I
Подлинно неизвестно, как и откуда Они появились. Одни говорили, что ветер прибил к берегу Их лодку без паруса и весел. Она была похожа на схлестнувшиеся волны и того же изумрудного цвета с витиеватым рисунком белой пены по бортам. Другие рассказывали, что Они спустились с гор, неся свои пожитки в двух больших черных платках, расшитых то ли розовыми бутонами, то ли гроздьями рябины. Третьи уверяли, будто Они вышли из леса... А еще, если в полнолуние раздеть Их донага и повернуть спинами к луне, то можно будет разглядеть их хвосты: у Него – волчий, а у Неё – лисий.
II
Тетка Людовика и ее сестра-близнец Миловика жили на другом конце града. Лес начинался прямо за их домом и почти сразу превращался в непролазную чащу. Сестры были так стары, что не помнили, сколько им лет. Так же они позабыли, которая из них родилась первой, а потому спорили об этом при всяком удобном и неудобном случае. Градчане подозревали, что сестры помаленьку колдуют и знали наверняка, что если тетка Миловика зыркнет на кого-нибудь своим левым, затянутым белесой пленкой, глазом, то сам человек, или член его семьи, или животное в его доме, тяжело и надолго заболеет. А поскольку сестры, не обремененные домашними хлопотами, целыми днями гуляли по граду, то всякий градчанин хоть одну руку да держал в кармане и скручивал пальцы в дулю. Дом близнецов был большой двухэтажный, окруженный садом и высокой кованой оградой. Когда-то роскошные, дом и сад теперь были запущены. Второй этаж давно был нежилым. А на первом – в левом крыле обитали сестры, а в правом – две горничные, кухарка и конюх, он же сторож и дворник. Все слуги были людьми одинокими, в доме, который они называли усадьбой, жили постоянно и считали, что работа у них приличная.
- Главное на ночь запирать двери, задергивать шторы, занавешивать зеркала и заливать уши воском, - говорили они знакомым градчанам.
III
Однажды утром местные дети отправились, как обычно, играть к морю: бросать камушки в воду, собирать в бусы разноцветные ракушки, строить песочные замки своих мечтаний, но вернулись раньше обычного и стали наперебой рассказывать, что на берегу стоит дом, которого еще вчера там не было. Им не поверили, решив, что это новая игра. Но дети настаивали. И тогда несколько жителей града пошли вместе с ними на берег, дабы убедиться в своей правоте и тут же пожурить заигравшихся сорванцов.
Дом стоял у самой воды, так что волны облизывали нижнюю ступеньку крыльца. В окна были вставлены причудливые картины из цветного стекла. Углы крыши были задорно загнуты к небу. Дверь была не заперта. В нее постучали, но никто не ответил. Взрослые войти не решились, а детей не пустили. Так и вернулись в град с новостью о странном доме, возникшем из ниоткуда за одну ночь.
Они появились на следующий день. На площади шумел базар. Солнце припекало. Над фонтаном в водяной пыли изогнулась радуга. Градчане продавали лишнее и прикупали нужное. Из шатра заезжего театра доносился смех.
Он был не похож на здешних мужчин – рослый жилистый, с длинными, мягкими и светлыми, как выбеленный лен, волосами, стянутыми кожаным ремнем на затылке. Поверх белых брюк и рубашки на Его плечи был наброшен длинный красный халат, покрытый вышивкой. На подоле зверь с длинным чешуйчатым телом, с огненной гривой и грозным оскалом, и птица с распростертыми крыльями и переливающимся хвостом сплетались то ли в схватке, то ли в танце, казалось, что они лишь на мгновение задержались на блестящих изгибах ткани. В большом черном платке, расшитом розовыми бутонами, он принес конскую упряжь, украшенную бисером и бубенцами, свистки для завлечения птиц, ножи с зеркальными лезвиями и рукоятками из черного дерева, рыболовные крючки и сети, такие тонкие, что их можно было спрятать в кулаке, и прочные, словно связанные из каната. Тогда никто не удивился, как все это уместилось в одном узле, ибо на чужаков, конечно, глазели, но, прежде всего, присматривали за своим товаром.
Она была роста среднего, фигуристая, гибкая. Ее черные кудри были сплетены с красными лентами, украшенными колокольчиками, хрустальными бусинами и птичьими перьями, в две косы. Эти косы были такими длинными, что одной Она обворачивала талию, а другую, как многослойное монисто вокруг шеи, раскладывала на плечах и груди. Свет отражался в хрустале. Колокольчики мелодично позвякивали. И вся Она искрилась и звучала так, что ее невозможно было не заметить. В платке, на черном фоне которого алели гроздья рябины, были галстуки и пояса, плетеные кокошники с кистями и подвесками, зеркальца в черных деревянных рамках, крючки, спицы, иголки, пряжа, окрашенная в такие яркие и сочные цвета, что ее хотелось попробовать на вкус. И еще шкатулка, до краев наполненная кольцами, сережками, кулонами, браслетами... Ни одна женщина не могла перед этим устоять.
Башенные часы еще не пробили полдень, а на черных платках уже не осталось товара. Многие градчане отправились по домам, чтобы пообедать в семейном кругу и вздремнуть часок, другой, пока жара не спадет. И незнакомцы тоже ушли. Тетка Людовика проследила за ними до самого конца улицы, ведущей к морю.
IV
В ночь перед тем днем, как пришлые с платков распродавали свои диковинные товары, Людовике совсем не спалось. До самого рассвета она ворочалась и кряхтела в своей постели под пыльным балдахином. А потому утром она больше, чем всегда, опоздала на завтрак, накричала на прислугу и от души поспорила с Миловикой, которая из них родилась первой. Позже сестры отправились гулять по граду и, конечно же, зашли на базар, где можно было встретить почти всех градчан.
Вот тут-то, посреди площади, у фонтана, Людовика и увидела причину своей бессонницы. Будто из муторного родового кошмара вышли мужчина в белых брюках и рубашке и женщина в длинном черном платье. Чистый красный цвет Его халата и лент в Её волосах резал Людовике глаза. Но все же она рассмотрела то, что не дано было видеть обычным людям: призрачную лютню за Его спиной и сотканного из голубоватого тумана филина на Её плече. Ее внутренний взор застило пылающее марево. И Людовика скорее учуяла главную примету. Они носили одну пару серег на двоих: Он – в правом ухе, а Она – в левом. Золотая и серебряная птицы, расправив крылья, целовались в полете.
Из древних книг Людовика знала Их прошлые имена и понимала, что в Их платках не было ни одной обычной вещи. Все это – талисманы и амулеты, а то и заклинания, облаченные для удобства в материю. Они не продали бы ни одной безделушки, не заглянув прежде в душу покупателя и не решив, достоин ли он подарка или урока. А это значило, что теперь в граде многое изменится. Жизнь понесётся бурлящим потоком. Кого-то поднимет на гребень волны. А кого-то утянет на дно.
И пока Миловика зыркала на градчан и сокрушалась, что все, от мала до велика, держат дули в карманах, ее сестра проследила за двумя огненными всполохами (так она видела чужаков) до самого берега.
V
Странности начались в тот же вечер. Базарный сторож, известный драчун и пьяница, чей путь домой всегда лежал через корчму, купил у незнакомца нож. До самой полуночи обмывал он покупку, показывал собутыльникам изогнутое лезвие, смотрел на свое отражение в зеркальной стали, и заказывал новую порцию выпивки. Видели, как он с трудом вставал из-за стола, как споткнулся на пороге, как пошел, пошатываясь, по улице в желтом свете старых фонарей. А на следующее утро нашли его в ста шагах от дома с ножом, воткнутым в грудь по самую черную рукоять. И сколько не расспрашивали соседей и знакомых, завсегдатаев корчмы и любителей поздних прогулок – никто не мог сказать, как такое случилось.
Жена базарного сторожа пекла лучшие в граде бублики. К тому часу, как незнакомцы пришли на площадь, она уже все продала и собиралась домой. Но ее внимание привлек звук колокольчиков, и ноги сами понесли ее к фонтану. Долго стояла она и смотрела, как градчане разбирают товар с платков и, подумав: «Сколько той жизни», купила себе зеркало, а дочерям – кокошники. «Девушки-то на выданье. Пусть покрасуются на ближайшем празднике. Авось и встретят тех, кто возьмет их замуж без приданого...»
Через три дня, на похоронах мужа, вдова базарного сторожа искренне плакала о его погубленной душе и нелепой кончине. И только поздно вечером, расставляя в буфете перемытую посуду, она почувствовала, как распрямилась ее спина, будто сняли с нее ярмо, которое она тащила многие годы.
Когда закончился положенный траур, нежданно-негаданно пришли в ее дом сваты от заезжего купца. И в конце лета весь град гулял на свадьбе ее старшей дочери. Голову невесты венчал кокошник, расшитый хрустальными бусинами, с подвесками и кистями, синими, как и глаза влюбленного жениха. А в середине зимы по белому снегу в расписных санях увезли под венец и младшую дочь. Яркое солнце отражалось в хрустале, и морозный ветер трепал зеленые кисти, выбившиеся из-под капюшона...
VI
Еле дошла домой Людовика, упала на кровать и потребовала себе грелку со льдом, чтобы приложить к пылающему лбу. «Вот оно как, - думала она, проваливаясь в сон, - значит Воина Света и Ночную Ведьму, дерзких возлюбленных, победивших своей любовью Вселенский Закон, прислали, чтобы обозначить конец оговоренного срока. Ну, ведь мы так просто не отступимся. Главное вытянуть из людишек побольше Силы. А там посмотрим... еще посмотрим...».
Миловика вернулась в усадьбу к вечеру.
- Знаешь ли ты, - начала она, едва переступив порог сестринской спальни, - что воздух в граде пахнет мятой и медом. Поэтому я и чихаю весь день. А слышала, как звонили к обедне? У меня аж уши заложило от этого звона. После я видела, как звонарь домой возвращался. Казалось, что земли ногами он только для приличия касается, а не видел бы его никто, так взлетел бы, точно взлетел. И людишки, людишки-то, все, как один, держат дули в карманах. Я уж по улицам ходила, ходила – ни одного зазевавшегося не встретила. А чайки...
- Если бы ты родилась первой, - перебила ее сестра, - ты бы не глазела на птиц и не моталась бы впустую по граду. Вместо этого сегодня на площади, у фонтана, ты бы увидела своим правым глазом двух чужаков. Увидела красный халат на Его плечах, в складках которого танцуют дракон и феникс, и красные же ленты в Её длиннющих косах. А левым глазом ты бы разглядела филина на Её плече и лютню у Него за спиной. И, главное, ты бы увидела, как раздавали Они чистое волшебство за пустые монеты. Раздавали так, будто Силы у них в избытке и Они наконец-то нашли, куда ее пристроить.
- Ай, ай, ай, - всполошилась Миловика и, кажется впервые, не вступила в спор о первородстве, - неужели это Они, те самые... А серьги, сестра, ты видела серьги – одну пару на двоих?
- Видела, - ответила Людовика, - глаза обожгла, а Главную Примету разглядела.
- И что, что теперь делать, сестрица? – заскулила Миловика.
- Прежде всего, не вой – прислугу оглушишь, - спокойно сказала Людовика, - посмотрим, может, это Хозяин с нами шутит, пересмешников подсылает. Что стоишь как вкопанная? Иди в град, натяни Силы побольше. Утром со мной поделишься. Иди.
«Где возьму я ей Силу среди ночи? Был бы день, так я пошла бы к школе. Там дети – из них Сила бьет ключом, и защиты никакой. Можно упиться до сладкого головокружения. Но сейчас все детеныши спят в своих домах, в стены которых вмурованы кресты и звезды – не подступиться. Встретить бы парочку влюбленных. Их хватило бы и мне и Людовике. Но поздно, слишком поздно...» - так думала Миловика, сворачивая на соседнюю улицу. Тут она заметила идущего ей навстречу базарного сторожа. «Мужчина. Непутевый. Да к тому же пьяный. Ой, не было б нужды, так я бы на него и не взглянула. Ну да ладно, «на безрыбье...» - как говориться...» И Миловика повернулась к нему левым боком.
Мостовая качалась под ногами сторожа. В желтом свете старых фонарей прыгали через улицу зеленые бесенята. «Вот и знакомые заборы – значит дом где-то рядом» - мелькнула в хмельном угаре одинокая мысль. Сторож мотнул головой, чтобы стряхнуть с уха назойливого беса, и заметил тетку Миловику, выходящую из темной подворотни. В следующее мгновение он почувствовал себя трезвым, как мальчишка, не знающий вкуса пива. Образ тщедушной тетки рассеялся, будто предрассветный туман. И сторож увидел отвратительную тварь, поворачивающуюся к нему левым боком. Увидел, как сползает с круглого глаза белесая пленка, открывая огненную воронку. Он выхватил из-за пазухи нож, лезвие которого раскалилось добела, словно снова оказалось в кузнечном горне, и бросился на чудовище.
«Не до жиру – быть бы живу» - прошептала Миловика, топнула ногой и закружилась, завертелась в диком, безумном танце, превращаясь в облако едкого черного дыма. Раздосадованная, в последний миг обращения она изловчилась и с силой отвернула от себя руку, сжимающую сияющий клинок.
VII
Большинство мужчин в граде были рыбаками. Древний лес, где самому молодому дереву было около ста лет, пугал градчан. Поэтому тех, кто промышлял охотой, считали безумцами или колдунами. Мясо, рога и особенно мех у них, конечно, покупали, ведь «из рыбьей кожи шубу не пошьешь», но без надобности не заговаривали и в глаза старались не смотреть.
Старый охотник, как и все его собратья, семьи не имел. Поэтому, когда пришло время подумать о наследнике, он взял из приюта мальчика, похожего на волчонка, сдержанного, молчаливого, с желтыми лучащимися глазами. Мальчик прилежно усваивал все уроки: ставил ловушки, снимал и выделывал шкуры, вялил мясо и уже через несколько лет охотился самостоятельно.
Старый охотник умер спокойно, уверенный, что передал свое ремесло в надежные руки. Когда горящая лодка скрылась за горизонтом, молодой охотник вернулся в дом, который никогда не считал своим. Он распродал все снасти, рога и шкуры, заткнул щели в стенах свежим мхом и ушел, оставив незапертой дверь – живи, кто хочет. В лесу, у ручья, он вырубил опушку, построил из срубленных деревьев избу, в которой и поселился. В граде говорили, что он сошел с ума. Виданное ли дело – жить в лесу. И еще говорили, будто каждый день он уходит в чащу собирать ягоды, коренья и травы. А если встречается ему больной зверь или птица, то берет он их к себе в избу и выхаживает. Ну, точно - сумасшедший.
Как-то вечером, в самые морозы, не вернулся домой дровосек. Супруга прождала его всю ночь, а рано утром побежала по соседям, просить о помощи в поисках мужа. Страшен лес, а зимний лес еще страшнее. Немного нашлось смельчаков. Весь день бродили они по чаще и, наконец, нашли прогалину, покрытую медвежьими следами, вязанку дров, топор и гранатовую россыпь замерзшей крови.
Уже отслужили сорокадневную мессу и сняли креп с зеркал, когда, отперев дверь своим ключом, вошел в дом дровосек. Ой, сколько крика было, сколько шума. Сначала на него брызгали освященной водой и крестили иконами. Потом на него плевали, сыпали соль в огонь, втыкали по углам двери ножи и заставляли его входить и выходить раз, другой и третий. И, наконец, общипав его со всех сторон, успокоились и стали расспрашивать. Он рассказа, как провалился в берлогу, как разбуженная медведица порвала ему бок, а он, отбиваясь топором, изрядно ее порезал. Как очнулся он в избе охотника и как тот лечил его мазями и настойками на лесных кореньях и травах. Как, выйдя в первый раз в сени, увидел он там перебинтованную медведицу и двух медвежат, которых охотник принес из берлоги, чтобы они не умерли от голода и морозов.
С той поры и пошла слава о целебных снадобьях охотника. От града до его избы люди протоптали прямую тропинку. И как-то постепенно все перестали звать его охотником и стали называть лесничим.
VIII
Много чего приключилась в граде с того дня, как пара незнакомцев распродала на базаре свои чудесные товары. Еще несколько человек скончалось при не менее странных обстоятельствах, чем базарный сторож. А сколько народу переженилось, сколько народилось долгожданных детей. Некогда было скучать градчанам. То надо костюмы к новой свадьбе шить, то дом молодоженам построить, то люльку для младенца смастерить. А тут еще одна свадьба и еще, да именины с крестинами. Так, глядишь, придется пристройку к школе делать и церковь расширять... И работа спорилась. Каждое утро появлялась в граде новая песня, радующая сердца, а каждый вечер – новая сказка, согревающая души.
Дни сменяли ночи. Мерили время часы на башне ратуши. Однажды собрались местные художники и разукрасили стены школы, да так живописно, что стали градчане зазывать их к себе, чтобы и их дома так же красочно расписали. И портные работали, не покладая рук, столько было у них задумок, столько нарядов шилось – и не было среди них двух одинаковых. А какие чудеса творили ювелиры, гончары и стеклодувы: звери и птицы из серебра, цветы из золота; что ни миска – сказка в глине; что ни ваза – песня в стекле. За редким товаром, волшебными изделиями местных мастеров, стали приезжать в град купцы столичные и заморские. И, чтобы достойно принимать гостей, начали градчане строить гостиницу и порт.
За такой круговертью никто и не заметил, что перестали ходить по улицам града тетки Людовика и Миловика. Когда сердце радуется, душа поет, а руки любимым делом заняты – в кармане ведь дулю уже не скрутишь.
IX
Хорошие ножи продавал незнакомец – острое лезвие, гибкая сталь – такими можно и стебель срезать и корень выкопать. Лесничий уже и деньги приготовил. Но блеснули на солнце хрустальные бусины, ослепили его на мгновение. Он и не понял, как вместо ножа купил перстень из червленого серебра с голубой, как весеннее небо, фирюзой. Сидя дома за бревенчатым столом, он долго вертел этот перстень в руках, пытался примерить, но не сумел надеть его даже на мизинец. «И зачем я его купил? Вот угораздило» - подумал лесничий, положил перстень в карман куртки и забыл про него.
Год прошел с того базарного дня. Солнце смотрелось в купола собора. На все голоса распевались птицы. Немного дел было в граде у лесничего, но и они сами не делались. Он занес аптекарю настойки, заглянул в церковный приют. Там жил еж и пара белок. Они развлекали больных и сирот и были всеобщими любимцами. Все их баловали и угощали всякими лакомствами, так что зверьки частенько страдали от обжорства. Отдохнув на крыльце приюта и вдоволь насмотревшись на легкие белые облачка, лесничий закинул за плечо опустевшую сумку и пошел вдоль по улице, которая привела его прямо на площадь.
Нюх у лесничего был острый, чуткий, как у волка. Город казался ему атласом запахов, и самые интересные – витали над базаром. Пахло новыми метлами дворников, свежей краской, сгоревшим деревом, горячими кирпичами и жареным мясом. Пахло свежим молоком и прошлогодним медом, сырами и колбасами, смолотым кофе и заморскими чаями. Ласкали ноздри запахи свежего хлеба, сдобных булок с корицей и ванилью, кексов с изюмом или черносливом. Но лучше всего пахли бублики, щедро посыпанные маком, кунжутом и тмином.
Ведомый этим ароматом, лесничий подошел к палатке, выбрал себе целую связку еще горячих бубликов и полез в карман за монетами. Глаз он не поднимал, дабы не смущать хозяйку и не вынуждать ее отводить взор. (Градчане хоть и лечились его снадобьями, но помнили, что он был охотником, и, убедившись, что он в своем уме, считали его колдуном.) В это мгновение прямо над ним громко вскрикнула чайка. Лесничий вскинул голову и замер. Никогда он не видел таких глаз – влажных карих, с золотистыми искрами в глубине. Пальцы его нашарили в кармане перстень с фирюзой, который он и положил на протянутую ладонь хозяйки.
- Приворожил он ее. Точно приворожил, - шептались местные кумушки.
- Она сама так и сказала: «Как в глаза ему взглянула, так колени мои и ослабели, еле на ногах устояла». Колдун он и есть колдун. И все чары его во взгляде.
- Нашим бы благоверным такие чары. Она ведь при первом муже ходила старуха старухой. А сейчас посмотрите-ка дочерям своим словно не мать, а сестра старшая.
- Дочки-то ей скоро внучек нарожают – только нянчить. А она замуж собралась...
Много разного люди говорили об этой свадьбе. Но в назначенный день все градчане собрались, как всегда, за праздничными столами, и пили за здоровье супругов настойку на лесных травах, дружно кричали: «Горько!», желали счастья и благополучия новой семье и закусывали хмельные наливки душистыми бубликами с маком, кунжутом и тмином.
X
Если градским детям надоедали их обычные игры, они подкрадывались к дому, стоящему на границе земли и воды, и старались заглянуть внутрь через цветные витражи. Они уже узнали, что через простые стекла можно увидеть мужчину и женщину, которые занимаются обычными домашними делами. Только через синие – можно разглядеть белого филина на угловом насесте и прекрасную старинную лютню, висящую в тени на стене. Каждое утро, на рассвете, Он играл новую песню. Песня расправляла радужные крылья и, сделав прощальный круг над крышей, улетала в град. Через оранжевые стекла был виден ткацкий станок. Каждый полдень, когда исчезали тени, Она выходила на крыльцо, распускала свои косы и обрезала волосы на треть. Потом Она заправляла их в станок вместе с пестрыми нитками и ткала сказку. Вечером новая пушистая сказка выскальзывала из приоткрытой двери и бежала бродить по градским улицам. Длинные косы, с вплетенными в них птичьими перьями, сквозь желтые стекла виделись сложенными за спиной крыльями, а из-под черно-красной юбки, поднятой для удобства выше колен, выглядывал роскошный чернобурый хвост. Мужчина, если смотреть на Него через зеленые стекла, казался большим белым волком с изумрудным взглядом. А сквозь красные стекла и Он, и Она выглядели огненными всполохами.
Когда Они приходили в град, дети бежали за ними следом и смотрели на Них через специально собранные цветные осколки. Несколько раз дети и взрослым предлагали поиграть в эту забавнейшую игру, но взрослые, как обычно, отмахивались и советовали им не приставать к незнакомцам. Лишь однажды старшая дочь базарного сторожа взяла из детских рук фиолетовый осколок и, взглянув сквозь него вслед уходящей паре, увидела Их, озаренных мягким серебристым светом, и... не поверила своим глазам.
XI
Людовика сидела в старом плетеном кресле у открытого окна и смотрела, как выкатывается из-за моря полная луна. «Сначала нам казалось, - вспоминала Людовика, - что четыреста лет – это очень много. Можно столько всего успеть... После, мы думали, что это – ужасно мало. И строили планы, как бы нам обхитрить Хозяина и получить еще лет двести, а лучше – триста... А потом, вдруг, оказалось, что все наши враги уже мертвы, все пакости сделаны, все заклинания испробованы, и все, что мы придумываем – вовсе не новое, - а лишь вариации на старые темы. Я помню тот день, когда впервые почувствовала скуку. Нам стало ясно, что меняются времена, города и страны, но люди... люди остаются прежними. Любовь и ненависть, верность и предательство, дружба и вражда, правда и клевета – это неизменно. В конце концов, нам наскучила даже наша молодость. Когда двести с лишним лет изо дня в день видишь в зеркалах не меняющееся ни на йоту лицо, начинаешь его ненавидеть...»
Миловика сидела в плетеном кресле у окна, рядом со своей сестрой, и смотрела, как ветер выпутывается из длинной занавески. «Сколько раз мы представляли этот миг, - думала Миловика. Сестра говорила, что явятся сияющие ангелы с огненными мечами, и мы будем сражаться, чтобы утащить, нескольких из них в ледяную бездну... Но нет ангелов и нет битвы. А есть лишь пара вестников, которые прошли мимо нас по улице старого града, на мгновение встретившись с нами взглядами. Нет даже страха. Есть скука и неизбывная тоска, превратившие последнее столетие нашей жизни в липкий холодный кошмар, и зависть к этим людишкам, которых мы всегда презирали. Последний в этом мире вечер. Полная луна. Далекий шум моря. Ветер, пахнущий солью и йодом. И тишина. Потому, что нам давно уже нечего сказать друг другу. Кроме...»
- А все-таки это я родилась первой!..
Их похоронили тихо и скромно. За парой гробов шли только две горничные, кухарка и конюх, он же сторож и дворник.
XII
Все Их вещи, как всегда, уместились в двух узлах из больших платков, расшитых бутонами роз и рябиновыми гроздьями. Они вышли на крыльцо и прошептали слова прощания. В скрещении Их взглядов дом превратился в лодку цвета морской воды, с ажурной белой пеной по бортам. Ни паруса... ни весел... Они никогда не знали, где окажутся. Риск – Их плата за любовь.
- Как грустно уходить, - прошептала Она. Соленые капли блестели на Её ресницах.
- Зато всегда есть возможность вернуться...
Он снял с плеча лютню и заиграл, запел колыбельную. Она подпевала.
Ночная птица, протяжно крикнув, полетела в сторону града, чтобы до самого рассвета кружиться над его улицами и ронять на крыши домов лиловые перья волшебных снов.
Чудные незнакомцы покидали этот мир...
Вечные странники продолжали свой путь...
Волны уносили Их лодку все дальше и дальше от берега. И неясно было, то ли она скрылась за горизонтом, то ли растворилась в лунном свете...