Во время воздушной эвакуации подопечных Полоцкого детского дома №1, которых фашисты намеревались использовать в качестве доноров крови для своих солдат, беспримерный подвиг совершил гвардии лейтенант Александр Мамкин.
В ночь с 10 на 11 апреля 1944 года в его самолёт «Р-5» поместились 10 ребятишек, их воспитательница Валентина Латко и двое раненых партизан. Сначала всё шло хорошо, но при подлёте к линии фронта самолёт был обстрелян и загорелся. Будь Мамкин на борту один, он набрал бы высоту и выпрыгнул с парашютом, как предписывала инструкция. Но он летел не один…
Пламя добралось до кабины пилота. От температуры расплавились лётные очки, прикипев к коже. Горела одежда, шлемофон, в дыму и огне было плохо видно. За спиной лётчика раздавался детский плач. Александр Мамкин горел заживо, но, превозмогая адскую боль, крепко стоял между ребятишками и смертью.
Лётчик сумел посадить самолёт на лёд озера неподалёку от советских частей. К тому моменту уже прогорела перегородка, отделявшая его от пассажиров, и на некоторых из детей начала тлеть одежда.
Мамкин смог перевалить своё тело через борт и даже шагнуть… но обгоревшие ноги в меховых унтах надломились. Последнее, что он спросил, было: «Дети живы?» И услышал голос мальчика Володи Шишкова: «Товарищ лётчик, не беспокойтесь! Я открыл дверцу, все живы, выходим…» Далее Мамкин потерял сознание.
Через шесть дней он умер.
Примчавшиеся навстречу огненному факелу в утреннем небе медики полка так и не смогли объяснить, как сумел управлять машиной и благополучно посадить её человек, в лицо которого вплавились очки-«консервы», а ноги обгорели до костей.
Фото Александра Мамкина, сделанное военным корреспондентом за пятнадцать минут до бессмертия.
Я помню его только со спины,
С плечами, перекошенными мукой,
Когда в последний час своей войны,
Он знал, что без него обречены,
И, чтоб нас не пугать, горел без звука.
Я снова чую едкий чёрный дым,
Окутавший застывшего пилота.
И небо расступалось перед ним,
Отважным,
Несгибаемым,
Живым,
Как будто вросшим в чрево самолёта.
Я вижу пальцы, что впились в штурвал,
Чтоб до земли уже не разжиматься.
И каждый в самолёте понимал,
Что в этот миг он только нас спасал,
Себе же смерти запретив бояться.
Тринадцать жизней – малых и больших–
Он в этот миг одной уравновесил,
Безропотно шагнув в огонь за них,
Беспомощных,
Боящихся,
Своих,
Нуждавшихся в нём больше всех на свете.
Под фюзеляжем, сколь хватало глаз,
Дремучий лес раскинулся без края.
А лётчик время нам дарил в запас,
Десятки лет укладывая в час,
Свой срок земной частями раздавая.
И мне казалось, будто два крыла
Вот-вот рванут из плеч закаменевших…
Но тут внизу прервалась злая мгла,
Лёд озера сверкнул, как гладь стекла,
И планер заскользил к земле поспешно.
Запомнилось: пылает самолёт,
А я стою, спасённый и продрогший,
Собрав вокруг себя других сирот,
А рядом ещё дышит наш пилот,
Ослепший,
Обгоревший,
Превозмогший.
…Давно уж отгремела та война,
И спят под мирным небом мои внуки.
Но до сих пор, бывает, не до сна,
Что в памяти остались лишь спина
И на штурвале стиснутые руки…