"А в солнечных днях, что обещаны были
в прощания момент, что взяла ты, Дарина?"
Молчание. Эхо. В парадной разбили
немного ее суетливых зеркал.
Но слышали вы? С фианитовой пыли
сползал ее контурный нежный оскал.
Мы все упустили... В величии пассива
картина: глупец и возлюбленный змей;
Все тешится, снится, кружится красиво.
Дарина ему преподносит трофей.
Она альтер эго - печальный двойник
на узревших, потушенных кем-то глаголах.
Она ему будет шептать, как поник -
разбивший, теряющий руку. В узорах
не носит она суицидные штампы...
Без адреса бойкой гуцульской душой
Дарина поет декалог. Дифирамбы
ей сыплются мило вопящей толпой.
Дарина не смотрит в окно с февромарта.
Ночные курилки, припрыжки к метро -
как фильм 75-го года с формата
с актерами старыми канул давно.
"А пасмурным вечером майским... В коррозии -
начало истории, как цвела ты, Дарина?".
"Теперь ее дважды снега заморозят.
На то есть у Данте, как помнишь, причина -
последнего круга обитель, а я же
прощение приму от тебя. То не жертвой -
Владыкой быть сможешь. Поверь, только ляжет
дождей череда, только духом окрепнет
твоя дионисова рвения душа.
Но я ж - проводник из меня никакой.
Хоть высеки, выплачь меня - я не та.
А ты, видно, слеп, так как путь твой иной."
"Спасибо тебе". "Да пожалуйста, сударь.
Прощай." Дело к вечеру шло, но светлела
ее серебристая цепь, что за удаль
носить ее на адресованном теле!
Однажды Дарина во сне не проснется.
Но до того будет незримо далёко.