Этот ноябрь холодней чем обычно,
и утки более го'лодны.
Стервятницы, кажется, могут питаться вечно,
благо что вечность -
местная выпечка, и носит черты нарезного батона.
Кормление -
замена секунд и минут на хлебные крошки, кусочки.
Холодно.
Малая Невка обременяется льдом, как долгами.
Вечер -
почерневшая морда (даже сказать - табло)
лютого времени.
Утки обходят, крестясь, стадион,
что вылизан, чисто утятница.
Сами, притом - подставные
(какая-другая возьми, да и каркни).
Истинно говорю: чучелы птиц мехобвалки.
Деревья - рептилии
в выдубленной крокодиловой чешуе.
И время всё тянется,
тянется прямо к тебе,
словно пекарь за горстью изюма в пекарне.
Как по' Кастанеде - то сон управляем,
но недосуг репетировать.
Пушистая белая жаба, снег -
спело хрустит под калошами,
которые суть победители времени, смерти;
калошам нет сносу.
Они же - одни, кто пока сообщает
худую тропинку вялому
разуму. Белки зубами стучат: раз-два-три.
Сумасшедший, взъерошенный
бежишь в направлении края вселенной,
к Елагину третьему мо'сту,
от бесконечного времени
спрятать конечности под одеялами.
Времени не существует.
Либо оно в этой спальне пока ещё
не обнаружено.
Тихо и нет ничего, что, подобно собаке,
возле кровати бы нюхало тело, лицо,
и тем более трогало
лапой.
И всё же какой теперь час?
Если судить по пугающей
мёртвости окон соседей,
по суши во рту, и подушке, где влаги
больше, чем пуха, то около трёх-четырёх.
Да, что-то около.