В Кусково католические ризы
одела осень. Остывают воды
в предчувствии лиловой непогоды.
Червонных лип чернеются порезы.
А пагоды трущоб многоэтажных
раскачивают небо над усадьбой,
и осыпается, как театральный задник,
пейзаж ноябрьской музейной распродажи.
По регулярному французскому пространству
шатаются бездомные собаки.
На солнышке смотрительницы-парки
пригрелись и забылися в прострации.
Гуляет люмпен, как гуляет ветер,
среди разора дома родового.
Под окнами орёт детина Вова,
и грим свой подправляет ветхий Вертер.
И что-то надо делать, где-то штопать,
и постирать бельишко, и побриться,
и выяснить – в столице ли, в провинции
наш местный апокалипсис случится?
Струится мерно мрамор пожелтелый,
и шелушится небо, словно фреска,
а жизнь – петитом набранная врезка, -
как ни прикинь, не прибыльное дело.
Не самоокупается музейчик,
рассыпан весь набор заветной книги.
Запечатлей, маэстро Хиросиге,
сто видов на горящий муравейник.
Не мытари, не мученики веры,
не утончённые жрецы лихой Венеры,
и не ассиро-вавилонские купцы,
не поседевшие отечества отцы,
и даже не Элизиума тени
из телеящика мытарят чьё-то зренье.
Останкино… эфир… этруски… бред…
и на куски распался белый свет.