Наверное, всем людям при рождении даются музы. Одни проводят своих подопечных к высоким целям прямыми и широкими путями. Другие – заманивают на тонкие и извилистые тропы, ведущие в неизведанное. А некоторые могут все понемногу, но ничего – толком. Как раз к этой категории и относится моя Муза – особа взбалмошная, с претензией на экстравагантность и частенько «витающая в облаках». Многие полагают, что именно на небесах и проживают музы, но там обитает лишь их начальство. А сами они, втихаря возмущаясь и бурча, живут на земле, со своими подопечными или, скорее, в них, в тех радужных слоях, называемых аурой.
В то время как ее коллеги, осознавая собственное достоинство, развешивали по разноцветным стенам свои дипломы и грамоты, моя Муза с гордостью вставляла в вишневые рамочки выговоры и предупреждения. Множество раз ей говорили, что в союзе с Трудолюбием и Упорством она, наконец, смогла бы определиться с целью и выбрать путь. Но Муза, участвуя в моем создании, не заложила в меня ни того, ни другого. Ее закадычными подружками были Лень и Упрямство. А когда они решили разбавить свою женскую компанию мужским участием, то зазвали к себе Эгоизм и, подарив ему махровый халат, мягкие тапочки и теплые носки ручной вязки, торжественно приняли его в свое общество. Именно их разнонаправленным усилиям и обязаны своим появлением эти строки.
Мне ясно представляется уютная, кажется чердачная, комната с большим овальным окном, через которое проникает серый свет зимнего дня. Посреди комнаты стоит круглый стол из светлого дерева, покрытый желтой скатертью с белым кружевом по краю. Чайник из красно-коричневой глины с зеленым чаем и другой – пузатый фарфоровый – с черным, медная турка с крепким ароматным кофе – все это на подставке из можжевеловых спилов стоит в центре стола. А рядом – белый молочник, поблескивающий эмалевым боком, с прохладным молоком; на красных блюдцах – мармелад, галетное печенье и сушки, осколки черного шоколада, апельсиновые и мандариновые дольки, тонкие ломтики лимона, ядра грецких и лесных орехов; кубики рафинада в серебряной сахарнице; в хрустальных розетках вишневое и абрикосовое, с косточками, варенья; густой темный мед в глубокой пиале и свежий, еще теплый, хлеб на льняном полотенце.
Вокруг стола расположилась честная компания, собравшаяся для второго завтрака. Лень, кутаясь в клетчатый шотландский плед, сидит в кресле-качалке, подложив под спину две подушечки, обтянутые темно-желтым шелком. Она ест хлеб с медом и запивает их молоком из чашки, которую Муза вылепила и расписала специально для нее. Напротив, на громоздком табурете, держа спину нарочито прямо, сидит Упрямство, пьет мелкими глотками зеленый чай и то, стараясь не скривиться, ест лимон, то грызет сушки. Эгоизм восседает на роскошном стуле с высокой спинкой, попивает кофе с молоком, пробует печенье, варенье, мед, но отдает предпочтение мармеладу и орешкам. А Муза просто зависла в воздухе, сложив ноги «по-турецки», поза Лотоса ее, видите ли, напрягает. Но черное кожаное кресло стоит неподалеку, и возле него застыли в ожидании шлепанцы с загнутыми носами.
- Ну, - как обычно начинает Эгоизм, - сотвори сегодня что-нибудь гениальное, уникальное, принципиально новое… Открой эпоху… Войди в историю, словари, энциклопедии… взорви интернет...
- О чем ты говоришь… - отзывается Лень, освобождаясь от мягких объятий пледа. – Хорошо было тем, кто вдохновлял древних греков. В те времена еще все было герметичным, неизведанным… Что ни жест – то открытие, что ни шаг – то новая область в искусстве. А что люди со всем этим сделали?!. Как всегда – упростили, опошлили, изгадили. И теперь, когда все знания и произведения закрыты и лишь просачиваются в этот мир через какие-то щели – по капле в столетие, им остается только клепать вариации на давно известные темы… Фух! Утомилась.
- И все-таки, - подключается к беседе Упрямство, - есть возможность создать самую яркую, самую оригинальную вариацию на какую-нибудь редкую, давно неиспользуемую тему.
- А смысл?! – выдает Лень одну из своих коронных фраз.
Муза их, кажется, не слышит. Взгляд ее светел и рассеян. Но от слова «смысл» она вздрагивает, смотрит на часы и объявляет, что завтрак окончен. Это не вызывает удовольствия ее друзей, но, все же, они встают из-за стола. Муза знает, что подобные разговоры могут быть бесконечными. Тогда завтрак плавно перетекает в обед, обед – в ужин. И только далеко за полночь, выпив …надцатую чашку чая, все, наконец-то, разойдутся по своим комнатам. Педантизм, дальний родственник Упрямства, выбирается из старинного дубового буфета, который он считает своим зАмком, и убирает посуду.
Муза чувствует себя усталой. Ей тоскливо и грустно. И ничто не помогает ей развеять это состояние. Вот выговор «за несоответствие объекта утвержденным стандартам». Теперь бы ей его не вручили. Видела она современные экземпляры – мало того, что непонятно какого они пола, иногда даже неясно какого они вида. «А моя-то – сразу ясно, что женщина, - думает Муза. – И почти нормальная. Легкая бисексуальность, ярко выраженное стремление к свободе и приступы воинственности – не в счет. Остальное, конечно, ой… Но тогда, вообще, день выдался сумасшедший. Да, я не смогла определиться с наследственностью и смешала русскую кровь с польской и цыганской. А потом оборвалась полка, полетели колбы. Ну, и налилось туда что-то из средиземноморской группы, плюс эти цветные осколки муранского стекла. Только я со всем этим разобралась, зашла соседка-ведьма на минутку. И, пока мы болтали, зелье три раза выкипало. Да и соседская кобра, кажется, все-таки плюнула в котел. Еще прабабушке, тибетской шаманке, вздумалось расчесать над огнем свои серебристые кудри. Лунный свет, который она вплетала в косы, так и капал с гребня…».
Так думает Муза, нарезая аккуратными кусочками морковь, лук, хрустящие желтые яблоки и, мелко-мелко, чеснок. «На обед будет луковый суп, запеченное мясо и пюре с зеленым горошком. А к ужину, пожалуй, испеку бисквитик». В дальнем углу комнаты, за резной китайской ширмой, на широкой железной кровати, на двух перинах и пяти подушках, под пуховым лебяжьим одеялом, блаженно похрапывает Совесть. К ужину она, обычно, просыпается, чтобы послушать новости и съесть что-нибудь вкусненькое. В остальное же время ее заботливо баюкает Лень. Вот и сейчас слышен ее тихий, обволакивающий голос, поющий очередную колыбельную, мелодию которой наигрывает Эгоизм на мандолине.
Муза отправляет Педантизм в подвал за вином и понимает, что не достичь ей сегодня покоя. Мысли, назойливые, как осы, роятся в ее голове. «Ну почему, - не унимается она, - почему все, так или иначе, ждут от меня одного – выбора. Ведь выбрав что-то одно, мне придется отказаться от всего остального. Теоретически – это, конечно, не так, но практически… А я не хочу, не хочу отказываться. Я хочу все и сразу! И пусть мне сколько угодно твердят, что так не бывает. Но ведь случилось в тот безумный день именно то, что случилось. И получилась Она (не нравится мне это слово «подопечная», словно неполноценная). Получилась Она – «несоответствующая утвержденным стандартам» - такая… такая… такая - как я. Мне до сих пор нашептывают, что Ее можно откорректировать: «поздно, конечно, но еще возможно…», - даже рассказывают как: «лишнее отсечь, недостающее компенсировать…». Не дождутся! Лишь однажды я поддалась этим наговорам – вдохновила Ее подстричься, коротко-коротко. Волосы ведь у нее, как у прабабушки. Какой тонкой, какой беззащитной Она тогда стала. Как ранила ее чужая боль. И каждый раз я ощущала, как надрывается и кровоточит Ее сердце…».
Муза достает из духовки запеченное мясо, аромат которого давно распространился по всему дому, расставляет на столе тарелки и бокалы, раскладывает ножи и вилки. Обычно домашние хлопоты отвлекают и успокаивают ее – но не сегодня. «С тех пор я зареклась Ее корректировать, а также слушать «добрые советы». Что происходит?.. К чему именно сейчас все эти воспоминания? Почему я не могу остановиться, думать о чем-нибудь другом?.. Да, я совсем не похожа на тех, кто вдохновляли Моцарта, Чайковского, Калласс или Кабалье, Босха, Дюрера, Тициана или, даже, Дали. И это значит, что Она не будет так играть, петь или рисовать. Она не будет писать, как Сафо или Ахматова. Но зато Она чувствительна, как струна, которую Эол сорвал, изрезав пальцы, со своей арфы и бросил в огонь – а попала она в котел. Отсюда Ее способность излечивать души или, при желании, так их ранить. А капли его крови сделали ее свободолюбивой, как ветер, и такой же метущейся…».
Муза ест, но не чувствует ни вкуса, ни запаха пищи. Не слышит комплиментов по поводу удавшегося обеда и вопросов: «зачем ей столько острого соуса». Она не замечает, как в комнату входит Мудрость в своем длинном бархатном платье с белыми, вязанными крючком, манжетами и воротником. Мудрость снимает со своих плеч испанскую вишневую шаль с длинными тяжелыми кистями и укутывает ею Музу:
- Что-то ты бледная, деточка. Замерзла?
«Деточка» - это слово, как маленький острый рыболовный крючок, вытаскивает из самой глубины памяти воспоминание, давнее, смутное…
«Запах апельсинов, корицы и ванили. Белые розы в хрустале. Серпантин и конфетти, путающиеся в волосах и складках крыльев. Яркие костюмы, таинственные маски. И я, еще подросток, на втором в моей жизни балу. Тогда еще маменька и тетушки надеялись, что я перерасту свою «нестандартность». Издалека мне показали музу, сидящую в высоком кожаном кресле: «Это Та, Которая Вдохновляла Леонардо». Помню, как я шла к этому креслу через весь зал, маленькими шагами, задыхаясь от робости и пьянея от собственной смелости; как долго смотрела из-за колонны на характерный профиль, поднятую вуаль, на черную с серебром маску в изящных расслабленных руках. И, наверное, так и не решилась бы подойти, если бы Та вдруг ни взглянула на меня и ни поманила к себе.
- Так вот ты какая, причина семейного беспокойства, - произнесла она. Голос ее был глубокий, мягкий, - не смущайся. Это у нас наследственное. Я тоже не желала выбирать и хотела всего и сразу.
- И… - не удержалась я. Она пошевелила пальцами, подзывая меня ближе, совсем близко, и, склонившись, прошептала мне на ухо:
- И я сотворила Его.
Потом она посмотрела мне прямо в глаза. Взгляд ее был пронзительным, жгучим... А через мгновение она уже откинулась в кресле и смотрела на зал, по которому кружились пары под музыку Штрауса. Она была спокойной и холодной. И казалось, что на самом деле она не здесь, а где-то далеко и давно, со своим Леонардо».
«Я создала Ее. Мы будем вместе – в этой жизни, и в другой, и третьей, если понадобится. И когда-нибудь… обязательно…»
На щеках Музы проступает румянец, и в глубине зрачков задорно вспыхивают искры.
- Ой, - Лень забавно шевелит заостренными кончиками ушей и подбирает с пола край пледа, - мне кажется, или ты что-то задумала?..
- Кажется, - улыбаясь, кивает Муза. – Идите-ка, спойте Совести что–нибудь приятное. Пусть ей снятся радужные сны.
- А ты? – любопытствует Эгоизм.
- Пойду, сделаю пару набросков и запишу несколько строчек. Может быть, удастся довести их до логического завершения. Да, и на ужин хочу что-то особенное приготовить. Ведь все соберутся, как всегда.
- Как всегда, - кивает Упрямство, - ну, ладно, пойду. Не буду тебе мешать.
- А ты мне не мешаешь, - отвечает Муза, почти смеясь, - мне никто не может помешать.