у него старичьё да дети,
девяносто и где-то двадцать.
кто стареет, а кто дурнеет —
он не может их различить.
он звонит мне в глухом рассвете.
он зовёт себя ленинградцем.
голос мягок, но я не смею
перебить, когда он молчит.
у него чувства такта — слишком
для эпохи пост-постмодерна.
мы не спим, мы слывём друзьями.
устаревшим словам — ура.
схватит сердце — смеётся: «крышка.
а ещё не бывал в Палермо.
полетели? слои лазаньи,
временнЫе слои, ветра»…
у него на висках прожилки.
производная их пульсаций —
моё счастье. при каждой встрече
я считаю их и молюсь.
а у них там в НИИ, в курилке,
шпарят Бродского, кто за двадцать.
он так рад за них: «время лечит
своих жертв. Не грусти, Марусь».