***
Сердце из камня – любимого сердце,
сердце с холодным огнём.
Дождь камень точит, искрят громовержцы,
звёзды разнежились в нём.
Перецелую его я устами,
словом пытаясь ожечь.
О, как надёжно ты, сердце из камня,
как тяжела твоя речь!
Фраза за фразой, строка за строкою,
далее вновь тишина.
Сколько в морозном мерцанье покоя,
каждая жилка видна!
Сердце из камня – ты детская сказка,
крепь ты, основа основ,
бродит в тебе ледяная закваска,
город вишнёво-лилов.
Судьбы поломаны. Годы разбиты.
Солнце в полнеба. Друзья
где-то поодаль, одно ты в зените –
камень залог бытия.
О, как мне сладко от хищных просторов,
снежных утёсов и глыб!
Не разобьют твоё сердце ни ссоры,
ни отголоски обид.
Данте круги разойдутся в трехперстье,
хрустнет земельная ось.
Нет, ни несчастье – не можем быть вместе,
счастье – не можем, быть врозь!
***
Чудо природы – коварство и сила,
детской забавы зелёный цветок,
каменной розой стволы напоило,
жирный, мясистый, тугой стебелёк.
Кактус да хвощ – вот твои нынче братья.
Камень есть – камень. Уж так суждено.
Сердце твоё простирает объятья,
неистребимо живое оно!
Тянется к этим нехитрым посадкам
с птичьим доверьем, былинной мечтой.
Как это дивно, наверно, и сладко
окаменеть всей своей красотой!
Здравствуй, прообраз твердыни, металла,
пахнущий телом и небом воды!
Дети умчались. Страну разбросало.
Перемололись мукою труды.
Где ты теперь? На руинах руины
камня, бетона, железа, стекла.
Раньше держава была – исполином,
каменной розой была!
Там у вселенной в зазубренной пасти
слишком бездонны, глубоки пути,
пусть вся галактика лопнет на части,
а корневищу расти!
Пламень вдыхать. Расставлять многоточья.
И воскрешать всех времён языки.
А по утрам тихо взламывать почву,
выжив судьбе вопреки.
***
Грешная! Не стелена соломка -
упаду. А рядом город был.
И душа – подобие ребёнка,
не отдам я душу на распыл!
И однажды вечером в поклоне
встану перед батюшкой Отцом!
Грешная… Иконы, о, иконы!
На одной из них – моё лицо!?
Всё в слезах, на лбу венец терновый…
Грешная! Куда в калашный ряд?
И дорогу вижу, путь сановный,
каблуки по камушкам звенят.
А в руках цветы и снова – лето.
Песни, музыка, стихи, цветы.
И народ ликует всей планетой
от моей прекрасной чистоты.
Я тянусь руками и губами…
Вдруг – удар в затылок, меркнет свет…
Долетел в меня последний камень,
опоздавший на десяток лет.
***
- О, надо же! – Иссохшими губами
шепчу тебе библейскими словами:
- Спасибо милый то, что бросил камень,
и по нему вся жизнь моя стекает!
И, сделав круг, к тебе спешит опять:
- О, брось меня, как зёрнышко, взрастать,
о, брось меня, как небо всё – светать!
Я, через высь, стремлю к тебе «спасибо»!
За то, что ты меня когда-то выбрал
из всей толпы, страны, из всех галактик,
из всех вулканов, где чадящий кратер!
Из всех частиц, искрящихся молекул,
что мимо не прошёл и не проехал,
за нежность – за твою и за мою!
И за икону ту, где Матерь Божья!
Я на коленях – скошена – стою!
И город весь в меня втеснён, вморожен,
и свет скользит по лицам, окнам, ликам!
Ты царь один – по отчеству Великий,
на все просторы Азии крещён!
Изрёк: «Пройдёт и это!» – Соломон,
на камне том, что бросил ты в меня,
есть та же надпись в списке бытия,
на статуэтках из песка и глины,
на деревянных куполах рябины
в осенних блёсках жёлтого огня!
Ты бросил камень?
Нет, вплеснул в меня!
Он занял место, где душа – по краю!
Откуда боль душевная стекает.
Вниз по тропе, за полем – все поля,
за сном – все сны, они тебя спалят,
как сфинкс, который крыльями низложен,
как Азии дворцы, царёва ложа.
Минует время – час, неделя, год.
Лжёт Соломон о том, что
«Всё пройдёт…»
***
Улух Хуртуях – это камень, три метра
его высота, а глаза человечьи,
дожди обтесали, огладили ветры,
и сузилось время в резное колечко.
И было густое – как ложка в сметане,
и словно гудело истоком и выше
и вновь с высоты до истока. Пока не
увидятся дудки шершавых камышин.
И слово отдельно от губ.
А дыханье
отдельно от неба над жирной рекою.
О, счастье какое – история камня,
безбрежие камня – о, счастье какое!
И как ты посмел прорасти в эту почву
и каменным сердцем стучаться в живое,
под тонкой, под шёлковой что под сорочкой –
любовь, как ранение в грудь ножевое.
Понять не дано. Всё правдивое ложно.
Лишь бабочку вижу на белом сугробе!
Когда из кафе мы выходим. О, можно ль
ещё побеждённее быть, сумасбродней?
Разбитое сердце – на мелкую галку,
растёрто в песок, но искрится, искрится!
Улух Хуртуях из снегов в полушалке,
похожем на крылья покинутой птицы.
На том языке, что не спутать с игрою,
на мёртвой латыни, на здешнем хакасском,
о, как мы могли удержаться с тобою
и с каменной этой горы не сорваться?
***
Языковых культур стрела летит и отливает сталью,
повсюду бьют колокола с такой щемящею печалью,
где от страданий заходясь и от бездушнейших усилий,
метался у обрыва пласт, как Ярославны плач в Путивле!
Сжать кулаки и молча лечь на эти травы и упиться
вот этой рифмой «сечь и речь» над недодуманной страницей.
За что тебя, мой русский слог, мои азы, мои глаголы,
вогнать мечтают под сапог татаро-новые монголы?
Живым хотят похоронить, засыпать грязью замогильной,
быть ли тебе, или не быть, спекаясь в обожжённом тигле?
И длится снова бой с утра на речках Калке и на Пьяне,
Араб-шаха-Музаффара до самой выбрался Рязани!
Соотношенье сил пьянит! Нет ни малейшего сомненья,
что княжий будет медный щит хранить ворота, где селенье.
О, не могу не думать я о днях языковой культуры,
о вырубленных – пни на пнях – словах внутри литературы,
об этой бездне роковой, утратившей омегу, феты,
что выгрызли под трын-травой всекнижные личинки-черви!
Забудешь речь – судьбу примнёшь, забьют летящие каменья!
И потеряешь ни за грош все песни озера Ильменя.
Прочь, палачи! Язык народ свой выстрадал в трудах великих,
Державинских высоких од, Феличьи огненные стыки,
Болот Мазурских – тьма и лёд нас учит: велика потеря!
Там до сих пор заря встаёт, вселенную размахом меря.
От Вавилонской башни тень тем не грозит, кто безъязычный,
и, не согнувшим нам колен, её оплакивать публично!
Как горе личное, своё – её погибшие руины,
что не приемлет забытьё, ни четверти, ни половины!
Язык наш русский – крепость нам. Вам не прогрызть её бетоны,
где слово каждое, что храм, всё в куполах, снегах, объёмах!
Итак, про корни. Корневища! Что в наших прадедах, что в нас,
когда разгульный ветер свищет, и ноутбука смотрит глаз.
И разгулялась паутина, жизнь социальная в сетях.
И эта мина тоже мимо! Проворен рыжий аргамак!
О, русский наш! О, наш могучий! Певучий наш, дремучий лес!
Рукопожатие, поручик, ваш-благородие и честь!
Ты черепки все склеил. Птица так детскою своей слюной
гнездо скрепляет, мастерица, под крышей раннею весной!
И в гулких черепах органа, в мазурке оркестровых ям,
один ты есть, наш богоданный, как путь на небо к облакам!
Ты на скрижалях мирозданья – подпорка, кит, атлантов слон,
тобой утешу я страданья, как это было испокон!
***
Итак, я родилась на три кило
в простой семье, уральской, многодетной,
и даже в дни бессмертья своего
я оставалась той же, прежней, смертной!
И рядом сад ветвился в три окна –
поющий, пышно-цветный и жар-птичий!
И, спящий, предлагал мне три отличья
цветок, что в колыбели зрел зерна!
Лист прижимал к горячечному лбу,
окрашивая корни золотые,
всей пятернёй мостил он городьбу,
о, как он пел свои слова простые –
твои, мои! Когда с небес – вода!
Но я не знала то, что это – пепел.
Что родилась! Что век в последней трети!
Я думала, что я была всегда!
Наивная! Как птенчик из гнезда.
И чистая! Как белый лист в конверте.
Я всё бы отдала – продлить бессмертье!
И я была бессмертною тогда!
По саду я гуляла без стыда,
вот и сейчас без платья я гуляю,
на горизонте зреет череда,
чадят нарциссы по дороге к раю.
Я в сизой дымке с головы до пят,
и ангелы в одежде цвета хаки,
мой город детства садом весь объят,
и на верёвке мечутся рубахи.
Взлетают рыбы, птицы в сорок горл
рыдают словно, сердце разрывая,
и возле башни мечется орёл,
и вишен горсть на темечке трамвая!
***
Как на Белую Вежу направился князь Святослав,
эта крепость была неприступна у берега Дона,
соколиный размах, двуединый как будто бы сплав,
так стена высока и в обхвате аршинном огромна.
Справа лес. И дубы, что ветвями цеплялись, хоть вой,
раздирали одежду, царапали острые спины.
Возгорались костры. Пахло смрадно пожухлой травой,
на углях допекались куски разносольной дичины.
За полями – поля, как за жизнью безмерная жизнь!
Голос был, но отдельно от губ и осиплой гортани.
Крепость пала тогда. И мечи люд хазарский сложил,
серебра принесли да иной много всяческой дани.
Соболей и куниц. «Мало, княже тебе, пощади!»
Стала бурой река, что хазарской напитана кровью.
Только русскому духу несносно томиться в груди,
даже хмель не берёт перед этой великой юдолью.
Гончары да горшечники мёды в кувшинах несли,
кузнецы – всякой масти кольчуг наковали колечек.
И метались зарницы от неба до самой земли,
и вопил оглашено под утро израненный кречет.
О, земля золотая, как вынести ты всё смогла?
Отчего не распалась на части от боли и гнева?
Коль в хазарское сердце вонзилась литая стрела,
до рассвета звезда в поднебесье тугом шелестела.
Повернул Святослав. Крепость взята! Бушует река.
И позвал за собою, в бою поредевшие, рати.
Князь направил коня. Там, где в Волгу впадает Ока
и никак не расцепит свои ледяные объятья!
***
…Я словно сплю и не могу проснуться.
И проступают медленно слова
цветами орхидеи и настурций.
История вращает жернова.
Так вот он где – Семирамиды сад!
И вот они террасы и колонны!
Они мне снятся, высоко парят,
в одной системе кровеносной сон мой
с курганами желтеющих пустынь,
с оазисами слюдяных обломков.
А рядом парк! В фонтан монетку кинь
и к снам моим ты попадёшь за кромку,
за ту черту, границу, рамку, за
упругий шаг. Века ушли! Остались
вот этот свисший над водой розан,
вот этот с дёрном сросшийся багрянец!
И шорох гравия, как будто бы сейчас,
о, нет, ни верь, тысячелетьем раньше,
взлетала птица райская, смеясь
над нашим миром, полным лжи и фальши…
А правда где?
Я только слышу гул.
И вижу холм из глины рыжей, ила.
…Моих библейских ты коснёшься скул
там, севернее города Эль-Хилла!
«Вот что осталось, - скажешь ты, - от нас!»
Я на динаре свой увижу профиль.
И я проснусь!
Уже в который раз
мы будем целоваться и пить кофе.