«А бис его знает, – сказал старик, – не угадаешь, кто ночью заявится.
Могут немцы или СМЕРШ, белые, красные, махновцы или бандеровцы.
В здешних лесах бродят всякие. Кто по многим войнам от своих отбились, те в здешних болотах и остались.
Оттого мы никакие флаги сами не вывешиваем, а праздники отмечаем довоенные».
«До какой войны имеете в виду?», – спросил я.
«А бис его знает, до какой, – сказал дед, – до первой».
«До Первой Пунической», – подумал я, но промолчал, сохраняя нейтралитет во всех войнах.
«А что же не умирают они в болотах разве от старости – немцы, СМЕРШ, белые, красные, махновцы и бандеровцы ?», – поинтересовался я у старика.
«Отчего же? Умирают все, а куда ж им деваться, – рассудил дед, – но живут у нас долго. Только недавно французы-шаромыжники повывелись.
«Шаромыжники?», – удивился я.
«Шер ами по-французски дорогой друг. Отступая от сгоревшей Москвы, голодные французы выпрашивали у крестьян еду, приговаривая «шер ами – дорогой друг», – пояснил Бернардо профессор из Неаполя…
А заблудились мы с профессором крепко. Черт меня дернул клюнуть на легкие деньги!
Дело было так. Всю жизнь мечтал я хоть на минуту зайти в прицепной вагон Москва-Венеция, который ходил через наш Конотоп с поездом на Белград. Наивысшей целью было доехать в нём до Киева.
С детства, имея на белой меловой стене прадедовой хаты карту мира, я со школы увлекся географией, а за ней – историей, без которой география была плоской как та же карта.
Советский Союз был закрытой страной, но такой огромной, что только сумасшедший назвал бы закрытым этакую прорву землищи.
Окончив школу, я – следите за ходом мысли и логикой аборигена Украинского Полесья – поступил в железнодорожный, имея целью проехать по маршруту Конотоп-Киев в поезде Москва-Белград в прицепном вагоне на Венецию.
Местным билеты в такие поезда не продавали согласно мудрому указанию партии и правительства, ибо в противном случае электрички на Киев из наших палестин ходили бы полупустыми.
Но моя железнодорожная форма и служебное удостоверение сделали своё дело.
Вагон Москва-Венеция поразил меня умывальником в каждом двухместном купе, минералкой и бесплатным чаем.
Моим попутчиком, а в дальнейшем спутником, оказался итальянский профессор французской истории.
Будь Бернардо Бернардом то есть хотя бы французским профессором итальянской истории, дальнейшие события имели бы иной сценарий и неизвестный исход.
Итальянский профессор-историк, специалист по Франции 19-го века не мог обойти войну Наполеона с Российской Империей, взялся читать всё подряд, но переводы его не устроили.
Пришлось учить русский язык, чтобы увидеть 1812 год русскими глазами.
Любая эпоха неисчерпаема, если пить её по капле, допивая из каждого бокала, кабацкой чарки, солдатской кружки.
Так и здесь – 200 лет прошло, а приходится и в архивах копаться, и личные письма читать.
Но сам-то профессор пишет на итальянском, аннотацию – на английском…
Однажды на конференции Бернардо подошёл к специалисту из Питера: «Имею трудности с переводом некоторых русских слов. Например, слово «бездорожье». Не понимаю его смысл. Какой смысл сетовать на бездорожье, если нет дорог? А если дороги есть, то, что означают дороги без дорог?».
В Европе до конца 19-го века армии использовали на марше старые, мощённые булыжником, римские дороги, но главное – мосты.
Время на марше по римским дорогам известно более 2000 лет. Где ночевать, чем кормить армию и лошадей, описано в древнеримских хрониках.
Известно, в каких местах удобно устраивать засады, заслоны.
Европейские народы посажены плотно, мостов достаточно, но самое главное в другом.
Реки на среднерусской равнине зимой замерзают и полгода сами служат дорогами, а весной разливаются до 5-ти километров в ширину – захочешь, а иметь много мостов негде.
В Европе картина была совершенно иной.
Система российских дорог была очень специфичной, время в пути измерялось сутками – три дня пути, семь дней пути…
Российское бездорожье это не отсутствие дорог, а их единственно возможное состояние в то время.
Весенне-осенняя распутица по направлению к редким мостам, где разлив реки невелик, а зимой дороги меняли направление для съезда к реке.
Крестьяне до отмены крепостного права далеко не ездили и могли только рукой махнуть: «Туда езжайте – там Смоленск».
Ездить в России было некуда и незачем. Торговля велась мелкая и местная, а для крупной торговли имелось особое сословие – купцы, которые получали разрешение и по городкам не жили.
Насколько всё это понимал Наполеон и его маршалы, неизвестно.
Но судя по тому, что через 130 лет немцы не знали страну, куда вторглись, то и французы в наших лесах и степях хромали на обе ноги.
Численность Великой Армии по самым скромным оценкам была 400 тысяч, но до Бородино дошло 200 тысяч.
100 тысяч погибли, умерли и слегли больными в пути, тащились в обозах, осели в тылу.
100 тысяч дезертировали. Половина дезертиров – 50 тысяч – бродили по лесам, грабили свои же обозы, купцов, население.
Не лучше была картина с русской стороны. Обе армии таяли на марше.
В тылу обеих армий промышляли – неслыханный доселе феномен – совместные русско-французские отряды дезертиров.
Командиры обеих армий устраивали согласованные облавы. В один из дней поймали 3000 дезертиров и разобрали по своим.
Русская армия в те времена выполняла роль социального пылесоса. Бесчисленные поповские дети, лодыри в крестьянских семьях, пьяницы и говоруны на сельских сходах отправлялись по рекрутскому набору...
Так у Бернардо зародилась идея пройти дорогами Великой Армии Наполеона Гранд Арми пешим и конным ходом.
Двадцать лет проводил он ежегодный отпуск в нашей лесостепи, где ему осталось пройти последний участок гиблые северские болота в пойме Десны близ Сарнавщины.
Ни за какие деньги никто не соглашался стать здесь проводником и Бернардо в очередной раз возвращался в Неаполь не солоно хлебавши.
Мы разговорились.
«Я предлагаю проводнику 1000 долларов за трое суток, но желающих нет», – сказал профессор.
Меня это не удивило. Жители болотистого Полесья люди занятые – большинство работает в охране киевских супермаркетов и автостоянок, а у себя дома – на картофельных огородах по пять гектаров, имея за сезон несоизмеримые барыши.
Через полчаса мы вышли в Нежине, сделав отметку об остановке в билетах у дежурного по станции.
Попутная подвода на Батурин нашлась быстро, и мы потрусили на восток с цыганом Яшкой. Стояла ранняя зима. Болота покрылись тонкой коркой льда, а дороги слегка подмёрзли.
Бернардо рассказывал.
В православных церквях по всей России приказано было объявить Наполеона антихристом.
Важнейшее дело, как сейчас бы сказали пропаганда, а вернее контрпропаганда, потому что жители Западного края первоначально встречали французов хорошо.
Напечатав в Париже фальшивые ассигнации, французы покупали продовольствие за деньги, что привлекало крестьян. Разобрались нескоро, и тогда уж началось по-настоящему!
После одного из молебнов, где объявили об антихристе, в городок близ Рязани вошёл полк конных калмыков.
Местные бросились на них с дубинами – никогда не видели желтолицых узкоглазых людей, а тут сразу после воскресной службы с антихристом в город вступает «чёртово» войско.
Несколько кавалеристов-калмыков пали с лошадей замертво.
У польской шляхты в конце 18-го века была мода на африканских слуг. Помещики старались не отставать, нанимая чернокожих и арабов, не всегда понимая между ними разницу.
Темнокожие люди не были холопами, но и полноправными подданными считаться не могли – выходили со службы, заключали браки, оседали в городах – первые ростки глобализации.
Так в Польше появилось несколько тысяч негров и мулатов.
Но в сословном обществе разночинцы трудно устраивались – не получалось в то время быть никем.
Из негров Наполеон собрал два батальона.
Что творилось в русских деревнях при виде этого воинства, можно только гадать.
Командир одного из русских полков, немец, был убит на привале своим же солдатом.
Когда убийцу спросили о причине, оказалось, что к командиру прискакал брат из соседнего полка, и они говорили на «басурманском языке».
После поражения Наполеона из русских войск, стоявших во Франции, дезертировали более 10 тысяч солдат, по иным оценкам – до 40 тысяч.
Один из пойманных дезертиров отвечал так: «Русский царь имеет надо мной власть в России, где он хозяин земли, а здесь земля свободная и нет надо мной власти нашего царя».
Как ни удивительно, подобный ответ вполне отвечал нормам права своей эпохи.
Дворянин считался подданным своего монарха, где бы то ни было, беглого раба надлежало вернуть хозяину, но только из той страны, где рабство было узаконено, а Франция как раз отменила рабство.
Кроме того, русский крепостной, насильно забритый в солдаты, с трудом подпадал под европейские законы и, женившись, например или став слугой француза считался свободным…
Яшка высадил нас на конотопской развилке засветло, откуда до сарнавского леса километров пятнадцать.
По грунтовке к ночи добрались мы с Бернардо на окраину села.
Не понравился мне в сумерках сарнавский лес. Как оказалось в дальнейшем – не зря.
Ухнул филин, удлинились и растворились тени корабельных сосен и разлапистых елей. Берёзки спрятались в чаще.
В третьей хате нам открыли.
«Переночевать можно, а заснуть это вряд ли», – сказал хмурый старик.
Так выяснилось, что село Сарнавщину издавна атакуют отставшие от своих армий отряды.
«Вы мажьте масло, мажьте», – сказал дед, разливая чай.
Бернардо не знал и попался: «Мы мажем».
«Вы накладываете, – повеселел дед, – а вы мажьте, мажьте».
Поговорили за жизнь.
«У вас тут и советской власти, поди, нет?», – спросил я старика.
«Математически есть», – ответил непонятно старик.
И на мой немой вопрос пояснил: «Что есть советская власть чисто математически?
Коммунизм минус электрификация. Когда начались перебои с электричеством, одна советская власть у нас и осталась, а коммунизму, то есть советской власти плюс электрификация пришёл кирдык».
Профессор не успевал записывать, истерзав ручкой блокнот.
Ближе к полуночи залаяли собаки. Вспыхнули и погасли окна в сельских хатах.
Дед вышел во двор и через плетень поговорил с кем-то.
«Хреновы наши дела – сказал он, вернувшись, – сразу несколько отрядов на подходе. Бой что ли они за наше село затевают».
За четверть часа собрался народ.
По сообщениям лазутчиков выходило, что к селу был на подходе отряд красных партизан Ковпака и полурота бандеровцев усиленная венграми, отставшими в Первую мировую.
Бернардо исчеркал весь блокнот, сверкая глазами, а я напряжённо думал.
«Есть в селе папаха, бурка и старая казацкая сабля?», – спросил я у мужиков – и лошадь, добавил».
Когда ковпаковцы и бандеровцы, усиленные венграми, сблизились и залегли по разные стороны старинной церквушки в псевдовизантийском стиле, я выехал на сельскую площадь.
«Коронный гетман Левобережной Украины Богдан-Зиновий Хмельницкий, – заорал я не своим голосом так, что собаки притихли, – объявляю село Сарнавщина нейтральной межевой землёй ради Христа».
Святое для всех патриотов всех Украин имя ошарашило бойцов и командиров – по странному изгибу исторической правды никто из вечно воюющих сторон никогда не имел претензий к гетману на лошади между Софиевским собором и Михайловским монастырём.
Богдан Хмельницкий при всех властях стоял твердыней.
В советское время невозможно было сказать, что Хмельницкий был феодал, равно как и теперь его евразийские устремления не противоречат евроинтеграции под знаменем Сечевых стрельцов.
Поворчав, отряды ушли в лес, в болота по тонкому льду…
История не загулявшая купчиха или гулящая солдатка, история старая больная мать, которая ради пропитания детей своих жила с каждым кто в долгом военном походе глаз на неё положил.
Не презирать хочется такую мать, а простить ей всё, прижав к сердцу перед разлукой.
Диктовал я профессору в блокнот, вдохновившись...
Проснулся я оттого, что проводник тряс меня за плечо: «Подъезжаем. Киев».
Я стал приходить в себя.
Иностранец на соседней полке, наконец, перестал храпеть и уставился на меня дикими глазами.
Я тоже смотрел не него, соображая с трудом.
Вдруг он сел, достал из кожаного жёлтого саквояжа бумажник и, ни слова не говоря, отсчитал мне 1000 долларов десятью новехонькими сотенными купюрами.
Тысяча долларов, чтоб я так жил! Чтоб все так жили!