-то, может быть, на чудо…
И чудо произошло. С ним связался некий господин азиатского типа, представился как Пхёль Сморчанг, и сказал, что знает, как спасти Землю от мистической чумы.
– Буду с вами откровенен, – говорил Сморчанг, – я сотрудник ЦРУ КПСС – Центаврианского Разведывательного Управления Космической Пан-имперской Сокровенной Службы. Нам приходилось сталкиваться с проблемой мистической чумы и успешно её решать, опыт есть. Предлагаю вам заключить с нами договор о сдаче вашей планеты в аренду под галактическую курортную зону, и никакой чумы здесь не будет. Мы позаботимся, чтобы на арендованной нами планете ничего такого не произошло.
– Что-то я вас не понял, – сказал Линч, – как это я заключу с вами договор? И что ещё за курортная зона?
– Всё очень просто, – ответил Сморчанг, – по галактическому планетному кодексу, договор о сдаче планеты в аренду действителен в том случае, если его заключает с арендатором один представитель планеты, но не первый попавшийся, а такой, который находится в состоянии беспокойства за судьбу планеты, так сказать, печальник всея Земли. Юридически таковой, пока длится его состояние всепланетной ответственности, имеет право сдавать свою планету в аренду или продавать её. Вот мы и обратились к вам как к человеку, обеспокоенному судьбой планеты, и, стало быть, входящему в категорию не тварей дрожащих, а тех, кто право имеет. А курортная зона, которую мы собираемся тут устроить, она уже локально возникала на Земле, правда, несанкционированно и не по нашей вине, какие-то нелегальные туристы её устроили, и мы за их действия не отвечаем. Мы же устроим зону на полностью законных основаниях.
– Так что это за зона? – настаивал Линч.
– Ну, зона… зона, – заговорил Сморчанг нервной скороговоркой, – вы, что, не знаете? Ну, как в фильме «Сталкер» примерно; видели? Что-то такое, разве что, малость похуже. Подписывайте договор быстрее, и всё будет ништяк!
Он подсовывал бумаги под нос Линчу, а тот напряжённо думал – аж вспотел – подписать или нет? To be or not to be?
– Да что ж вы тормозите-то? – процедил сквозь зубы Сморганч (он тоже вспотел, и отирал пот ладонью со лба). – Подпись – раз, два, и всё! Это же так просто! Ну!
И Линч подписал. Сморчанг тут же выхватил у него бумаги, рассмеялся и, дрогнув, растворился в воздухе. У Линча засосало где-то внутри и на душе стало так пакостно, будто он совершил какую-то непоправимую ошибку.
Последствия ждать себя не заставили. Земля превратилась в курортную зону для всевозможных космических уродов, которые к землянам относились так, как земные туристы обычно относятся к муравьям и другим насекомым тварям, имевшим несчастье попасть в зону их туристических развлечений.
Линч пытался успокаивать свою совесть тем, что, дескать, лучше уж это, чем мистическая чума, но потом начало зудеть у него гадостное предчувствие, что арендаторы вовсе и не собираются спасать человечество от чумы, что чума в своё время всё-таки начнётся.
26. CULPA MEA
И, гадостным предчувствием томим, Линч решил уйти в монастырь – замаливать свои грехи. Поскольку времени до начала окончательной катастрофы оставалось мало, то он решил, что покаяние должно быть жестоким и беспощадным. Линч вспомнил, что среди его коллег кинорежиссёров есть благочестивый католик пан Кшиштоф Занусси, и обратился к нему за консультацией.
Занусси порекомендовал Линчу один католический монастырь, в котором практикуются особенно жестокие методы покаяния. Настоятель монастыря, бывший солдат Вермахта, Герберт Крюгер, основал этот монастырь специально для покаяния бывших нацистов, желающих искупить свою вину. Линч поблагодарил Занусси и отправился в Веймар, в окрестностях которого располагался монастырь.
Архитектура монастыря напоминала типичный нацистский концлагерь: колючая проволока, смотровые вышки, дощатые бараки. Настоятель сумел договориться с местной иудейской общиной, чтобы она присылала в монастырь своих людей для исполнения функций надсмотрщиков и экзекуторов, за что монастырь исправно платил общине. По территории монастыря прогуливались сумрачные иудеи с овчарками и кнутами. Престарелые монахи во главе с настоятелем, одетые в тюремную робу, каторжно трудились под свист и щёлканье кнутов и остервенелый собачий лай. Линчу понравилась суровая и аскетичная монастырская обстановка, он решил остаться.
Поведав настоятелю на исповеди о том, что он хочет искупить свой грех (сдачу Земли в аренду), Линч рассказал и о грядущей мистической чуме. Настоятель задумался, взял у Линча почитать антропофеосский рекламный проспект про мистическую чуму и через несколько дней объявил, что ему пришла блестящая мысль: он создаст в монастыре условия, имитирующие последствия мистической чумы; в число монастырской братии входит бывший нацистский врач Клаус Франке, проводивший эксперименты над заключёнными концлагеря, и он найдёт способ, как химическим путём превратить человека в то обезумевшее существо, которое описано в антропофеосском рекламном проспекте. Таким образом, можно, во-первых, ужесточить покаяние, а во-вторых, заранее подготовиться к будущей чуме.
Настоятель дал старику Франке задание решить сию проблему, и тот с присущим ему сосредоточенным спокойствием приступил к делу. Вскоре он вывел в монастырской лаборатории вирус, который должен был нарушить иерархический порядок человеческой психики, а также способствовать отслоению телеснообразного психического слоя. Франке доложил настоятелю о результатах, и тот благословил провести эксперимент – на Линче, который вызвался добровольцем.
Франке запустил свой вирус в святую воду, ею окропили Линча, и…
…не знал старик Франке, что, попав в эту святую воду, его вирус мутирует и превратится в вирус настоящей мистической чумы, которая тут же начнёт бешено распространяться и вскоре охватит весь мир.
А Линч, в свою очередь, не знал, что антропофеоссы блефовали, что никакой мистической чумы наслать на человечество они не могли, что их целью было всего лишь убедить в этом одного Линча и подставить его Пхёлю Сморчангу, чтобы тот заключил с Линчем договор о планетарной аренде, за что Сморчанг, в свою очередь, сдал антропофеоссам в аренду мистический коридор на Альфе Центавра. Это был всего лишь бизнес.
И вовсе не были антропофеоссы виноваты в том, что мистическая чума началась-таки на Земле, благодаря Линчу и старику Франке. Наблюдая из потустороннего далека за тем, как мистический ужас распространялся по планете, и без того уже превращённой в подобие ада после возникновения на ней галактической курортной зоны, антропофеоссы только качали головами и ухмылялись: надо же, как оно получилось!
Линч же, наблюдая окружающий его кошмар, наконец, вспомнил, что же он видел во время путешествия в так называемое будущее-икс: вот это самое и видел – мир, затопленный мистической чумой. И каким же блаженством представлялось ему теперь ощутить взрыв термоядерной пули в своей голове, возвращающий тебя из кошмара в нормальную действительность; но не было у него пистолета с термоядерным зарядом, а банальное самоубийство Линч считал ниже своего достоинства.
Земля же летела в космосе, объятая мистическим ужасом, словно чёрным туманом, и всякий инопланетный глаз, за нею наблюдавший, едва не стекленел от чудовищного зрелища, приоткрывшегося ему.
ПРИЛОЖЕНИЕ 1
ЛИНЧ ОБВИНЯЕТ: ЛЕННОНА УБИЛ ГРЕБЕНЩИКОВ
Да, теперь уже нет ни малейших сомнений, что Джона Леннона убил Борис Гребенщиков.
К фактам! Леннон был убит 8 декабря 1980 года. Где в этот момент находился Гребенщиков? В Ленинграде? Не будьте такими наивными!..
Вора выдаёт шапка, в неподходящий момент вспыхивающая инквизиторским пламенем, а поэта выдают его стихи – этакие Павлики Морозовы, в железные руки правосудия предающие родителя своего. Если поэт убьёт кого-нибудь, то и не надо вовсе выбивать из него признание – достаточно лишь открыть сборник его стихов, и вся картина преступления полезет наружу, как фарш из мясорубки.
Итак, начинаем вскрывать правду. Скальпель мысли своей погружаем в её трепетную плоть.
Незадолго до гибели Леннона в стихах у Гребня (будем называть его так – чисто для эстетики) возникли явственные мотивы убийства. В песне «2-е стеклянное чудо» он спел:
«Ты повесил мишени на грудь, стоит лишь тетиву натянуть. Ты ходячая цель».
Разве это случайность? Нет, милые мои, это замысел. Цель для стрельбы уже выбрана. Она ещё ходит по земле, но глаз убийцы уже примеряется к ней.
В песне «Движение в сторону весны» Гребень поёт:
«Я думал, что нужно быть привычным к любви, но пришлось привыкнуть к прицельной стрельбе».
Привыкнуть к прицельной стрельбе! Конечно, ему пришлось тренироваться, привыкать. И заметьте-ка, друзья мои, любовь и стрельба здесь ещё противопоставлены друг другу, однако в другой песне, «Комната, лишённая зеркал», они уже взаимоинтегрированы:
«Любовь стреляет из обоих стволов, как только ты выйдешь на взлёт».
Тема стрельбы преследует его по пятам, она проникает в тему любви, как пресловутая змея, заползшая в ухо сонному королю датскому.
«Здесь забыто искусство спускать курок и ложиться лицом на снег», – поёт он в песне «Пески Петербурга».
«Один твой друг ест ложкой гудрон, а другой стреляет всех, кто знает больше чем он», – песня «Ты удивлена».
«Глаза с той стороны прицела ясны», – песня «Движение в сторону весны».
Песня «Выстрелы с той стороны» вся от и до прошита темой стрельбы. А позже, в песне «Истребитель», Гребень споёт:
«И апостол Андрей носит Люгер-пистолет».
И как же это понять? – спросим мы. Сочинить такую противоестественную картину – апостола с пистолетом – способно только воспалённое воображение убийцы.
Иногда тема стрельбы достигает у Гребня подлинного размаха:
«Иннокентий стреляет в пустое окно, прижимаясь к прикладу предплечьем. Одному из мужчин прострелили сукно, шесть отделались лёгким увечьем».
Надо же! Один полюс шесть – семеро человек обстреляны из ружья всего лишь в одной поэтической строфе!
В песне «Заполнить пустые места» стрельба явственно относится к убийству Джона Леннона; Гребень поёт:
«Но каждый из нас стрелял в своё солнце».
Вдумайтесь в это! Он признаётся, что стрелял… в кого? – в солнце своё. А разве не Леннон был его солнцем? – спросим мы. Вот же оно, признание! Вот она, исповедь убийцы!
Как это обычно и бывает с убийцами, Гребень пытается всех окружающих представить такими же, как и он, убийцами («каждый из нас стрелял в своё солнце»). Прячется за чужими спинами, думает, что если виновны все, то всех (и его, в том числе) простят. Нет, Борис, отнюдь не каждый из нас стрелял в своё солнце. Я вот, например, в моё солнце не стрелял, и это не трудно доказать – Фрэнк Заппа умер своей смертью. Спрашиваю друга:
– Анжело, а ты в своё солнце стрелял?
– Нет! – отвечает он.
– А чем докажешь?
– Том Вэйтс ещё жив.
– Так, может, ты стрелял, но промахнулся?
– Если я стреляю, то не промахиваюсь.
Слышали? Вот так. А Гребень утверждает, что «каждый из нас стрелял в своё солнце». Вот этого не надо, Борис Борисыч! Если стрелял в своё солнце – так и скажи: «я стрелял», а нас не вплетай в конский хвост. Как изрёк один очкастый тип, Бог судит всех поодиночке.
В песне «Под мостом, как Чкалов» он опять прячется за всеобщую спину:
«Все, похоже, хотят одного, да не могут добиться – и чертят себе круг, и стреляют в друзей и подруг».
Обратили внимание, да? – как проскальзывает здесь признание. «Все… стреляют в друзей и подруг». Все – значит, и сам Гребень, в том числе. Он думал переложить свою вину на всех, но не рассчитал, что тем самым он, прежде всего, выдаёт самого себя.
В ранних песнях у Гребня имеет место тема стрельбы из лука:
«стрела из цветов на луке моем»;
«лук, сплетённый из ветвей и трав».
Очевидно, он намеревался избрать лук в качестве орудия убийства, что было бы, конечно, романтично и прекрасно, н-да, но в итоге всё-таки выбрал пистолет, поступил практично.
Спрашивается: зачем он стрелял в Леннона? Это не трудно понять. Один мотив мы уже указали – выстрелить в своё солнце, уничтожить самое святое для себя; согласитесь, в этом есть определённая демоническая романтика.
Второй мотив открывается при сопоставлении текстов из нескольких песен, написанных в период от 80-го до 2003-го года. Следите внимательно.
Недалеко от времени смерти Леннона он спел:
«Мне двадцать пять, и я до сих пор не знаю, чего хочу».
Вы скажете, что здесь нет и намёка на убийство Леннона? О, вы глубоко ошибаетесь! Ключевая фраза в этих строках «не знаю», именно она содержит в себе признание «я убил». Сейчас вы это поймёте, только следите за тем, как будет сплетаться наша логическая петля.
Итак, он не знает, чего хочет. Запомним это. В песне «Железнодорожная вода» он опять чего-то не знает:
«Я качусь по наклонной – не знаю, вверх или вниз, я стою на холме – не знаю, здесь или там».
В песне «С утра шёл снег» опять мелькает мотив незнания:
«Но вот выпал снег, и я опять не знаю, кто я».
Скажете – мелочи? Нет, нет и нет!
В 2003-ем выяснилось, что за своим «не знаю» Гребенщиков скрывал преступление. Открылось это в песне «Слова растамана», где он, наконец-то, пояснил сокровенный смысл незнания:
«Если ты не знаешь, зачем ты живёшь…»
Вот, заметьте, «не знаешь»! Сейчас он выдаст всё прямым текстом:
«Если ты не знаешь, зачем ты живёшь, это не повод стрелять разрывными, ты можешь попасть прямо в сердце своей половины».
Вот оно! Тот, кто не знает, зачем он живёт (а сам Гребень в 80-ом году как раз не знал), тот от своего незнания берёт повод к тому, чтобы стрелять и попасть в сердце своей половине. Скажите, а разве убить Джона Леннона не означало для Гребня попасть в сердце своей половине? Ещё как означало!
Вот он, второй мотив убийства: от незнания смысла своей жизни возникает иррациональное желание стрелять в дорогих твоему сердцу людей. При незнании смысла граница между жизнью и смертью стирается и возникает тяга к смерти, к смерти для всех. Как спел об этом Гребень в год смерти Леннона:
«Друзья, давайте все умрём. К чему нам жизни трепетанье, уж лучше гроба громыханье и смерти чёрный водоём. Друзья, давайте будем жить и склизких бабочек душить. Всем остальным дадим по роже, ведь жизнь и смерть одно и то же».
Чудовищная философия! Скажем так: философия трупной вши, а не человека. И согласитесь, от носителя такой философии можно ожидать любого самого безобразного поступка.
Третий мотив убийства – это элементарная зависть. В песне «Скоро кончится век» Гребень признался:
«Я никогда не умел быть первым из всех, но я не терплю быть вторым».
Не терплю, говорит! Такое нетерпение, если вдуматься, страшная вещь, толкающая второго на убийство первого. И кто же был первым в 80-ом году, как не Джон Леннон?
В песне «Молодая шпана» Гребень поёт от лица Леннона:
«Я готов уйти. Эй, кто здесь претендует на мой пьедестал? Где та молодая шпана, что сотрёт нас с лица земли? Её нет-нет-нет!».
Почему я так уверен, что он поёт это именно от лица Леннона? Очень просто: всякий имеющий уши может услышать, что сама песня эта звучит в стиле Джона Леннона. Единственная песня под Леннона, написанная Гребенщиковым. И именно в этой песне а ля Леннон, подделываясь под манеру пения Леннона, он произносит:
«Где та молодая шпана, что сотрёт нас с лица земли?».
Следующие слова – «её нет-нет-нет!» – звучат издевательски, потому что ведь молодая шпана уже есть, и она одержима мыслью о стрельбе в своё солнце, и убийственное незнание смысла своей жизни разъедает её изнутри, как рак, и эта шпана, не умеющая быть первой, не терпит быть второй, и эта жуткая шпана, рвущаяся на первое место среди богов-олимпийцев, поёт:
«И смерть всем тем, кто идёт не с нами»
(слова из песни «Ребята ловят свой кайф»).
И вот, проходит роковой 80-ый год. Леннон мёртв, мир катится к чёрту, и что же поёт Гребень? Вы только вдумайтесь, что он поёт!
«Рок-н-ролл мёртв, а я ещё нет».
Какая жуткая насмешка! Мёртвый рок-н-ролл – это, конечно, убитый Джон Леннон, ведь кто ещё олицетворял собой рок-н-ролл, как не он?
И дальше в творчестве Гребенщикова мы различаем осколки мозаики, из которых составляется картина под названием «Исповедь убийцы». Вот они, эти осколочки, смотрите.
«Здравствуй моя смерть, я рад, что мы говорим на одном языке», – поёт он в 84-ом году.
И кто же ещё, – спросим мы, – может говорить на одном языке со смертью, кроме убийцы?
Призраки возмездия начинают преследовать Гребня. В песне «Немое кино» он поёт:
«Панки любят грязь, а хиппи цветы, но и тех и других заберут менты. Ты можешь жить любя, ты можешь жить грубя, но если ты не мент – возьмут и тебя».
Интересно, откуда у добропорядочного гражданина такие мысли? Явно, он в чём-то виновен. Вина стоит у него за плечом и хищно дышит ему в затылок.
Раскаяние, словно спазмы, начинает подступать к его горлу. В песне «Трамвай» он поёт:
«Я прошу прощенья за всё, что я сделал, и я хочу быть прощён».
Ага! Допекло его! Кокнуть кого-то, а потом просить прощенья – это так по-русски.
В песне «Козлы» поёт:
«Мои нервы и руки – это завязанные узлы. Я тоже такой, только хуже. Козлы…».
Заметьте-ка вот это самое: «я тоже такой, только хуже». Хуже кого? Хуже тех, кого он называет «козлами»? И что же это надо сделать такого чудовищного, чтобы чувствовать себя хуже их? Знаем-знаем, что надо сделать, – убить Джона Леннона. Вот тогда ты, действительно, будешь хуже самого последнего козла.
В песне «Золото на голубом» он поёт:
«Те, кто рисуют нас, рисуют нас красным на сером».
Обратите внимание – почему именно красным на сером, а не серым на красном или, к примеру, зелёным на синем? Красным на сером – это намёк на красную кровь Леннона на сером лице Нью-Йорка. Намёки надо понимать.
В песне «Комната, лишённая зеркал» он поёт:
«У чёрных есть чувство ритма, у белых – чувство вины».
Что это значит? Чёрные и белые – это отнюдь не негры и бледнолицые, о нет, это чёрное и белое состояние души, душа во тьме и душа на свету. Итак, «у чёрных есть чувство ритма»; сопоставим: в песне «Никто из нас не выйдет отсюда живым» он поёт:
«Не бойся грома – он всегда попадает в такт».
Такт и ритм понятия одного порядка. Чувство ритма – это способность попасть в такт, иначе говоря, выстрелить в сердце, отсчитывающее такт и ритм жизни.
После этого естественно, что у белых есть чувство вины, т.е. когда проходит душевное помрачение, в котором совершалось убийство, когда душа озаряется светом совести и разума, иначе говоря, когда чёрная душа немного светлеет и белеет, в ней начинает свербеть чувство вины, и крутятся маховики раскаяния в содеянном.
Но это ненадолго – приходит ночь души, и чувство вины сменяется смертельным упоением. Убийца наслаждается своим преступлением и не желает, чтобы это мрачное наслаждение оставило его. Как пел Гребень в одной ранней песне:
«Он стрелки сжал рукой, чтоб не кончалась эта ночь, и кровь течёт с руки».
Чья кровь? – спросим мы. Конечно, кровь невинно убиенного Джона Леннона. Что за ночь? – зададим мы ещё вопрос. Ночь убийственного помрачения души. Какие стрелки? – спросим далее. Стрелки часов, что указывают трагический час смерти Леннона. Видите, как чётко вырисовывается картина преступления!
Помрачённая душа поэта непроизвольно выдаёт себя, выдаёт свой мрак, свой ужас, свой внутренний кошмар. В жуткой песне «Сельские леди и джентльмены» Гребень поёт:
«Пограничный господь стучится мне в дверь, звеня бороды своей льдом. Он пьёт мой портвейн и смеётся, так сделал бы я. А потом, словно дьявол с серебряным ртом, он диктует строку за строкой, и когда мне становится страшно писать, говорит, что строка моя. И он похож на меня как две капли воды, нас путают, глядя в лицо… И обо мне говорят: он ни то ни сё, но порой я кажусь святым, а он выглядит чёртом, хотя он господь, но нас ждёт один конец».
Что это? Он отождествляет себя с дьяволом, с чёртом, который является ему в пограничных состояниях сознания. Гребень говорит, что его ждёт один конец с этим дьяволом. Да, надо совершить что-то ужасное, чтобы сказать о себе такое. И, кстати, заметим: выражение «пограничный господь» – это намёк на то, что для убийства Джона Леннона Гребенщикову пришлось пересечь границу, конечно, нелегально и, конечно, с помощью самого дьявола. Слетал, как Вакула, на чёрте в славный град Нью-Йорк, вернулся, а Леннон уже не дышит.
А если кто связался с дьяволом и совершил убийство с его помощью, то не удивляйтесь, что он будет потом заниматься самым чудовищным на свете извращением – совокуплением с самой смертью. Именно об этом Гребень поёт в «Заповедной песне». Вот, послушайте, если только вас не стошнит от метафизического отвращения:
«А когда, наконец, смерть придёт ко мне спать, она ляжет со мной в тишине; она скажет "ещё", и опять, и опять, и – ура! – будет радостно мне...»
Фу, какая же мерзость! Какая гадостная патология! Вот что происходит с психикой того, кто стрелял в своё солнце, кто попал прямо в сердце своей половине.
Убийца – сам себе наказание, его душа вырабатывает возмездие, как пчела вырабатывает мёд, и этот мёд заполняет убийцу изнутри, набивается в лёгкие, в сердце, в почки, в совесть, в разум, и начинается великая Тошнота. И тогда происходит то, о чём Гребень поёт в песне «Если бы не ты»:
«Когда Луна глядит на меня, как совесть, когда тошнит от пошлости своей правоты…».
Обратим внимание на это выражение: «от пошлости своей правоты». Гребень ведь думает, что, убив Леннона, он поступил правильно. Заметим, что в песне «Сталь» он пел:
«И назавтра мне скажет повешенный раб: "Ты не прав, господин"; и я вспомню твой взгляд, и скажу ему: "Ты перепутал, мой брат: в этой жизни я не ошибаюсь"».
И в песне «Лети, мой ангел, лети» он опять настаивает на своей правоте:
«Я знаю – во всём, что было со мной, Бог на моей стороне, и все упрёки в том, что я глух, относятся не ко мне».
Хорошо, что позже он понял, сколько пошлости заключено в этом убогом чувстве своей правоты, и как же это тошно – быть правым. Совесть взошла, как Луна, в его душевном мраке и отражённым светом невидимого Солнца осветила его сердце, осознавшее в бледных лучах, как это мерзко – быть правым, и как пошло это – удовлетворять себя чувством своей правоты.
Вместе с Тошнотой и мучением совести, убийца начинает страдать тяжкими зрительными и тактильными галлюцинациями: ему является призрак убитого им человека, залезает убийце на шею и сидит там, словно мельничный жернов. Это ужасное явление покойника Гребень описал в песне «Болота Невы»:
«Я хотел быть как солнце, стал как тень на стене, и неотпетый мертвец сел на плечи ко мне».
Понятно, что мертвецом назван здесь Леннон, и вполне естественно, что его тянет залезть на плечи своему убийце, однако не совсем ясно, почему мёртвый Леннон назван неотпетым? Ведь его погребение прошло по всем правилам. Ответ на это недоумение следующий: Гребень, как истинно православный христианин, считает действительным только то отпевание, которое было совершено священнослужителем Православной Церкви, а ведь Леннона-то как раз и не отпевал православный священник, поэтому как его там хоронили, по какому ритуалу – Гребню всё это по барабану, главное то, что, прожив еретиком и будучи похоронен еретиками и безбожниками, Леннон не получил православного отпевания и, значит, стал неотпетым мертвецом. А когда вам на плечи садится неотпетый мертвец, то хорошего в этом куда меньше, чем если бы сел отпетый.
Заметим мимоходом, что Эдмунд Шклярский, который, несомненно, знал или догадывался о том, что Гребенщиков убил Леннона, однажды пожелал Гребню вот это самое – чтобы его невинная жертва взгромоздилась ему на плечи. Своё пожелание Шклярский высказал в одной своей песне, выразив его туманно и символически, но весьма определённо: «Пусть закат тебе ляжет на плечи». Несомненно, он обращался здесь к Гребенщикову, а в поэтическом образе «заката» закамуфлировал мысль о Ленноне, этом закатившемся солнце рок-н-ролла. Жестокое, но справедливое пожелание Шклярского, как видим, сбылось.
Поэтому, друзья мои, не будем осуждать Бориса Гребенщикова, нашего дорогого Гребня, за то, что он сделал, понимая то, как тяжко ему теперь, как гнётся его шея под мертвенной тяжестью, в какие ужасы погружена его душа!
То является ему дьявол с серебряным ртом, то неотпетый Джон Леннон садится ему на плечи, то ему просто «хочется спрятаться в угол, затихнуть и умереть». Молот экзистенциального возмездия уже обрушился на него, злая карма шипит, как кислота, и разъедает его душу. Протянем же ему через бездну, разделяющую нас, нежное щупальце нашего сострадания.
Впрочем, личное доброе отношение граждан к убийце вовсе не означает, будто бы он должен быть избавлен от электрического стула, петли, смертельной инъекции или газовой камеры.
ПРИЛОЖЕНИЕ 2
Нижеследующий документ под названием «Эффект Мрзовольского» был найден при всесторонне сомнительных обстоятельствах, иначе говоря, найден неизвестно кем, где и как. Его принадлежность к корпусу «Линчеонавтики» оспаривается ведущими специалистами линчеведами, несмотря на то, что в авторитетном критическом издании Клауса Трофобоса («Краткий курс линчеонавтики (с учётом рукописных разночтений)» этот документ введён в основной состав корпуса. Но, как резонно замечает Ингмар Бергамотофф, включение данного текста во вторичный состав корпуса вполне допустимо со строго научной точки зрения, зато к основному корпусу причислить его мешают две причины. Во-первых, в данном документе упоминаются две даты (2011 и 2013 гг.), что совершенно не характерно для несомненно подлинных глав «Линчеонавтики», в которых содержатся только два намёка на датировку событий (которые можно понять, как указание на период с 2008 по 2012 гг.), однако прямых указаний на даты там нет. Во-вторых, в данном документе утверждается полная гибель человеческой цивилизации по всей Земле, и она совершенно не совпадает с той гибелью, что описана в «Линчеонавтике»; а поскольку две различные гибели одной и той же цивилизации никак не могли произойти, то, заключает Бергамотофф, сомнения в принадлежности данного текста к основному корпусу «Линчеонавтики» имеют непреодолимый характер.
ЭФФЕКТ МРЗОВОЛЬСКОГО
Дэвид Линч, как известно, переехал в Россию в 2011 году, а к 2013 году вполне уже сносно говорил по-русски, и даже выступал с лекциями о режиссёрском мастерстве во ВГИКе. После одной из лекций, студенты пригласили его на вечеринку со спиритическим сеансом. Линч скривился и сказал, что мистикой следует заниматься один на один с потусторонним миром, здесь, как и в любви, нужна интимность, а сеанс, когда собирается толпа народу, смахивает на свальный грех. Но предлагавшие были так настойчивы, что Линч, в конце концов, согласился.
Вызывать на том сеансе собирались легенду советского кинематографа Владислава Мрзовольского, который отвечал за спецэффекты (или, как прежде говорили, комбинированные съёмки) при создании фильма Тарковского «Сталкер». Мрзовольский вынырнул тогда буквально ниоткуда, его познакомил с Тарковским кинооператор Рерберг, который сошёлся с Мрзовольским в цирке – после того, как поражён был эффектами, что разработал Мрзовольский для цирковой программы. На Тарковского этот пожилой сумрачный человек произвёл очень сильное впечатление, а спецэффекты, которые он разработал для «Сталкера», были почти за гранью разумения человеческого.
Но впоследствии Тарковский утверждал, что именно Мрзовольский виноват в том, что первый вариант «Сталкера» погиб, когда, при проявке, была засвечена вся плёнка с отснятым материалом. Методы, которыми пользовался Мрзвольский для своих эффектов, были весьма и весьма странными и чуть ли не заходили в область чёрной магии, а скорей всего, и впрямь туда заходили (по крайней мере, такой элемент магической практики как жертвоприношение в них использовался), и это, считал Тарковский, пагубно повлияло на химический состав плёнки и, вообще, на всю аппаратуру.
После уничтожения первого варианта «Сталкера», Тарковский выгнал Мрзовольского, а заодно и Рерберга, и второй вариант снимал уже без них. Мрзовольский опять канул в неизвестность: вроде бы, продолжил работу в цирке, а вроде бы, и вовсе пропал куда-то. В общем, был он фигурой загадочной и легендарной. И вот, ВГИКовская молодёжь решила вызвать его дух на спиритическом сеансе.
На вопрос Линча – когда же умер Мрзовольский? – никто так и не ответил, это было неизвестно, однако то, что он давно мёртв, следовало, как объяснили Линчу, из простой арифметики: во время съёмок «Сталкера» Мрзовольскому было 66 или 67 лет, и сейчас ему исполнилось бы 101 или 102 года.
Возглавлять спиритический сеанс поручили бабушке одного из студентов – старой ведьме, которую внук всюду таскал с собой, ибо она, во-первых, была «презабавнейшим экспонатом», а во-вторых, опасно было оставлять её дома без присмотра, особенно, по вечерам. После захода солнца бабушка, по рассказам внука, если оставалась одна в квартире, начинала выкидывать такие номера, что жуть охватывала всех соседей по дому. В компании же старушка мирно дремала в каком-нибудь тихом уголке и оживлялась, лишь когда её просили рассказать какой-нибудь анекдот из эпохи её молодости; тогда она рассказывала такие истории, от которых дамы густо краснели, а мужчины плотоядно посмеивались. В случае чего, бабушка могла и погадать, и чёрта вызвать, и фильм перевести на лету с иностранного языка; в общем, пользу она приносила многообразную.
В тот вечер, после лёгкой попойки, обеденный стол очистили от выпивки и закуски, покрыли чистой скатертью, посадили бабушку на почётное место, и она, пугающе в один миг преобразившись – постарев ещё больше и мертвенно помрачнев, – начала внезапно гулким, каким-то подземным басом вызывать дух Мрзовольского.
В воздухе сгустилось ощущение чего-то нечистого и тревожного. Казалось, над столом роится какая-то мошкара, зудит и кишит, но воздух был пуст, и даже как-то слишком пуст, словно бы от него отхлынула кровь или вышла из него душа. Дико блестели бабушкины глаза из теней, сгустившихся на лице. Приоткрытый рот её напоминал щель меж створками капкана, что защёлкнулся на сгустке утробной черноты.
В прихожей раздался звонок. Кто-то побежал открывать. Затем в комнату вошёл гость – высокий мрачный старик в долгополой шубе тёмно-бурого меха, огромной, как второе существо, навалившееся на старика со спины и обхватившее его своими меховыми не то крыльями, не то челюстями. В ту пору был мягкий и тёплый сентябрь, бабье лето, и эта шуба смотрелась на госте вопиюще неуместно. «Мрзовольский! Он!» – зашептали студенты.
Мрзовольский молча подошёл к столу и влепил злую пощёчину старушке. Та крякнула и сползла под стол. А он, обведя присутствующих глазами, произнёс:
– Чего хотели, болезные?
– Желания исполняете?.. – глупо спросила и тут же осеклась какая-то девушка.
Но Мрзовольского вопрос нисколько не смутил. Он даже как бы малость повеселел, словно ждал каких-то более тяжёлых запросов, а его спросили, вместо этого, о сущих пустяках.
– Желания? Да, – просто сказал он. – Одно или два… Нет – одно. Говорите. По-быстренькому всё сделаю и пойду.
Все молчали, задумавшись. Один только Линч ничего не обдумывал, а с интересом ждал, что же из всего этого выйдет. Сам он не имел никаких желаний, которые мог бы доверить подозрительному незнакомцу в шубе, однако развитие ситуации заинтересовало его с философско-познавательной точки зрения, и он внимательно разглядывал окружающих, пытаясь угадать, кто же из них заговорит первым.
Заговорил студент Флаконцев. Он, кстати, как-то рассказывал Линчу о себе, что его предки, выходцы из Западной Европы, носили фамилию Фальконцевы, происходящую от слова «фалькон», то есть, «сокол», но после Октябрьской революции фамилию изменили на Флаконцевы, чтобы казалось, будто происходит она от «флакон», тоже, в принципе, иностранного слова, однако не в такой степени, как «фалькон», чуждого местному уху.
Пока шла попойка перед сеансом, Флаконцев сокрушался о том, что в России мало снимают фильмов ужасов, даже почти и вовсе не снимают, при том, что жизнь тут вполне ужасная, не хуже, чем в других странах, а то и получше будет в этом плане. Стыдно, говорил он, что Америка в этом пункте уела Россию.
– Фильмы ужасов, – возражал ему студент Обратимов, – снимают мудаки, и снимают исключительно для мудаков. А поскольку в Америке тех и других гораздо больше, чем в России, то и фильмов ужасов там, соответственно, больше в столько же раз. Всё пропорционально.
– Кого «тех и других»? – уточнял Флаконцев. – Говоришь, в Америке тех и других больше; кто там, по-твоему, «те», а кто «другие»?
– Ну, как это «кого»! «Тех», то есть, мудаков, которые снимают; «других», то есть, мудаков, которые смотрят. Чего не ясно?
– Значит, говоришь, в Америке больше тех и других, то есть, мудаков и… мудаков, да-с? – продолжал уточнять Флаконцев; он часто бывал раздражающе въедлив, причём, по весьма бессмысленным поводам.
– Ага, – кивал Обратимов. – В России-то две основные проблемы – дураки и дороги, а в Америке – одна. С дорогами там вопрос решили, поэтому вся проблематика сместилась в сторону дураков, которые, при хороших-то дорогах, уже и не дураки вовсе, а сущие мудаки. Да возьми хоть того же Линча; у него в «Простой истории» что показано? Показано, как развращающе действуют хорошие дороги на душу населения, и, в результате, старик, у которого одна нога уже в гробу застряла, садится на газонокосилку, а это ведь совершенно мудацкое средство передвижения, и едет фиг знает куда. Конечно, почему бы не заехать хоть к чёрту на кулички, если тебя ни разу даже не тряхануло на трассе! Вот и ставит себя человек, волей-неволей, в такое мудацкое положение.
– А давай у Линча спросим, что он об этом думает? – предлагал Флаконцев.
– А-а! – отмахивался Обратимов. – Ну, что тебе Линч скажет про Америку? Что он может знать про это? Слона надо рассматривать со стороны и с отдаления, а не вплотную, уткнувшись носом в складки кожи. Вплотную что ты поймёшь в слоне? Поэтому нам тут со стороны куда лучше видно. Да и Пастернак ещё говорил: «Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянье».
– Не Пастернак, а Маяковский! – поправлял Флаконцев и цитировал в более расширенном виде: – «Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянье. Вот в паспорте моём советская печать; всмотрись в неё, трусливое созданье!»
Флаконцев считался среди друзей и сокурсников знатоком поэзии, и часто, когда он цитировал из какого-нибудь знаменитого поэта что-то совершенно неизвестное широкой публике, то на вопрос – откуда это? – бывало, отвечал: «Из чернового варианта. Недавно рукопись обнаружили и опубликовали из неё в примечаниях к изданию…» – и называл какое-нибудь новейшее академическое издание творений процитированного поэта.
И вот, когда Мрзовольский предложил собравшимся высказать одно желание, то, на фоне общего молчания, заговорил ни кто иной, как Флаконцев:
– А можете сделать так, чтобы все здесь присутствующие сошли с ума? Ну, кроме меня, разумеется. Вот прямо здесь и сейчас – взяли и сошли…
– Да без проблем, – пожал плечами Мрзовольский.
Молчание, которое повисло в комнате прежде слов Флаконцева, сделалось теперь ещё более молчаливым. Никто не ожидал от Флаконцева такой выходки, да и он сам, похоже, не ожидал такого от себя, и сидел теперь, двигая зрачками, словно маятником, и облизывая губы с затаённым страхом пополам с какой-то мрачной похотью.
Мрзовольский достал откуда-то носовой платок, высморкался в него, а потом резко взмахнул этим платком, словно сигнальным флажком, зажав его в правой руке, и широко распахнул рот, будто хотел заорать, однако изо рта его вышел только тихий шипящий присвист, и был этот присвист столь страшен, что холодные невидимые сороконожки проползли у собравшихся по коже.
О дальнейшем Линч рассказывал так:
– Один лишь Флаконцев с ума тогда и сошёл. Забегал по комнате, бросался на стены, цветочки с обоев слизывать пытался, кричал что-то несусветное. А прочие сидели в своём уме, озирались друг на дружку подозрительно, пытаясь уловить признаки безумия в окружающих и в себе самих, но не находили того. А пока все так озирались да на Флаконцева пялились, Мрзовольский незаметно слинял: только что был, кажись, ан – его и нету! Я, грешным делом, подумал было: «Эк она ехидная, карма-то, у паренька! Хотел всех осумасшествить, окромя себя, а на себя-то и накликал ума лишение, на единого. Какою мерою меряете, так сказать, такою и вам отмерится». Это я ещё не понимал ничего, когда помыслил так. Не знал сопутствующих обстоятельств. Позже-то они выяснились. Разошлись мы с того сеанса злополучного, Флаконцева оставив хозяину квартиры на попечение. Поздний вечер тогда стоял. Дошёл это я до ближайшей станции подземки, а со мной пара девушек, блондиночка и брюнеточка, ещё на вечеринке прилипли – всё хотели экзегезу «Малхолланд драйв» обсудить, – ну, и подходим, значит, к подземному зеву, а оттуда так и дохнуло на меня жутью какой-то непонятной. Остановился я перед первой ступенью спуска в сумнительном предчувствии. Девушки стоят, пошатываясь, и за меня держатся, а я смотрю в отверстый зев, и пробирает меня беспричинной жутью. Говорю девушкам: «А ну его к лешему! Такси лучше вызовем. Чё-то не хочется туда спускаться». Достал мобильник, такси вызываю – не отвечают. Спросил у девушек, нет ли у них в мобильниках номеров других каких-нибудь служб таксейных, а то у меня один номер всего вбит. Стали девушки звонить, одна – блондиночка – дозвонилась-таки, но, заместо ответа, раздался из трубки полный сумбур какой-то, словно мы не к диспетчерам попали, а в психическую лечебницу, прямо в палату для буйных. Послушали мы на громкой связи вопли эти, рык и хохот, глянул я ещё раз в зев подземки – и всё понял. Но я ж последовательный джентльмен, поэтому не стал рассказывать дамам страшную правду, а предложил им прогуляться пешком.
Хороша вечерняя Москва в сентябре, скажу я вам! Особенно, ежели с Воробьёвых гор на неё взглянуть. И особенно, когда знаешь, что видишь всё это великолепие в последний раз. Тем ценнее прекрасное зрелище, чем меньше времени ему осталось радовать глаз человеческий. Смотрел я тогда с Воробьёвых гор на Москву, и непроизвольная слеза скользнула по щеке моей. Как жаль, что всё это уже погибло, и сохраняет лишь подобие жизни, будто лицо покойника, что первое время после смерти кажется живым, словно спит он и видит сны, хотя душа его уже свалилась в угольную шахту смерти. Так думал я, глядя сверху на Москву и прощаясь с ней. Катастрофа произошла всего пару часов назад, и по инерции подобие прежней жизни всё ещё теплилось в теле огромного города: электричество пока не отключилось, и вечерние огни радовали глаз, обманчиво внушая блеском огоньков своих, что всё в порядке, мобильная связь ещё работала, хотя отвечать на вызовы почти никто уже не мог, тлен и распад ещё не воцарились над этим миром, но он уж отдан был им на попранье, и вскоре страшная их власть должна была явить себя во всём своём уродстве.
Гуляя с девушками по городу, я находил всё больше и больше подтверждений своей догадке и убеждался в своей правоте: всё погибло. Мрзовольский исполнил желание Флаконцева и сделал всех собравшихся на вечеринке – всех, кроме Флаконцева, – сумасшедшими. Конечно, это можно было рассматривать и с другой точки зрения: одни лишь мы остались нормальными в этом мире, а все прочие, включая Флаконцева, сошли с ума. Но что такое, в сущности, норма и отклонение от неё? Норма всегда на стороне подавляющего большинства, и ежели все в этом мире, кроме десятка человек, обезумели, то норма, как самая расчётливая тварь на свете, тут же перебежит на сторону безумцев, и статус их повысит до нормального, а меньшинство, оставшееся в своём уме, получит, таким образом, статус ненормальных и умалишённых. Так с нами и произошло – по заказу Флаконцева и мановению Мрзовольского. И что же нам теперь делать в этой ситуации? И надо ли, вообще, делать хоть что-нибудь?
Мысль о том, что десяток изгоев смогут спасти обезумевший мир, я отверг сразу же. Даже если мы объединимся, создадим коммуну с общими жёнами и положим все силы на размножение, то чего добьёмся? Того, что наши дети станут щепками, плывущими в пучине всеобщего безумия? Пучина неизбежно их поглотит. И нет, к тому же, оснований полагать, что наши дети будут в своём уме. Скорей всего, у нас родятся хронические шизофреники и параноики, а то и что похуже. А мы, последние нормальные жители Земли (условно назовём нас так – «нормальными»), угаснем и унесём с собой в могилу светоч разума, разделённый на последний десяток бледных огоньков, после чего весь мир обымет окончательная тьма.
С грустью посмотрел я на моих девушек. Прекрасные создания – тонкие, длинноногие, изящные, – они были так доверчивы и открыты, податливы, как воск, и, казалось, переливались и блистали, будто солнечные блики, что играют на воде, чуть тронутой лёгким ветерком. Я имел достаточно власти над их душами, чтобы сделать с ними всё, что угодно, внушив им радостное желание подчиниться мне с охотой. Признаюсь, я прихватил их с собой с вечеринки не без некой задней и тёмной мысли, но теперь эта тьма на задворках моего разума поглотилась другой, более сгущённой и чёрной тьмой, и я смотрел на этих девушек не с плотоядным расчётом, а, как сказал уже, с грустью. Они, я сам и прочие, что были на вечеринке – жалкая горстка последних вменяемых людей, – мы были ничтожными искрами в необъятном мраке, и как мне было жаль всех нас, включая и меня самого!
Ни перспектив, ни надежд – ничего не было у нас. Как десяток капель влаги не воскресят бесплодную пустыню, а десяток снежинок не охладят поток вулканической лавы, ползущей по склону, – так и мы не сможем возобновить человеческую цивилизацию, угасшую в самом корне своём, в дымчатой субстанции разума.
Я привлёк девушек к себе и обнял – так отец обнимает обречённых дочерей своих, – а они, кожей ощутили мою печаль, притихли, замерли и молча гладили мои плечи и волосы, и пальцы их излучали, казалось мне, свет, который тонкими иглами лучей проникал в моё тело и терялся там, во внутренней тьме.
И сквозь ночь доносился отдалённый безумный хохот одного из новых повелителей мира сего, незримого и неизвестного, скрытого мраком, и, в сущности, такого же повелителя и господина – как и раба, и жертвы. Человеческий мир угасал, но всё ещё был прекрасен, как приготовленный к погребению труп юной девушки, казалось, всё ещё подёрнутый лёгкой дымкой жизни, клубящейся над контурами прекрасного её лица.