Жил за морем далеким князь молодой. Был он статен, богат и хорош собой. Только очи у князя были желты, а клыки, как у лютого зверя, остры. Он боялся луны, ненавидел ночь и, чуть сумерки, в страхе бросался прочь. Он метался, стонал и в бессильи кричал, но внутри злобным эхом зверь глухо рычал.
Плакал князь, умолял жену молодую, на коленях ее просил: "Не ищи ты меня под луной седою, ты ночных не ведаешь сил. Ты молись за меня перед тусклой лампадкой, на засов заперев дверь. И тогда, коли будет Господь милосерден, затаится, умолкнет зверь. Не ложись в полнолунье на наше ложе, бойся власть отдавать снам: и глаза, и уши закроют ложью, и вольют сладкий яд в уста". И кивала княжна, и обеты давала, и на каждую лунную ночь дверь на крепкий засов закрывала. Что же князь? Он бросался прочь.
Так у них пронеслась и весна, и лето, осень дождь утопила в вине. Но как только земля стала снегом одетой, любопытно стало княжне. Тихо дверь отперла и по свежему снегу, по колючим по белым коврам, от себя отгоняя и страх, и негу, по супруга пошла следам. Вдруг глядит, что такое за диво: князя след так внезапно исчез. А другие следы - большие, звериные - цепочкой уходят в лес. Стало страшно княжне, но идет и идет по луны молоку разлитому. Ноги тонкие режет хрустальный лед; идет, съежившись, точно побитая. Снега хруст, блеск янтарных звериных глаз, алым след окрасился вмиг. А на утро, едва морок лжи угас, князя дикий, истошный крик полетел над замерзшим лесом, к морю стылому и к небесам. От него разрывалось сердце, князь кричал, что виновен сам.
Князя дом все стоит, незапертый: не вернулся туда он боле. Но и ныне увидит там всякий волка, плачущего от боли.