На ломанном русском он крикнул: Я свой!
Заставив поверить, что был человеком.
И поняли люди, он сердцем живой.
Как друг был, и братом. Совсем не калека.
Объятьем согрели и дали курить.
Чужое не быстро, но всё ж отступило.
И стало хотеться с ним поговорить.
Вдруг поняло сердце, как много с ним было.
Делились немалым, стирая боль с лиц.
Их души на муки бывали богаты.
Так глупо здесь ставить другому границ.
И стали считать его, словно за брата.
Суровые ветры им участь прожгли.
Забыть бы всё это душа здесь хотела.
Немало увидеть по жизни смогли.
И понял вдруг каждый: Ни в нации дело.
И русскому стали поляка учить.
Он, все, понимая, старался учиться.
Не просто в тюрьме сердце смочь излечить.
Но знал, что согреют улыбки на лицах.
Дожив до свободы, вдаль вместе пошли.
Встречая повсюду порою преграды.
Синицы нет рядом, но есть журавли.
Навряд ли теперь им уже быть не рядом.