Второй день я шатаюсь в походке: то ли алкоголь, то ли 3 сигареты в час, то ли бесконечное ненаступление сна (что по сути своей не ново в наши дни, хотя беспричинно и исправимо). Во мне раскольниковческая лихорадка преступления – не убийства, но нерешимости, неукомплектованности, апатии и тупого бездействия. В моих мотивах нет плохого, как и нет хорошего, и мотивы мои обнуляются, становятся туманом и вследствие вовсе исчезают. Жизнь человека без цели тождественно равна цели без жизни – что делает меня покойником, хотя и не убивает во мне романтика.
Будь слог мой шире, а моё время щедрее, я со славным легкомыслием описывала бы все свои значимые и запылившиеся мысли, делая их второстепенной стороной жизни, но мысль, живя и кровоточа, мутит во мне живого. Навязчивый пафос слов, а порой и целых высказываний обретает бессмысленность небылицы и разливается по комнате звуком медной струны.
Сладкая влюбленность в незнакомца, любовь к незнакомке объединяются в чувство жизни с горечью на плечах. Для меня фатально не безразличие, а неспособность к любви, незавершённость рассудка, туман мысли и особенно оскверняющее презрение к поэзии, не только поэзии слова, но и к лирике всей жизни, почти материальное ощущение которой даёт мне право называть себя Человеком.
Жесты мои медлительны, рука не смела, оттого трезва, и кровь пахнет сухой осенней листвой, давящейся под тяжелыми и грубыми ступнями. Листва уже накрыта рыхлым снегом, и кашель в легких возрастает до предела. Длительная обида на жизнь и смутное чувство тревоги за будущее убили во мне поэта, расстреляли, раздавили его, засунули остатки в бочку и подожгли. А осталось от меня это письмо про жизнь и на смерть.
I
На ночь читаю Тургенева.
II
Через два дня 16 лет.
III
Когда она пела передо мной, моя душа ей отдавалась.
IV
Влюбилась в неё сладко, потом дышала холодом на Патриаршем мосту.
V
Не курю.
VI
Врачом не буду.
VII
Я – орел для птенца и птенец для орла. В мои 16. Неопределённость коробит.
VIII
Третий день слушаю Эдит Пиаф.
IX
Сегодня не спала совсем: думала, каково это – целовать её. Нелепо и безумно.
X
Всё еще думаю о ней. Глаза слезятся. Вчера у меня на руках умер Базаров. О, великая русская Литература.
XI
Гитара не звучит, в ноты не попадаю.
XII
Спала на три часа больше, улыбалась.
XIII
Совершенно небрежно отношусь к знакам препинания,–:!?.
XIV
Отказалась от великого будущего. Гением не буду.
***
16 лет. И это не просто рубеж. А что-то решать надо с жизнью, а не очухиваться, когда будет 30, 35, 48..
А как трудно, оказывается, быть живым: будто вешают тебя, а ты не умираешь - задыхаешься, но живёшь, всем назло живёшь. И не двусмысленна фраза, что 'крючок в моей комнате только для гитары'...
Когда цитирую Цветаеву, тяну гласные в окончаниях и путаюсь в паузах запятых, тире и прочих постановках.
Как вечное колесо, смена сна и рефлексии. Я кручу, уже не отличая их друг от друга.
Никого не ругаю, ничто не отрицаю, а тошно так, будто я самый выдержанный нигилист высшей пробы.
В окно мне кто-то шепчется, от неимения ли рук постучать или от большой и глупой загадочности – не могу я определить.
И как зыбко прошлое в моих руках, оно рассыпается на грезы, разочарования, детские радости и непрерывные, неперекрываемые потери.
Когда лучшая часть меня страдает бессонницей, худшая влюблена в Соню Мармеладову. Хотя, скорее наоборот.
Будь я даже самым безнадежным романтиком современности, я буду помнить себя именно такой.
И пускай хоть гвоздь вбивают в позвоночник, не откажусь от себя, как отказываются от щенков. Не откажусь, даже если распять меня придётся (не на кресте, конечно, но может хотя бы на заборе).
И не болото наша жизнь. Нет. Она – Река, местами певчая, чистая и бурная, а потом рёбра ломаешь о какое-нибудь подводное брёвнышко.
И никому не дано осушить эту реку, разве что лодку построить.
И все мы пароходы, как не крути. Винты то глохнут, то ревут.
Но я вот не капитан своего парохода, я – кочегар. Углём умываюсь, дышу углём.
Постоянно панически боюсь выстрела в спину, как высшую форму наказания. И оглядываюсь я часто и с особой осторожностью, ибо даже моя тень светит револьвером.
Эпилог «о смерти»
I. Грузия
Кладбища в Грузии пахнут сухой травой и пылью. Чаще они находятся на холме, чтобы их обитателям открывался вид на соседний город, большой или маленький, будь то даже деревня.
Хвойные деревья стремятся ввысь, разливаясь своими корнями по всей Грузии. И метешит тебя грузинский говор вдалеке, и тихое сладкое утро - самое смирное, самое непоколебимое и грустное утро. Ты дышишь глубже, сердце стучит реже и спокойнее. Туманное и очень грациозное равновесие заполняет тебя.
А потом ты проливаешь на землю, в которой лежат твои родственники, белое молодое вино - рождается самый прекрасный и грустный аромат. Земля жадно впитывает влагу, немного насыщаясь.
Тебе больно смотреть на их портреты - ты наблюдаешь, как покачивается на ветру колос, как дрожит пламя свечи; ты не смеешь заплакать, болью сжимаешь ком в горле, почти кулаком заталкиваешь его обратно, стонешь беззвучно криком немого. ты здесь не для слез. Вино мешает держаться прямо. Хочется лечь, лечь на землю их могил, пропитанную тоской и мускатом. Свечи уже догорают.
Собаки лают очень резво, повизгивая восторженно. Тоска тянет глубже. Больнее от этого.
В России совсем другие кладбища: там тела, а здесь жизни. Там земля чёрная, влажная, а здесь она предательски суха, как в степи. Где-то ящерица пробежит, где-то цветок вырастет. А на могиле парня лет 29 всё сорняками заросло. Никто не приходит. Больно, должно быть. Ком прорвался, волной рвётся, ураганом. И может не стоит быть тебе здесь сейчас? Может совершенно не для живых это место?
А Грузия моя живёт.
II. Москва
Выходишь ноябрьским вечером, а на улице веет мартом. Кот в окно смотрит. Всё вокруг капает, тает в унисон с отдалёнными звуками улицы. А ты так влюблён. Влюблён не во что: ни в женщину, ни в мужчину, даже ни в жизнь. Ты целуешь воздух обветренными губами. Москве молишься, отдаёшься ей. Веришь, что только в этом городе можно быть влюблённым. И погибаешь.
***
Так ушла я в Тбилиси и в Москве, не предав ни одного из них: во дворах Москвы и в холмах Грузии.