Как у всякого великого поэта, мир Эмили Дикинсон включает в себя всё мироздание. Но разыгрывается мистерия ее поэзии на крохотной сцене ее родного Амхерста – в саду отцовского дома, на нешумных городских улицах, в окрестных полях и лесах. В одном из писем она назвала ближний холм своим Гибралтаром, то есть границей ее малого мира, как Гибралтар был границей мира античного. В стихах Эмили присутствуют дальние страны, моря и горы, Каспий и Везувий, но это задники и кулисы, нечто таинственное и туманное, без определенных очертаний, а место действия – вот оно: ее сад, ее луга, ее холмы. И это пространство густо населено. Люди, конечно, попадаются и люди. Но кроме людей множество живых существ – цветы, насекомые, птицы. Современному читателю, особенно европейскому, не так просто в них ориентироваться, а она знала всех этих новоанглийских обитателей по именам, некоторые играют заметную и часто весьма определенную роль в ее мифологии. Переводчики, и я тут не исключение, зачастую обедняют флору и фауну эмилиной поэзии – говорят просто о птичке или цветке, тогда как у нее они обычно имеют имя, или европеизируют американских жителей, нарекая их именами, знакомыми читателю. Чем больше занимаешься переводами Эмили, тем чаще хочется сохранить вкус подлинности, но это приводит к новому неудобству – текст становится не вполне понятным и возникает нужда в примечаниях. И столько с этими существами у нее связано, что коротких, в несколько слов, сносок становится недостаточно – они распухают, переходят со страницы на страницу, а всё равно многое важное не помещается.
Вот я и решил рассказать о бессловесных персонажах поэзии Эмили – о том, какую роль они в ее поэзии играют и как я эту роль понимаю, в отдельной статье. Как всегда, не претендую на полноту и не боюсь субъективности. По этому предмету написаны целые книги, желающих к ним отсылаю. Это сад и бестиарий моей Эмили, не более.
Эмили Дикинсон не вышла замуж и не брала на себя каких-либо постоянных общественных функций. Но это не значит, что она оставалась праздной. И в числе ее любимых занятий были сад, цветники, оранжерея, устроенная отцом специально для нее. Плоды и цветы, ею выращенные, славились в городе, она рассылала их многочисленным друзьям и знакомым. Короткие стихи часто сопровождали такие знаки внимания, многие сохранились. Немало свидетельств дошло до нас об этой стороне ее жизни: Томас Хиггинсон вспоминает, как она при первой встрече вручила ему два цветка лилейника в качестве рекомендаций, а Сьюзен Дикинсон отводит плодам и цветам ее сада и оранжереи заметное место в некрологе. Поэтому нет ничего удивительного, что в стихах Эмили присутствуют садовые цветы, чаще всего это роза (Rose), которой отведена важная (и всегда женская) роль во многих ситуациях, зачастую любовных, но не только.
И все же скромные растения полей и лесов занимают в ее поэзии более весомое место. Она их прекрасно знала, читала ботанические книги, собирала гербарий – его листы сохранились. Фиалка, наперстянка, лютик, даже бледный сапрофит подъельник (индейская трубка, духов цветок) – вот выхваченные наугад персонажи ее «ботанических» стихов. Но, пожалуй, отдельно надо поговорить о даффодиле, маргаритке и горечавке.
Даффодилем (Daffodil), вообще говоря, можно назвать любой вид нарцисса, но обычно это имя относят к нарциссам желтым, в том числе дикорастущим. Этот цветок, изобильно распускающийся весной по влажным местам, нередок и в Британии, он символ Уэльса и часто украшает английскую поэзию. В золотой фонд английского романтизма входят знаменитые «Даффодили» Вордсворта. Том Бренгвин в «Радуге» Лоуренса приходит свататься к Лидии Ленской с букетом этих цветов, которые он нарвал по дороге. В малом мире Эмили они один из атрибутов весны, которую она воспринимает как ежегодное чудо воскресения из мертвых. И даффодили у нее девушки, развязывающие по весне тесемки желтых шляпок.
Маргаритка (Daisy) – это и название цветка, и женское имя (зачастую неформальный эквивалент имени Margaret), к имени цветка восходящее. Оно происходит от староанглийского слова, означающего «глаз дня»; корень day (день) слышится и в современном звучании. Полагают, что Эмили имела в виду маргаритку английскую Bellis perennis. Этот цветок – в известном смысле второе я Эмили, символ ее любви, олицетворение ее преданности. Кому? Возлюбленному? Богу? Высшему началу? Поэзии? Эмили не всегда проводит ясное разграничение, да и в разных текстах интерпретация может быть разной. В «Письмах к Мастеру» она словно раздваивается – то говорит от своего имени, то от лица Маргаритки. А в стихотворении «Меня учил новоанглийский дрозд» Маргаритка становится одним из символов ее малой вселенной, Новой Англии, которая ничем не уступает вселенной большой: «И Королева на свой лад – провинциалка».
И все-таки любимейший ее цветок – горечавка (Gentian). Множество видов горечавки распространено по всему свету. Эмили, скорей всего, имеет в виду цветущую осенью пурпурно-синими цветами Gentianopsis crinita, произрастающую на востоке Северной Америки. Она относится к бахромчатым горечавкам (fringed gentians), названным так за бахромчатую изрезанность венчика, которые теперь выделяют в особый род Gentianopsis (собственно горечавки образуют род Gentiana). Бахрома напрямую в некоторых стихах упоминается. В ботанической литературе, которой пользовалась Эмили, разделения родов не было и цветок описывался как Gentiana crinita. Теперь этот вид встречается реже, чем при ней. Горечавка становится для Эмили олицетворением женственной верности и самоотвержения, знаком отважного исполнения долга, когда природа уже опустела. Осенний пурпур ее одинокого цветения перекликается с «тирийским» пурпуром весеннего света.
А вокруг цветов кишат неисчислимыми толпами насекомые. Эмили осознает присутствие бесчисленных народов, живущих в траве, вслушивается в их хоры. «Ночной концерт сверчка – предел элегии», пишет она в стихотворении, традиционно завершающем собрание ее стихов. Из хора насекомых выделяются, выходят на передний план двое – Бабочка (Мотылек) и Пчела.
По-разному устроены русский и английский языки. В английском нет родов – поэтому, если пол не оговорен специально, он остается неизвестен. Butterfly эмилиных стихов может не иметь рода, но зачастую имеет: когда женский, а когда мужской. В последнем случае переводчик естественно останавливается на имени Мотылька, но и при необозначенном роде приходится, выбирая одно из имен, как бы наделять полом существо, в оригинале сохраняющее гендерное инкогнито. Бабочек (мотыльков) у Эмили множество – они воплощение вечной и хрупкой красоты мира, таинственно связанной с Солнцем, то пылая в его лучах, то укрываясь со сложенными крыльями от восхищенного взгляда.
И, наконец, любимейшее среди насекомых – Пчела (Bee). Она «никогда не жалила меня – но сопровождала в меру сил веселой музыкой, где бы я ни шла», - читаем в третьем письме к Мастеру. Она, жалила, сопровождала – это в переводе, у Эмили род не указан. Ни в одном случае так не мешает переводчику Эмили «безродность» английского, как в случае Пчелы, которая присутствует более чем в сотне стихотворений. Знала ли Эмили, что медоносная пчела недоразвитая самка? Либо не знала, либо пренебрегала этим знанием. Да, в некоторых стихах Пчела трудолюбивая женщина, которая варит мед для закромов Лета, но чаще она мужчина. У Эмили есть эротические стихи с любовной парой Цветок – Пчела, в которой роль Пчелы недвусмысленно мужская. Тут переводчика спасает Шмель, который встречается у Эмили и отдельно, хотя гораздо реже Пчелы. Но следует помнить, что Шмель по-английски Bumblebee, то есть его имя – производное от пчелы (что-то вроде неуклюжей или жужжащей на низкой ноте пчелы). Более того, Эмили часто пишет это имя в два слова (Bumble Bee), то есть воспринимает шмеля как разновидность пчелы.
Роль Пчелы в поэзии Эмили огромна и разнообразна. Пчела символизирует и Лето, и Природу, и сладость бытия, и нескончаемый труд всей жизни. В разных стихах выступает на передний план то одна роль, то другая. Но, как всегда у Эмили, подспудно присутствуют и остальные ипостаси, образ многозначен и ускользает от жесткой фиксации. Конечно, Эмили знала, что для античности пчела – символ мудрости, не могла она и не слышать в bee звучание глагола be – быть, существовать. Пчела на клевере – ее любимейший образ от ранних дней до поздних, когда по необходимости прекратились дальние прогулки:
Достаточно, чтобы создать прерию,
Пчелы на клевере
И воображения.
А можно и без пчелы,
Если дни пчел прошли.
Теперь поговорим о птицах. Новоанглийских птиц Эмили знала и любила, различала по голосам. Много птиц в ее стихах. Есть даже залетевший однажды в сад колибри. Выделяются, пожалуй, две, которых назову сначала их английскими именами: Robin и Bobolink.
Именем Robin в Новой Англии называют странствующего дрозда Turdus migratorius, мигрирующую певчую птичку, широко распространенную в Северной Америке. Странствующий дрозд рано появляется весной, он для Эмили один из вестников начала воскрешения природы, а еще он, как и маргаритка, символ ее, Эмили, новоанглийскости: «Меня учил новоанглийский дрозд гармонии». Но именем Robin в Англии задолго до колонизации Америки нарекли другую птичку, тоже певчую, – малиновку. У странствующего дрозда грудка красноватая, как и у малиновки. Наверно, поэтому за ним и закрепилось это имя. В остальном они не очень-то и похожи, поют по-разному, принадлежат к разным семействам, американец намного крупнее. Вроде бы всё просто, но не забудем, что значила для Эмили английская поэзия, в которой постоянно присутствует именно малиновка – старосветский Robin, которую она ведь никогда не слышала. Две одноименные птички соединились для нее в единый образ – иногда на первое место выступает новоанглийскость, иногда доминирует английское общепоэтическое начало. Выбор имени на совести переводчика, который волен подчиниться обстоятельствам конкретного текста или просто своему вкусу.
А теперь, внимание, любимейший певец эмилиного лета, имя которого ничего не говорит европейцу, но которое должен выучить всякий, кто хочет погрузиться в ее поэзию. Этого певца зовут Bobolink. Боболинк (Dolichonyx oryzivorus, рисовая птица, рисовый трупиал), как и странствующий дрозд, птичка мигрирующая и тоже обычная для Новой Англии. Прилетают туда боболинки в начале мая, а осенью откочевывают к югу. Вот что пишет о пении боболинков Брем: «В то время, как самки находятся в заботах о своем будущем потомстве, самцы задорно и ревниво шмыгают в лесу стеблей. То тот, то другой с пением поднимается наверх и причудливо реет в воздухе. Пение одного возбуждает других, и вскоре целая масса птичек поднимается наверх и там друг у друга перенимают чистые и приятные трели. Североамериканцы справедливо прославляют пение этой пташки; оно удовлетворит самое прихотливое ухо любителя птиц. Звуки пения полны разнообразия и издаются птичками очень быстро с удивительными вариациями и так старательно, что вам чудится сразу пение полудюжины певцов, тогда как поет всего один. Вильсон сравнивает это пение с разными нотами фортепиано, то высокими, то низкими, взятыми быстро одна за другой, без особенного порядка. Но в общем эта путаница гармонична. Самец очень часто поет и сидя, и тогда он трепещет своими крылышками, подобно нашему скворцу».
Сейчас запись пения боболинка нетрудно найти в интернете. Это, в самом деле, красиво, не без легкой сумасшедшинки. Неудивительно, что Эмили любила боболинка, ощущала в нем родственную душу и часто упоминает его в своих стихах. Читателям русских переводов Эмили он, однако, практически неизвестен – зачем, полагают переводчики, вводить эту реалию, ничего русскому уху не говорящую? Так до поры, до времени думал и я. Поэтому, к примеру, в важнейшем стихотворении об утренней службе в саду, которую Эмили противопоставляет церковной, в моем переводе хористами выступают просто птички, тогда как у нее в этой роли именно Боболинк. Но постепенно мне стало ясно, что без Боболинка мифология Эмили неполна. И он естественно вписался в русские тексты ее стихов. Боболинк ассистирует Эмили в службе, где священником у нее сам Бог, поет на похоронах Лета, его отлет – примета осенней печали, знак временной победы пуританской трезвости и бесполетности:
Умчался Боболинк –
В лугах прилично стало –
Теперь кроме меня
Кто их покой смутит?
И могут птицы-пресвитериане
Собрания возобновить.
Своим особенным служеньем
Он проповеди не нарушит ход
И от унылого раденья
К молитве всех не позовет.
Пантеон Эмили огромен – это Холмы и Леса, Восходы и Закаты, Полдни и Ночи, Солнце и Звезды, Жизнь и Смерть. Все играют в ее театре свои роли, определенные и одновременно ускользающие, переливчатые, растворяющиеся в многозначности смыслов и воплощений. Поле для исследователей безграничное. И им нет числа, исследователям. У меня другая задача – я воссоздаю Эмили, а не изучаю ее. Этот небольшой текст имеет весьма ограниченную цель – дать заинтересованному читателю некоторое представление о тех существах, населяющих стихи Эмили, роль которых не до конца понятна без комментария. Надеюсь, такой, вполне субъективный, краткий путеводитель пригодится читающему, поможет в странствии по бескрайнему миру Эмили Дикинсон.
Во имя Бабочки, Пчелы –
И Ветерка среди листвы –
Аминь!
За помощь в работе над статьей автор благодарен Марине Планутене и Ольге Денисовой.