РОБЕРТ СЕРВИС
(1874 – 1958)
THE TRAIL OF NINETY-EIGHT
ТРОПА 98-ГО
I
Золото! — Тут же вскочили мы со своих мест насиженных.
Золото! — Мы воспылали верой глупцов и униженных.
Бесстрашные и непутёвые далёко из ночи и холода
Услышали зов и отправились за сладкой приманкою — Золото!
Люди из южных барханов; люди из западных прерий;
Люди из ферм и предместий разом рванули на Север.
Хорошие как и плохие; кто молод и те, кто немолоды,
Пенаты покинув родные, громко воскликнули: «Золото!»
Еще вы не видели армии такой бесполезной и жалкой.
Еще вы не видели мужества и духа такого пред схваткой.
Такой не бывало когорты под стягом единым, развернутым,
Которая хлынула в Арктику за столь соблазнительным Золотом.
«Прощайте!» — мы крикнули близким. Их слёзы нас мало тревожили.
«Прощайте!» — мы крикнули будням, что так бесполезно мы прожили.
Нам — будто бы школьников свора — махала толпа у причала.
Еще не бывало столь пылких сердец и надежд не бывало.
Нам призрачный берег маячил; и с каждым вращеньем винта
Мы приближались к удаче; мы строили планы тогда —
Что нам с самородками делать, когда попадем в рудники —
Большими как сливы, блестящими, в песке у журчащей реки.
И кто-то хотел себе замок, другой — разудалых коней,
А третий мечтал о круизе на яхте, как принц-красношей.
И так мы мечтали, хвалились, как будто семь пядей во лбу,
И всяк богачом себя видел, пред тем как ступить на тропу.
II
Мы все оказались в Скагвее — и там влились в общий «кагал»,
Где всяк со своим снаряженьем готов был пройти Перевал.
Мы все затянули подпруги, связав себя с цепью людской,
И стали взбираться на гору, где был каждый шаг непростой.
И радость исчезла на лицах, таких изможденных и бледных;
Куда-то девалась весёлость, все эти слова в пользу бедных.
Мы бросились в схватку с размаху (но все это было цветочки)
К вершине мы шли шаг за шагом и зимние были денечки.
Мы шли по тропе, спотыкаясь; мы падали, снова вставали,
От холода громко рыдали; от страха мы разум теряли.
Тогда в глубине наших бедствий, покуда мечты не разбились —
Зловещие, цепкие мысли и дикие страсти родились.
«Клондайк или крах!» был наш лозунг, где каждый был сам за себя.
О, как мы коней погоняли! И вверх уходила тропа.
Что кони! — лишь кожа да кости; не выразить боль их вовек.
Мы их постоянно хлестали, пока те не падали в снег.
Мы думали только о злате, где каждый быть должен с поклажей.
Как овцы на бойню ступали мы с грузом тяжелым вдоль кряжей.
Мы даже свиней нагрузили, те громко визжали от голода.
И люди с ума посходили, крича лишь заветное: «Золото!»
Мы были зверьми, были бесами, влекомые страстью и страхом!
Глаза наши вверх устремлялись, а слабые падали махом,
Из общей цепи выпадая, порой умирая на марше,
Но цепь каждый раз замыкалась и в гору взбиралась всё дальше.
И я никогда не забуду ту цепь на крутом перевале.
Мы, как муравьи, продвигались по льду и пощады не ждали.
Упрямые, жесткие, черствые, без страха, без боли и ропота,
Кляня все на свете, ругаясь, кричали мы, сволочи: «Золото!»
Так армия наша удачи тащилась с надеждой и горем,
Покуда ледник вместе с лесом не скрылись за дивным раздольем.
Открылось нам озеро Беннетт, к нему мы спустились по склонам.
По суше наш путь завершился и начался новый — по волнам.
III
Себе мы построили лодки. Такого здесь не было флота:
Из ящиков сделаны днища и драп шерстяной вместо шкота.
Нелепые и кривобокие; банальные, грубые, жуткие —
Мы делали лодки по-своему — и были плавсредства те хрупкие.
И каждый работал как дьявол, когда направлял утлый челн.
Ветра завывали: «Скорее!»; «Живей!» — голосил рокот волн.
И мы ненавидели первых, боялись, кто следом идет,
И мы проклинали теченье, мол, медленно слишком течет.
Весна! — На холмах загоралась роса будто жемчуга горсть.
Весна! — Но нас пропитала лишь ненавись, зависть и злость.
Нас мало весна волновала; нас больше снедала алчба.
Нам золото спать не давало, другая ждала нас судьба.
И жалость с любовью забылись. Всяк золотом был одержим.
Видения алчные плыли; брат с братом сражался своим.
Партнер препирался с партнером, и каждый был сам за себя.
Делили одно снаряженье, потом шла за лодку борьба.
И так мы по Беннетту плыли, а после — Тагиш, Винди-Арм.
Зловещим и мрачным, и диким был их восхитительный шарм.
Как много о берег железный разбилось тех лодок потом,
А также сердец нечестивых от рьяной работы веслом.
Мы озеро Марш разбудили немолкнущим ором своим.
Пред нами каньон был — теснины вставали как склепы над ним.
Брега пролетали так быстро; сужалась река впереди;
И волны все круче и чаще вставали у нас на пути.
Под нами пучина вздымалась, над нами — пещеры во мгле.
Вокруг нас зловещие стены кружились как черт на метле.
Нас всех, словно щепки, вращало и всех нас пытало волной.
Но вскоре пришли облегченье и в солнечном свете — покой!
И руки за руки схватились. Мы крикнули: «Бед больше нет!»
И вдруг, словно грома раскаты, раздался рев дикий в ответ.
Летящий, бурлящий, кипящий котел перед нами предстал.
К нему устремлялась стремнина, и он гибель нам предвещал.
Река, точно лошадь на скачках, неслась через бреши в скале.
При каждом ударе вздымалась и где-то терялась во мгле.
Неслась как испуганный монстр и корчилась в боли своей,
И вновь с демонической силой скакала всё дальше быстрей.
Мы бились с рекой дерзновенно; в ушах ее слышался гром;
Взывали к богам наших предков, работая рьяно веслом.
Она нас нещадно топила и в небо швыряла как пух.
Когда ж был наш страх наивысшим — то тишью обрушилась вдруг.
Но что приключилось с другими, кто лодки терял на скаку? —
Могли мы их видеть и слышать на голом, пустом берегу.
Нам мало о них что известно, поскольку в долине Златой
Не делали мы остановок, чтоб их схоронить под луной.
Потом были тихие будни и мягкие ветры как вздох;
И ночь растянулась по небу, одетая в звездный сполох.
И свет от луны протянулся как будто огромный питон,
Что корчился и извивался средь тёмных и бархатных крон.
Потом показались палатки — то Доусон выплыл из тьмы.
На берег — едва лишь причалив — стремительно прыгали мы.
Костры окаймляли Бонанцу; закат золотил небосвод.
Мы дома, друзья, слава Богу! Закончился дальний поход!
==
The Trail of Ninety-Eight
I
Gold! We leapt from our benches. Gold! We sprang from our stools.
Gold! We wheeled in the furrow, fired with the faith of fools.
Fearless, unfound, unfitted, far from the night and the cold,
Heard we the clarion summons, followed the master-lure — Gold!
Men from the sands of the Sunland; men from the woods of the West;
Men from the farms and the cities, into the Northland we pressed.
Graybeards and striplings and women, good men and bad men and bold,
Leaving our homes and our loved ones, crying exultantly — “Gold!”
Never was seen such an army, pitiful, futile, unfit;
Never was seen such a spirit, manifold courage and grit.
Never has been such a cohort under one banner unrolled
As surged to the ragged-edged Arctic, urged by the arch-tempter — Gold.
“Farewell!” we cried to our dearests; little we cared for their tears.
“Farewell!” we cried to the humdrum and the yoke of the hireling years;
Just like a pack of school-boys, and the big crowd cheered us good-bye.
Never were hearts so uplifted, never were hopes so high.
The spectral shores flitted past us, and every whirl of the screw
Hurled us nearer to fortune, and ever we planned what we’d do —
Do with the gold when we got it — big, shiny nuggets like plums,
There in the sand of the river, gouging it out with our thumbs.
And one man wanted a castle, another a racing stud;
A third would cruise in a palace yacht like a red-necked prince of blood.
And so we dreamed and we vaunted, millionaires to a man,
Leaping to wealth in our visions long ere the trail began.
II
We landed in wind-swept Skagway. We joined the weltering mass,
Clamoring over their outfits, waiting to climb the Pass.
We tightened our girths and our pack-straps; we linked on the Human Chain,
Struggling up to the summit, where every step was a pain.
Gone was the joy of our faces, grim and haggard and pale;
The heedless mirth of the shipboard was changed to the care of the trail.
We flung ourselves in the struggle, packing our grub in relays,
Step by step to the summit in the bale of the winter days.
Floundering deep in the sump-holes, stumbling out again;
Crying with cold and weakness, crazy with fear and pain.
Then from the depths of our travail, ere our spirits were broke,
Grim, tenacious and savage, the lust of the trail awoke.
“Klondike or bust!” rang the slogan; every man for his own.
Oh, how we flogged the horses, staggering skin and bone!
Oh, how we cursed their weakness, anguish they could not tell,
Breaking their hearts in our passion, lashing them on till they fell!
For grub meant gold to our thinking, and all that could walk must pack;
The sheep for the shambles stumbled, each with a load on its back;
And even the swine were burdened, and grunted and squealed and rolled,
And men went mad in the moment, huskily clamoring “Gold!”
Oh, we were brutes and devils, goaded by lust and fear!
Our eyes were strained to the summit; the weaklings dropped to the rear,
Falling in heaps by the trail-side, heart-broken, limp and wan;
But the gaps closed up in an instant, and heedless the chain went on.
Never will I forget it, there on the mountain face,
Antlike, men with their burdens, clinging in icy space;
Dogged, determined and dauntless, cruel and callous and cold,
Cursing, blaspheming, reviling, and ever that battle-cry — “Gold!”
Thus toiled we, the army of fortune, in hunger and hope and despair,
Till glacier, mountain and forest vanished, and, radiantly fair,
There at our feet lay Lake Bennett, and down to its welcome we ran:
The trail of the land was over, the trail of the water began.
III
We built our boats and we launched them. Never has been such a fleet;
A packing-case for a bottom, a mackinaw for a sheet.
Shapeless, grotesque, lopsided, flimsy, makeshift and crude,
Each man after his fashion builded as best he could.
Each man worked like a demon, as prow to rudder we raced;
The winds of the Wild cried “Hurry!” the voice of the waters, “Haste!”
We hated those driving before us; we dreaded those pressing behind;
We cursed the slow current that bore us; we prayed to the God of the wind.
Spring! and the hillsides flourished, vivid in jewelled green;
Spring! and our hearts’ blood nourished envy and hatred and spleen.
Little cared we for the Spring-birth; much cared we to get on —
Stake in the Great White Channel, stake ere the best be gone.
The greed of the gold possessed us; pity and love were forgot;
Covetous visions obsessed us; brother with brother fought.
Partner with partner wrangled, each one claiming his due;
Wrangled and halved their outfits, sawing their boats in two.
Thuswise we voyaged Lake Bennett, Tagish, then Windy Arm,
Sinister, savage and baleful, boding us hate and harm.
Many a scow was shattered there on that iron shore;
Many a heart was broken straining at sweep and oar.
We roused Lake Marsh with a chorus, we drifted many a mile;
There was the canyon before us — cave-like its dark defile;
The shores swept faster and faster; the river narrowed to wrath;
Waters that hissed disaster reared upright in our path.
Beneath us the green tumult churning, above us the cavernous gloom;
Around us, swift twisting and turning, the black, sullen walls of a tomb.
We spun like a chip in a mill-race; our hearts hammered under the test;
Then — oh, the relief on each chill face! — we soared into sunlight and rest.
Hand sought for hand on the instant. Cried we, “Our troubles are o’er!”
Then, like a rumble of thunder, heard we a canorous roar.
Leaping and boiling and seething, saw we a cauldron afume;
There was the rage of the rapids, there was the menace of doom.
The river springs like a racer, sweeps through a gash in the rock;
Buts at the boulder-ribbed bottom, staggers and rears at the shock;
Leaps like a terrified monster, writhes in its fury and pain;
Then with the crash of a demon springs to the onset again.
Dared we that ravening terror; heard we its din in our ears;
Called on the Gods of our fathers, juggled forlorn with our fears;
Sank to our waists in its fury, tossed to the sky like a fleece;
Then, when our dread was the greatest, crashed into safety and peace.
But what of the others that followed, losing their boats by the score?
Well could we see them and hear them, strung down that desolate shore.
What of the poor souls that perished? Little of them shall be said —
On to the Golden Valley, pause not to bury the dead.
Then there were days of drifting, breezes soft as a sigh;
Night trailed her robe of jewels over the floor of the sky.
The moonlit stream was a python, silver, sinuous, vast,
That writhed on a shroud of velvet — well, it was done at last.
There were the tents of Dawson, there the scar of the slide;
Swiftly we poled o’er the shallows, swiftly leapt o’er the side.
Fires fringed the mouth of Bonanza; sunset gilded the dome;
The test of the trail was over — thank God, thank God, we were Home!
==