ПРЕДСТАТЬ, ЧТОБЫ ОТЧИТАТЬСЯ
Пора, мой друг, пора! – как говорит Поэт. Летят за днями дни, и вот уже
Зинаида Николаевна Палайя принимает нелёгкое для себя решение – предстать перед судом своего читателя. Предстать в наилучшем, в избранном своём обличье, чтобы отчитаться во всём, что сделано в течение уже немалых лет творчества. Отчёт, надо сразу сказать, получился впечатляющим. И не оттого только, что одних разделов в нём целых двенадцать! Главное – каждый по-своему интересен и значителен.
И чтобы не быть голословным, порекомендую читателю для ознакомления в первую очередь хотя бы такие разделы Избранного, как: «Из книги “Полнота времён”», «Из книги “Земля обетованная”», «Неопубликованное из деревенского дневника», «Из цикла “Для детей и о детях”», «Из цикла “Монастырская тетрадь”» и, наконец, «Из Райнера Рильке» (новые переводы и вторым изданием идущие, даваемые в полном составе «Сонеты к Орфею»).
1
Издревле всему свету ведома Земля обетованная – та, которую Моисею перед смертью, с горы Нево, показал Бог. Нет, не она, ветхозаветная, становится в данный момент предметом нашего с вами разговора, уважаемый читатель. Я беру на себя ответственность объявить здесь, что есть! – есть, оказывается, другая земля обетованная – поэтическая, которую в своём воображении русский поэт Зинаида Палайя сотворила уже довольно-таки давно и показала в одноименной книге.
От себя скажу: «Вижу, покорён и верю». Слышу, как без ложной скромности, по святому праву поэта, поэта признанного и призванного, во весь свой голос заявляет Зинаида Палайя о себе, как без суеты, уверенно занимает она своё, уготованное ей в ряду современников, место.
Меня, глухую и незрячую,
Бог вывел из чужих краёв,
где только стонами да плачами
я сотрясала ветхий кров...
Теперь на пир со всеми званная
(о этот тихий властный зов…)
в краю за дальними туманами
пою псалмы среди лесов.
Дороже всех иных даров
моя земля обетованная.
Итак, стало быть, – званная на пир… Да, но это ведь не что иное, как реминисценция из Ф. Тютчева – о Цицероне, который, как и всякий другой, кто посетил сей мир в его минуты роковые и кто говорил средь бурь гражданских и тревоги, – назван счастливым. Далека от пошлой идиллии от райского блаженства и палайевская героиня. Такая перекличка времён, ауканье смыслов и суггестивных намёков – весьма заметное стилистическое свойство в поэтике З. Палайи, с ним мы неоднократно встречаемся в настоящем итоговом издании поэта. Взять, к примеру, хотя бы псалмопевца, царя и пророка Давида (в сонете Палайи) и Пророка (в одноимённом стихотворении Пушкина), голос Бога, взывающего с неба у Пушкина, и голос из белого Безмолвия – у Палайи…
Как непросты, однако ж, и как пространны мои здесь комментарии всего лишь к одной реминисценции из Тютчева! А ведь в очереди стоит, требует добавочной коррекции акцентов уже оговоренная нами обетованная земля – из того же, только что нами цитированного сонета.
Дороже всех иных даров
моя земля обетованная.
Обратим внимание, не мне дороже всего (моя), а моя не весть кому дорогая земля. Вряд ли мы имеем здесь пример небрежного письма, простительную описку автора: скорее всего моя земля тут – метафорическое олицетворение совокупного поэтического творчества.
«Я лиру посвятил народу своему», – когда-то в своё время рёк великий классик, и его гражданскому подвигу желает следовать скромная Зинаида Палайя. Кому-то сей жест может показаться впадением честолюбца в смертный грех гордыни, да не судите так уж строго! Она, ей же ей, заслужила, выстрадала своё право.
2
Какой бы странной и причудливой не являла себя «высокая болезнь», корни её всегда, в конечном счёте, религиозные. Вглядываясь, вчитываясь в стихи Зинаиды Палайи, даже и в светски-мирские, часто ловишь себя на мысли, что и тут не обошлось без влиянии всё того же Священного Писания, без изучения, любовного усвоения наследия Святых Отцов: преподобных Симеона Нового Богослова и Силуана Афонского, архимандрита Тихона (Агрикова) и др. (цитаты из их трудов автор использует в качестве эпиграфов к своим стихотворениям).
Многое из подобного кое-кому нравится потому, что сработано под ветхую старину, которая нынче, после падения безбожной коммунистической идеологии, пребывает в большом почёте и в моде. Правда, если хотите, – и в этом, но вещи З. Палайи пользуются успехом у современного читателя прежде всего потому, что они по-человечески, личностно, обаятельны и привлекательны. Читатель понимает и ценит их за несомненную, убедительную правдивость, неподдельную искренность религиозного переживания.
3
Не только большАя, но, быть может, бОльшая часть собранных в настоящей книге произведений создана в жанре так называемой пейзажной лирики. Русская природа, любовно живописуемая З. Палайей в течение всей её творческой жизни, присутствует в Избранном как основной соборный его персонаж, как главный герой. Русской земли, нашей родной природы в книге так много, что невольно вспоминается ставшая поистине народной песня:
Вижу горы и долины,
Вижу реки и поля,
Это русские картины,
Это Родина моя…
И как тут не порадоваться за очевидную, естественно пришедшую на ум связь поэта с почвою, с отчей землёй, связь, которая практически реализовалась в переезде из столицы в глубинку России.
Нет, что там ни говорите, а надо, необходимо нам уметь называть вещи своими именами. Не бояться «громких» слов, когда они нужны и к месту.
4
О начале своего нового периода творчества, который условно можно назвать «деревенским», З. Палайя рассказала в книге «Земля обетованная», в четвёртом сонете. Скупо, в нескольких словах, как бы походя и между прочим. По всему видно, что где-то в России, в деревенской глуши и в зимнюю пору. Конкретно сказано ещё, что накануне всю ночь шёл обильный снег, который убелил и окутал молчаливо-строгой тайной древний чуть видимый вдали лес. На этом традиционный реализм в повествовании заканчивается. Начинается сказка, всё то, чем сонет по-настоящему интересен и ценен. С этого момента в свои права в повествовании вступает плодотворнейший, богатейший по своим возможностям художественный приём, имя которому мифотворчество. Здесь, в этом месте, З. Палайя, сотворив миф, становится причастной древнейшей поэтической культуре, ступает на волшебную тропу, ведущую к вершинам творческих достижений. Само то, о чём в сонете рассказывается, никогда в реальности не существовало, оно придумано, но выглядит таким образом, будто оно не из воображения, а вынуто из памяти. И какая тонкая подробность! Перед читателем возникает не само явление, а только тот миг, то мгновение, которое ему предшествует: царь Давид ещё только (вот-вот!) должен своим «опалённым» сердцем коснуться струн гуслей. Далее идёт головокружительно быстрое переключение рассказа на иное, настоящее, время. Царь Давид спел свой псалом, пение его нашло отклик, услышано на небеси, и растворилась «вся горечь незаслуженных обид».
Мне белое Безмолвье говорит:
– Для прославленья Бога дар словесный.
Чудо свершилось. Не тишина, а именно безмолвье (пространство, бывшее без молвы, без речи) обретает «дар словесный», который отныне вручается поэту для того, чтобы он славил Бога.
5
В очередном вдохновенном манифесте Зинаида Палайя так определила программу жизни и творчества на предстоящие ей годы:
Поборницей блаженной нищеты
уйду в глубины Ветхого Завета.
Задача, прямо скажем, не так проста, как может показаться с первого взгляда. Уйти в глубины книг – такое, в меру сил и способностей, всегда пожалуйста, а вот уйти так, чтобы при этом вкусить блаженства? Да ещё в нищете?
Иную участь судила ей неумолимая Судьба. Само уже название её главной итоговой книги свидетельствует нам, что далека (ох, как далека!) оказалась Зинаида Палайя от своих сокровенных чаяний. Книга не напрасно названа «Сполохами» (в «Этимологическом словаре русского языка»
М. Фасмера слово сполох означает: тревога, смятение), ибо через край полна она таящейся в ней тревоги, угрозы, какого-то всеобщего неблагополучия, беды.
Я стою на середине поля.
Ветер бьёт в открытое лицо.
Травяное буйное раздолье
мечется вокруг меня кольцом
вихревым. И радостно, и жутко…
...Иду в монашество – а что душа несёт?
Я не Геракл – расчищу ли завалы
конюшен Авгия? Но знаю наперёд:
от этого мне никуда не деться.
Груз памяти покорно теребя,
труд адовый я начинаю с детства…
Мне страшно оттого, что познаю себя.
Я дотронулась до сердца –
в нём пульсировало горе,
обнажённое, большое,
человечества всего.
Я зажмурилась от боли,
будто этим сердцем стала
я сама, совсем без кожи,
будто горе всех – моё...
Сполохи, если заглянуть внутрь книги, – так это же лучи вечерней зари, заката, лучи, которые, сгущаясь и застывая, превращаются в рубины и западают в строки стихов. В другом варианте закатные лучи – не что иное, как «последний свет». Да не последние ли это дни, которые мы с вами живём?! Не канун ли это Второго Пришествия и Страшного Суда? – хочу я спросить у автора, у З. Палайи…
6
Приступая к знакомству с последним разделом книги с переводами из Райнера Рильке, я задал себе вопрос: немецким языком я не владею, подстрочников не читал, а между тем репутация переведённого поэта во всём свете чрезвычайно высока, переводы, качество которых мне предстоит оценить, осуществлены тоже высоко квалифицированным литератором… так о чём тут, в таком случае, речь? А дело всё в том, что с переводом на другие, иностранные, языки у гениального австрийского поэта Райнера Рильке в литературных кругах всегда масса непростых специфических проблем.
Главная из них объясняется тем, что в текстах стихов Р. Рильке часто встречаются так называемые «темнОты», т. е. такие места, смысл которых не ясен не только переводчикам, но и самому, бывало, автору. Говоря иначе, переводы произведений Рильке на иные языки, будучи вольными переводами, часто бывают и вовсе не переводами, а ничем не ограниченным произволом, отсебятиной.
В данном контексте специальный интерес представляют свидетельства Зинаиды Палайи, которые мы находим в её предисловии (от переводчика) к первому изданию «Сонетов к Орфею». Прошу читателей извинить за пространность следующей цитаты: «…встретив на страницах одного из литературных журналов переводы стихов Рильке, я была озадачена туманностью их смысла… Это подвигло меня к целенаправленному изучению поэзии Рильке. Каково же было моё удивление, когда я, сопоставляя различные переводы одних и тех же стихов, обнаружила настолько различные их интерпретации, иногда прямо противоположные по смыслу, что личность Рильке, автора таинственных текстов, дающих повод к столь «мудрёным» вариациям, меня заинтересовала чрезвычайно. Когда же я познакомилась с подлинниками, то была озадачена той свободой, с которою обращались авторы переводов с оригинальными текстами, переводя, по выражению Зинаиды Миркиной, «темноты темнотами, ничего
не говорящими не только уму, но и сердцу».
Столь откровенное признание маститой переводчицы (имею в виду З. Миркину) на редкость поразительно. «Слова в сонетах Райнера Рильке, – считает она, – следует переводить, конечно же, словами – это само собой, но переводить просто словами – этого ещё недостаточно. Сонеты Рильке нужно переводить ещё и сонетами, а самого Рильке – Райнерами Рильками».
Беру первый катрен третьего сонета первой части «Сонетов к Орфею».
Вот подстрочный перевод:
Бог это может. Но как же, скажи мне, должен
следовать за ним человек узкой лирой своей?
Разорван он, внутренне, по смыслу своему. На перекрёстке
двух путей души нет места для храма Аполлона.
А вот этот же катрен в переводе З. Палайи:
Бог может. Но скажи мне, как поэт
пройдёт за ним сквозь струны лиры тесной?
Где ум и сердце не повиты песней,
для храма Аполлона места нет.
При беглом, поверхностном взгляде на сравниваемые тексты третьи строки до такой степени разные, что невозможно найти хоть что-нибудь сходное между ними, нет буквально ни одного слова, в котором эти строки совпадали бы. А ведь говорится в них, в сущности, об одном и том же только действительно разными словами. Когда человек «внутренне разорван… по смыслу своему» (по своей сути), то разве неправильно будет сказать о нём, что у него ум с сердцем не в ладу, что ум и сердце у него не находятся в гармонии, «не повиты песней»?
Читаю далее… Из двадцать четвёртого сонета (часть первая):
...Эти друзья и властелины встречают мёртвых,
не касаясь нынешних столпотворений.
Наши застолья обильны, как прежде, но омовенья,
что когда-то были священны, из памяти стёрты,
как ненужная роскошь. Каждый как будто друг друга
видит, но это вовсе не значит, что знает.
Наши дороги теперь не узорные дуги –
только прямые. Яркий огонь полыхает
лишь с молотом рядом да в топке горит, негасимый.
Мы же, пловцу подобно, теряем силы.
Из двадцатого сонета (часть вторая):
...Нас, должно быть, судьба лишает общения с Сущим,
сблизится не даёт,
будто меж девой и мужем занавес спущен
из-за стесненья её.
Все далеки – и это замкнутый круг.
Видишь? Вон там на столе, среди снеди, на блюде
странные рыбы глаза.
Рыбы немые – думают люди. Но вдруг
где-то есть место: сказал – и понятно будет,
пусть даже молча сказал.
Вновь, ещё раз, вчитываюсь потрясённый. Не знаю, как тут в смысле точности, близости к оригиналу, но по духу да, это Рильке! Вне всякого сомнения – Рильке!
Какое-то первоначальное, весьма фрагментарное представление о Райнере Рильке и его «Сонетах к Орфею» я получил, когда в 1989 г. вышел сборник «Австрийская поэзия XIX–XX вв.». Затем в полном виде и отдельным изданием в 2002 г. книга Рильке была опубликована в переводе А. Пурина. И, наконец, в 2011 г. в своём переложении на русский «Сонеты к Орфею» с собственноручной надписью мне подарила З.Н. Палайя. Все три издания хранятся в моей домашней библиотеке, и я имею возможность сравнивать и судить. Не зная ни языка, ни подстрочников, я имею в моём сознанье образ поэта и представление о характере его творчества. Они сложились у меня в результате опыта от знакомства с достаточным количеством переводов, выполненных другими поэтами, «хорошими и разными». Ну, и наконец, я имею интуицию и художественный инстинкт, чтобы с учётом всего определить, тот или не тот передо мной дух вещи, тот или не тот хотя бы и тот же Рильке.
Вновь перечитав переводы З. Палайи, я убедился в естественности и полноценности их существования в иноязычном бытии. Говоря словами И. Анненского, «достоинством и красотою русской речи» переводчица «не жертвовала ничему».
В очередной раз я удостоверился в том, что без малого десять лет, которые Зинаида Палайя посвятила работе над произведениями Райнера Рильке, не прошли бесследно. Осуществив полный перевод «Сонетов к Орфею» на русский язык, Зинаида Палайя совершила культурный подвиг, внесла свой замечательный вклад в современную отечественную поэзию.
В.И. Пальчиков (Элистинский)