Я не сразу понял, чем привлекло меня это стихотворение:
Уже мне жизнь не изменить,
как не вернуть лихую юность.
Привычно Парка треплет нить,
привычно мреет ночи лунность.
Все козыри ушли в игру,
остались глупые шестёрки.
Должно быть, скоро я умру...
Как будто тру я лук на тёрке,
всё плачу, плачу день за днём
по дорогим моим ушедшим...
Парю с бумагой и пером
над дольним миром сумасшедшим.
Читая новую книгу стихов Эллы Крыловой «Воздушный храм», где все стихи — добротные, соответствующие её высокому творческому стандарту, я обнаружил, что почему-то именно это стихотворение, как принято сейчас говорить в интернете, «зацепило» меня. И мне самому причина было не совсем понятна: тематически стих не сильно отличается от большинства, помещённых в книге, причём тема уже многократно излагалась поэтессой в других книгах и других произведениях последней пары лет. Постоянные читатели Эллы Крыловой знают о бедах, свалившихся на голову поэтессы, и, в известной степени, привыкли к минорному настрою её лиры. Чем же именно это произведение привлекло моё внимание?
Мне кажется, после многократного и тщательного прочтения я могу ответить на поставленный вопрос. Когда-то И.Бродский высказал императив: «Поэзия требует слов.» Разумеется, Нобелевский лауреат не имел в виду любые слова (иначе поэзия опустилась бы до уровня «считалочек»), поэт подразумевал те самые, «заветные», магические слова, которые превращают рифмованный текст в поэтическое произведение. Многие литераторы с искренним изумлением обнаруживали, что зачастую самые обыкновенные фразы внезапно, как бы волею фокусника, создают запоминающийся поэтический образ. Об этом очень хорошо написал И.Эренбург в своём романе «Люди, годы, жизнь», приводя конкретные примеры таких, на первый взгляд незамысловатых стихов и фраз, навсегда вошедших в золотой фонд поэзии. И пусть у каждого любителя поэзии этот фонд — свой, индивидуальный, существует некая объективная истина в признании рядя текстов поэтическими абсолютным большинством читателей.
В первом катрене рассматриваемого стихотворения мы читаем:
Привычно Парка треплет нить,
привычно мреет ночи лунность.
Образ Парки, треплющей нить жизни, давно стал известным поэтическим символом, созданным ещё в античные времена и продолжающим жить своей независимой жизнью в произведениях многочисленных стихотворцев. Например, у И.Бродского: «Я чувствую нутром, как Парка нитку треплет».
А вот в следующей строке, связанной лексической анафорой с предыдущей, нас внезапно охватывает ощущение куиндживской картины «Лунная ночь над Днепром», ибо мреет ночи лунность, в которой два подчёркнутых слова имеют сугубо поэтическое звучание. Глагол мреть, зачастую помечаемый как устаревший в словарях современного русского языка, и вправду имеет весьма старые славянские корни, от которых произошли нисколько не устаревшие русские слова марево, мерцание и др. А слово лунность и вовсе не «претендует» на архаичность. Это - неологизм С.Есенина: «Не спится мне. Такая лунность». Смысл слова понятен на интуитивном уровне, но важно то, что не будь этой «мреющей ночи лунности», не было бы высокой поэтичности всего катрена.
Во втором и, частично, третьем катрене разворачивается трагическое повествование о невозможности изменить этот мир:
Все козыри ушли в игру,
Остались глупые шестёрки.
Должно быть, скоро я умру...
Чем же это трагическое повествование завершается? А завершается оно двустишием, исполненным в лучших традициях русской поэзии:
Парю с бумагой и пером
над дольним миром сумасшедшим.
Здесь поистине ключевым словом является прилагательное дольний. По русской религиозной философии, дольний мир - низменный, греховный, чувственный, где грехами искажается замысел Господень (в противоположность горнему миру, возвышенному и даже космическому). Дольний мир — лишь подобие истины, но отнюдь не истина, вот почему поэтесса назвала его сумасшедшим. Её парение над этим жалким миром — не полёт Валькирии, а скорбное путешествие, в котором она посредством бумаги и пера отображает неустроенность этого мира. Невольно вспоминается: «Скрипи моё перо. Переводи бумагу.» (И.Бродский)