С Леонидом Николаевичем Мартыновым я познакомился весной 1955 года, хотя стихи его к этому времени знал уже десятилетие.
Помню, как в 1945 году его книга «Лукоморье» ходила по рукам, в библиотеке Литературного института имени А.М.Горького взять её было невозможно.
Нас захватила необычность его стихов, их свободная разговорная стихия, мудрость, покорила улыбка поэта – то добрая, а то ироническая; сказочность, переплетающаяся с самыми достоверными подробностями жизни:
Возвращались солдаты с войны.
И прошли по Москве, точно сны,—
Были жарки они и хмельны,
Были парки цветами полны.
В зоопарке трубили слоны,—
Возвращались солдаты с войны!
В честь солдат-победителей «в зоопарке трубили слоны»! А ведь многие из нас только-только пришли из госпиталей и легендарных полков и дивизий. Пришли в гимнастёрках и шинелях, на костылях и с наградными планками и нашивками за ранения.
И рядом с этими стихами жила настоящая сказка:
Замечали -
По городу ходит прохожий?
Вы встречали -
По городу ходит прохожий,
Вероятно приезжий, на вас не похожий?
То вблизи он появится, то в отдаленье,
То в кафе, то в почтовом мелькнет отделенье.
Опускает от гривенник в цель автомата,
Крутит пальцем он шаткий кружок циферблата
И всегда об одном затевает беседу:
«Успокойтесь, утешьтесь - я скоро уеду!»
… Я уеду туда, где горят изумруды,
Где лежат под землей драгоценные руды,
Где шары янтаря тяжелеют у моря!
Собирайтесь со моною туда, в Лукоморье!
И вот, поступив на работу в журнал «Юность» после окончания Литературного института, я решил обратиться к поэту – попросить у него подборку для одного из первых номеров.
Меня удивил его адрес: 11-я Сокольническая улица, дом 11, квартира 11.
А как потом выяснилось, и жилплощадь, которую он занимал вместе с тёщей и женой Ниной Анатольевной, равнялась 11 метрам. И проживал он там ровно 11 лет. А ордер на другую квартиру получил 11 марта. Эта загадочная цифра 11 словно бы умышленно подбиралась им в самых различных случаях жизни.
Комната на 11-й Сокольнической улице действительно была мала. Книги не помещались в ней и стояли стопками в коридоре дряхлого деревянного дома полусельского типа.
Здесь и жил поэт, который имел полное право сказать о себе, что он умеет:
Столковаться с целым человечеством
И остаться
Всё ж
Самим собой!..
Я не причислил бы Леонида Николаевича к людям общительным. Встретил он меня с прохладцей, был минимально вежлив, но не более.
Впрочем, это легко понять… Ровно десять лет его стихи не появлялись в печати – ни в журналах, ни в газетах, не говоря уже о книгах.
Случилось это после публикации нескольких статей, посвящённых его творчеству. Вот что писала В.Инбер в 1946 году в «Литературной газете» по поводу его книги «Эрцинский лес»: «… неприятие современности превращается в уже неприкрытую злобу там, где Мартынов говорит о своём современнике…»
И это относилось к прекрасному человеку, патриоту, большому поэту, влюблённому в свою землю, в её историю, в её людей!
И как достойно ответил на это поэт:
Будто Впрямь по чью-то душу
Тучи издалёка
С моря движутся на сушу
С запада, с востока.
Над волнами
Временами
Ветер возникает,
Но волнами, а не нами
Грубо помыкает.
Он грозится:
– Я возвышу,
А потом унижу!
– Это я прекрасно слышу
И прекрасно вижу.
Возвышенье,
Униженье,
Ветра свист зловещий...
Я смотрю без раздраженья
На такие вещи.
Ведь бывало и похуже,
А потом в итоге
Оставались только лужи
На большой дороге.
Но чего бы это ради
Жарче керосина
Воспылала в мокрой пади
Старая осина?
Я ей повода не подал.
Зря зашелестела.
Никому ведь я не продал
Ни души, ни тела.
Огненной листвы круженье,
Ветра свист зловещий...
Я смотрю без раздраженья
На такие вещи.
Словом, настороженность поэта в общении с незнакомыми людьми была вполне объяснима…
В ответ на мою просьбу дать мне стихотворение для «Юности» он выразил сомнение в том, что они могут быть опубликованы. Но, после моей настоятельной просьбы, согласился показать их.
Из двадцати стихотворений, с которыми он познакомил меня, я отобрал десять. Пока я их читал, он всё время повторял:
– Это, вероятно, не пойдёт… Это, вероятно, тоже не то…
А когда у него закрадывалось особое сомнение, он обычно говорил:
– Как скажет Ниночка! Она-то уж точно знает, что к чему! – И показывал стихи жене с доброй, но, впрочем, и лукавой улыбкой.
Вообще мимика и жесты Леонида Николаевича были очень энергичными и выразительными. Они во многом дополняли его немногословные высказывания и реплики…
Насколько я знаю, сам он в послевоенное время стихи никуда не отдавал, не предлагал, считая, что, если в них есть нужда, издатели сами к нему обратятся. Так оно чаще всего и бывало – за стихами к нему приезжали домой.
Он вообще мало заботился об издании своих стихов. Но зато часто советовал мне обратиться то к одному, то к другому литератору, которые могли быть интересны для альманаха «Поэзия».
Так, по его совету я познакомился с Виктором Григорьевичем Утковым, написавшем для альманаха интересную заметку об авторе замечательного «Конька-Горбунка» П.Ершове и передавшим нам его неопубликовавшееся стихотворение…
Как-то я (это было уже в последние годы его жизни) обратился к Леониду Николаевичу с предложением составить книгу лучших его стихов, чтобы издать её в «Молодой гвардии». Это было давней моей мечтой.
Но он ответил мне, что это его нисколько не интересует, это уже всё в прошлом. Он не раз говорил мне:
– Поэт в каждой книге должен нести что-то новое по сравнению не только с книгами других авторов, но и по сравнению с о своими же предшествующими книгами, а не торговать старыми товарами.
А вот идею составления книги его ранних стихов, публиковавшихся лишь в периодике (в основном в Сибири) и не входивших в его прежние книги, он поддержал…
Я почти ежедневно бывал у Леонида Николаевича, когда мы поселились в одном доме на Ломоносовском проспекте.
Постепенно он стал относиться ко мне доверчивее. И за четверть века нашего знакомства мне открылись некоторые его привычки и пристрастия, его взгляды на поэзию, на труд поэта, на отдельных поэтов. Хотя свои оценки он давал весьма редко и неохотно, только в том случае, если требовался прямой ответ.
Леонид Николаевич с юношеских лет (об этом он и сам писал неоднократно) уважал В.Маяковского и его друзей-футуристов. И в этой своей любви был очень последователен. Поэтому, когда я в одном из своих стихотворений неодобрительно отозвался о Бурлюке и Кручёных:
Был фокусник Кручёных
И был фигляр Бурлюк, –
Леонид Николаевич пожурил меня за это:
– Коля, это были интересные и талантливые люди. Зачем же их трогать?
Когда я писал о нём статью, попросил его рассказать о первых шагах в литературе, о первом приезде в Ленинград и в Москву. И вот что он мне сообщил:
– В Ленинград я приехал с тремя целями:
1. Переплыть Неву.
Это я легко осуществил, поскольку без труда и неоднократно переплывал более могучую и своенравную реку – Енисей;
2. Напечатать свои стихи в одном из ленинградских журналов. Мне повезло. Заведующий отделом поэзии Николай Тихонов опубликовал мои стихи в «Звезде»;
3. Поступить в Ленинградский университет.
Меня туда не приняли, поскольку у меня не было среднего образования – я окончил всего 4 класса.
Впрочем, Леонид Николаевич сам изучил несколько европейских языков и прочитал огромное количество книг, так что был одним из самых образованных людей в нашей литературе.
Из дома в последние годы он почти не выходил. Исключением были лишь утренние прогулки за газетами. Он обычно покупал «Юманите» и «Униту».
В это же время мне неоднократно приходилось слышать от него такое мнение, что поэту необязательно вести кочевой образ жизни, постоянно куда-то ездить. Он считал, что с помощью книжных знаний и творческого воображения поэт может создавать свои произведения, поведать о своём мире.
Хорошо ему было так говорить, когда он в двадцатые-тридцатые годы, будучи корреспондентом омской газеты, объездил всю Сибирь вдоль и поперёк…
Леонид Николаевич много курил. От спичек он никогда не прикуривал – не переносил запаха серы. Стоило мне достать коробок спичек, как он умоляюще вскрикивал:
– Коля, ради Бога, не зажигайте спичку. Я вам дам зажигалку!
В последние годы курить он бросил. А когда я закуривал в его доме, говорил мне:
– Немедленно бросьте курение! Что вы делаете, зачем травите себя?
– Но ведь вы сами курили много и долго…
Он незамедлительно и резко отвечал:
– Был глупым!
Леонид Николаевич замечательно плавал. В Коктебеле он заплывал за километр от берега, и его возвращали.
А мне он постоянно повторял:
– Коля, научите Руту (мою дочь) иностранному языку и немедленно научите плавать!..
Неоднократно я был свидетелем, как Леонид Николаевич работал над стихами. Когда возникала необходимость править строки, он делал это очень быстро, создавая множество вариантов. Он читал их несколько раз на разные лады, а потом выбирал один из них, советуясь с присутствующими, прислушиваясь к их мнению.
Стихи Леонид Николаевич читал своеобразно, активно пользуясь жестами и мимикой. Но – невыразительно, с бормотанием, не умел наладить контакт со слушателями. Я с ним вместе читал стихи на заводе Лихачёва и видел, как ему трудно достаётся выступление. Вероятно, поэтому он и не любил выступать, шёл на это крайне редко…
У Леонида Николаевича была обострённая боязнь всякого рода инфекций. Так, он назначал мне с вечера, скажем, встречу на завтра. А потом звонил рано утром и предупреждал:
– Коля, сегодня ко мне не заходите. Кажется, у меня начинается грипп, насморк уже есть…
– Ну и что?
– Я могу вас заразить.
– Да я этого не боюсь.
– Нет, нет, надо отложить встречу, а то вы и сами заразитесь и своих домашних тоже перезаразите…
И если чувствовал, что у меня тоже что-то неладное со здоровьем, переносил встречу.
Леонид Николаевич редко давал оценку чьей-то поэзии или отдельным стихам. Не любил ни комплиментов, ни разносов. Но когда было необходимо, высказывал своё мнение о стихах очень откровенно и даже резко.
Так, однажды я попросил прочитать его мою поэму «Песня света» и высказать о ней своё мнение.
После прочтения он сказал мне, что первая часть ( несколько романтическая) ему понравилась. А вот о второй отозвался неодобрительно. Особенно ему не понравилось в ней обстоятельное описание действий, быта, обстановки:
– Это – неинтересно. Это – бытописательство. Это каждый может.
Он любил стихи с выдумкой, с фантазией. Поэтому не принимал, скажем, стихи такого замечательного поэта, как А.Т.Твардовский. он говорил:
– Каждый может написать о том, что видит, сделать словесную фотографию. Поэт – творец, фантазёр, мечтатель… Вот прозаик Твардовский великолепный. Какие у него прекрасные очерки о войне! Он ещё напишет такую прозу!..
Видимо, поэтому же он совсем не признавал как поэта П.Васильева.
В то же время в прозе он, видимо, уважал обстоятельность и точность, следование фактам.
Когда В.Катаев настоятельно советовал мне написать повесть о юности С.Есенина, Леонид Николаевич самым решительным образом отговаривал меня от этого:
– Вы же очень мало знаете об этом периоде в жизни поэта. Да и никто его достаточно не знает!
А когда я всё-таки съездил в Константиново, пытаясь собрать какие-то сведения о юности С.Есенина, и рассказал Леониду Николаевичу о тех дорожных приключениях и встречах, которые случились со мной во время поездки, он горячо рекомендовал:
– Коля, вот и пишите об этом – о своих спутниках, о встречах в дороге… Это же так интересно!..
Леонид Николаевич прекрасно чувствовал наше время, следил за всем, что приносил каждый день. Я помню, как ликовал он, когда узнал о полёте Ю.Гагарина в космос, восхищаясь силой и смелостью человека:
Когда
Весенним утром ясным,
Земля, вознёсся над тобой
В своём комбинезоне красном
Пилот, от неба голубой.