ЦИКОРИЕВЫЙ СВЕТ
*
Здесь, на краю села большого,
среди кудахтанья и лая,
вся жизнь прошла от Николая
Романова до Горбачева –
Кто следующий? Дед Степаныч
в сад выйдет с чаепитья потный,
позакрывает ставни на ночь,
в курятник дверь закроет плотно.
Арина, хлопоча у печки,
пельмени обваляет в мучке
и прядок белые колечки
запрячет под косынку ручкой.
В сарае спит народ куриный,
с насеста свесясь головою,
а уж старик перед Ариной
встает, как лист перед травою:
«Что, девочка моя? Ведь было!
любила ты меня…» - «Не хвастай.
Совсем я не тебя любила,
одну твою гармонь, глазастый!»
За окнами на сером шелке
Закат алеет кумачово…
Напрасно дед заводит толки
про выборы, про Горбачева.
В стране неладно, день был труден,
а главное, что лета долги,
и сон старушки непробуден
под плески ласковые Волги.
А дед заносит в дом корзину
с пупырчатыми огурцами
и долго смотрит на Арину,
дробя свой рафинад щипцами.
1989
КРЕСТОВСКИЙ МОСТ
Памяти Бориса Пастернака
Сколько хватит отваги –
Не снижать высоту.
Разноцветные флаги
На Крестовском мосту.
Только правду мы ищем.
Снегопад. Гололед.
Над смиренным кладбищем
Дважды колокол бьет.
В жизни много простится,
Если сильно любить.
Гамлет смог расплатиться,
А Христос искупить.
Взметены скоростями
Перепутий кресты.
Над стальными путями
Повисают мосты.
Но всегда эти двое
Возвращаются вновь
Там, где сердце живое
Гонит чистую кровь.
Так чего еще хочет
В эту ночь снегопад?
Электричка стрекочет,
Снег сбивают с лопат.
И молчат исступленно
В завываньях сквозных
Старых марок вагоны
На путях запасных.
* * *
Когда пройдет горячка лета,
Спадет жара, остынет кровь
И разговор об играх света
Умолкнет на скамьях дворов,
Когда заснятый крупным планом
Нарядный и счастливый мяч
Не будет мчаться по экранам
Квартир и загородных дач, -
Нам вспомнится, как самый смелый
Среди зачинщиков атак
С тоской, что завершилось дело,
Смотрел на победивший флаг
И крикнул, что одно лишь это
И было жизнь, а все – игра…
Но пусть пройдет горячка лета,
Пусть кровь остудят нам ветра.
1986
ЭНГЕЛЬС-ПОКРОВСК
Постоять у могилы маминой,
И туда, где, к реке углом,
Деревянный, с пристройкой каменной
Кем-то заново обжит дом.
Тихий край, слобода немецкая,
Перелески, бахчи, стога…
Сын врача, любовь моя детская –
Как мне память та дорога!
Жизнь чердачная, игры в Чкалова,
Сиганул с чердака с зонтом –
Помню черточку шрама алого
На мальчишеском лбу крутом.
Рынок. Мама вкусила, бедная,
От отравленного плода.
Уезжала на скорой, бледная,
Но красивая, как всегда.
Я в пять лет научилась грамоте,
Чтобы письма самой писать,
Но о том, что нет ее, мамы-то,
Долго мне не смели сказать.
Так росла балованной внучкою,
Лес и поле надалеко, -
Коз пасла, следила за тучкою,
На ночь – сказка и молоко.
Теми днями я ждать научена
И надеяться до конца.
Там у волжской стоит излучины
Старый дом моего отца.
ДЛИННАЯ КОМАНДИРОВКА
Папе
Минуту постоял и отбыл скорый,
Не подарив мне твоего лица.
И цвел, и цвел на пустыре цикорий –
Ему, как детству, не было конца.
Его соцветья, как чужие дети,
Лепились к неказистому стеблю.
И я была одна на белом свете
С моим на ветер брошенным «люблю!»
Я к ужину пришла. Мне чай был горек.
Я уронила голову на стол.
Под мышкой ртуть забросило за сорок,
Как паровозик за запретный столб.
И снилось мне, что я куда-то еду
К чужим невзгодам и чужой войне,
И стол накрыт, и празднуют победу
В какой-то чужедальной стороне.
И стынет у ворот комендатуры
Суровый зарубежный часовой…
Но перед ним танцуют наши куры,
И взгляд, и голос у него как твой.
Дед говорил мне: «Не суди нас строго.
Вдовцы дочуркам меньше, чем отцы.
Да и не нами выбрана дорога,
А век бросает в разные концы».
Я целый месяц провалялась в кори,
Покуда по обочинам дорог
Не облетел звезда моя цикорий,
Дорожный знак, сиротский огонек.
Как пальчики в чернилах, встали астры.
Не вылечилась я и к сентябрю.
Надменные, как дети высшей касты,
Друзья несли в руках по букварю.
Я плакала, что этот дар бесценный,
Сей первый день, отобран у меня.
Цикориевый свет люминесцентный
Крахмальная глотала простыня.
Звенел звонок, и откликались эхом
На станции чужие поезда,
А ты не ехал, ты ко мне не ехал,
Как будто мы расстались навсегда.
1987
ЕГОРОВНА
Как грешных и праведных – поровну
Багряной и желтой листвы.
А где схоронили Егоровну,
Репейник и клочья травы.
Была она сильная, строгая,
Корила за лень и за ложь,
А в старости стала убогая:
«Внучка, - все твердила, - не трожь!»
Такое прощала негоднику,
За что сыновей бы – секла.
И свечку поставить Угоднику
За дальностью мест не могла.
1984
НА ТЕЛЕФОННЫЕ ЗВОНКИ
Я шла на телефонные звонки,
На крик чужой тоски, на лай собачий -
Я столько не прочла чудесных книг,
На жизни торопясь свой след означить.
Мне книги заменил усталый смех,
Года вражды и примирений миги...
Как много книг я жгла во имя всех,
Кто предавал меня во имя книги.
(Из ранних)
Плачут ближние: "В жизни своей
Ты любила не лучших людей.
Из людей ведь не лучшие те,
Кто на помощь зовёт в суете,
Телефон надрывая часами,
Часто более слабых, чем сами...
Не спасёшь их, сама пропадёшь -
Не своею ты жизнью живёшь...
Ты ведь все же таким не чета -
У тебя, дорогая, мечта!"
. . . . . . . . .
Что же! Сказано "нет" телефону -
Время жить по иному закону.
Надо холить, лелеять мечту,
Но упала душа в пустоту.
Занедужила, занемогла
И мечту ненароком сожгла.
Пусть опять бы звонил телефон,
Пусть опять, как в кино, "марафон":
Никого нет на свете родней
Этих самых "не лучших" людей.
Но теперь их другие спасают.
И мечты мои не воскресают.
1990
СОЛДАТ ПРОСТАКОВ
Дорогой проторенной к храму
В шинелке худой натощак
Идет помянуть свою маму
Скотининской крови простак.
Качаются сосны, как пальмы,
Медалька стучит ему в грудь.
Кутейкин, Цифиркин и Вральман
Учили его как-нибудь,
Не додал ему Милосердный,
Надолго увел за порог,
А все же солдат он усердный
И память о близких сберег.
Он в церковь вошел полусонный,
К разводу бы не опоздать,
И, сделав кресты и поклоны,
Стал думать свое и мечтать.
Милон не пришел из сраженья,
И Правдин долг отдал Творцу.
Он Соне пошлет предложенье,
И Соня пойдет с ним к венцу.
И выйдет сынок их ученым,
И внуки его ублажат,
На красном сукне и зеленом
Манжеты его полежат…
Он знает – не сбыться надежде.
Он не достоит литию.
Пора смельчаку и невежде
Занять свое место в строю.
2014
МАНИЛОВКА
Сонная ты сторона, Маниловка!
Слышу – кличет и меня малиновка.
Выйду затемно – на бревнах деды
Затевают важные беседы:
- Были бы фарфоры да батисты,
Родину нам сто дворов составят!
Выбьются из нас контрабандисты –
Вот и за морцом наш род прославят.
Дети год уже как без работы,
Долг как шелк, но не о том заботы:
- Выпало бы Славику и Рите
Счастье в упаковке маргарину,
Целый год на Кипре да на Крите,
А сюда на месяц, по малину!
Внуки… Несловесны эти внуки,
В школах скулы сводит им со скуки,
Встретят странного – поднимут гогот,
Перед БМВ замрут, благоговея,
Шварценеггера боготворят. Не могут
Одолеть Евангелие от Матфея.
Сонная ты сторона, Маниловка.
Не сманила бы меня малиновка.
1997
ГОРОДСКИЕ МОТИВЫ
Не повторяй, что провинция – наш кабинет.
Неба-то, неба такого нигде больше нет.
Переведут тебя в Польшу, задвинут в Читу –
Вот и забудешь свою золотую мечту.
Спесь на нуле и часы на вокзалах стоят…
Скука же, скука, Вершинин! Тоска-то, тоска, Цинциннат!
В сорок с немногим, а будешь смотреть стариком,
Циником станешь, пропойцей, не то пошляком.
Да под конец еще перышко в руки возьмешь –
О альманашная блажь, антоложная ложь!
По-городскому, дружок, засвистать нам пора!
Серая кошка мяукнула в сердце двора –
И вылезают из ям, выползают из нор
Доктор, графиня, директор тюрьмы, сутенер.
И ничего, что они уже сдали зачет
В то Зазеркалье, где Лета в Саргассово море течет.
И пустяки, что они не хотят тебя знать,
Словно котят своих Мурка, пустившись гулять…
Старый жучок с автострады, наглец и лихач,
Перелетит с тобой вброд, понесет тебя вскачь.
2004
*
От этой широты считался север –
На всех перронах ягод кузовки.
Болота. Луг. Болиголов и клевер.
Из гущи леса слышные гудки.
Там домик был за линией трамвая.
Был человек, уже не молодой,
И женщина была, предгрозовая,
Застывшая, как мир перед бедой.
Семья держалась с ней, как с незнакомой –
Ее позвали в дом за красоту,
Чтоб сына придержала возле дома
И выгнать помогла другую, ту…
Она жила, кормила и рожала,
Рубли, как подобает, берегла,
Но внутреннее пламя в ней дрожало,
Душа не подъяремная была.
И, занятая делом немудрящим,
Она умела встать на шум ходьбы
И поглядеть вдогонку уходящим
Глазами настигающей судьбы.
1987
КОСТРОМА
Спой мне, матерь моя Кострома,
Как сводили строптивых с ума,
Как их бедность вела под венцы,
Как дарили им кольца купцы
Да просили сыграть что-нибудь...
Как с обиды им целились в грудь,
Как с обрыва толкали их в пруд, —
Не утонут, от ран не умрут,
Ведь не тело, а кровь да эфир
У Ларис, у Анфис, у Глафир...
Из эфира и крови луна.
Монастырская в поле стена.
За стеной, за излучиной — Плес.
Два пригорка в венцах из берез,
Как жених с нареченной, стоят.
Белый катер летит на закат.
1978
МАМЕ
Пусть у тебя растет чертополох,
Его не вырву из твоей могилы –
Ведь нет плохих цветов, и он не плох,
И ты его по-своему любила.
Я принесу камыш как желтый мох,
Нарежу маргариток и ромашек,
Но был виновник и чертополох
Упрямой простоты твоих замашек.
Сама земля забвенных поминать
Колючими цветами научилась.
А мне они укор – за то, что мать
В свой час проведать не поторопилась.
1988
НА ПРОСТОРАХ
Посреди владимирских просторов
Родниковая моя левада –
В дни ожесточений и раздоров
Не заслуженная мной награда.
Кто я, что? Столицы лишний обитатель
И провинции ненужный доброволец,
Ласковых имен за окнами читатель –
Юрьев, Сима, Шордыга, Подолец…
Этот край, как я, весь в центробежной тяге.
Больше этих верст не полонить Москвою.
По обочинам везде свободы флаги –
Бабьи сарафаны над сырой ботвою.
И как будто бы и не было на свете
Ни палат Георгия, ни слободы Ивана…
Мир живет в незнаемом каком-то лете,
Все остановилось в полосе тумана.
Словно не сюда через холмы и гати
От Бородина с осиротелых флешей
К раненному насмерть богу рати
От фельдмаршала летел гонец с депешей.
И не наезжала дщерь Петрова,
С голосистым другом у стогов не пела…
В молоке тумана пестрая корова,
Государыня владимирщины белой.
2000
*
Уже остался за горою
Тот край, исхоженный зарёю
До корабельной глубины:
И Юрьев снежно-васильковый,
И мой Подолец родниковый,
И Шордыги грибные сны…
Застыли по соседству трубы.
Олимпиады, Веры, Любы –
Моих соседок милых нет…
И ты, единственный читатель,
Колхоза бывший председатель –
Бывало, приходил чуть свет
С бидоном молока от Зорьки:
- Ну, что там Ибсен, Чехов, Горький?
Еще их любит кто-нибудь?
А, чай, до всяких перестроек
Я в Щукинский сдавал без троек,
Да, видно, был заказан путь.
- Вот не пойму я Пера Гюнта,
Ведь начал молодчагой, с бунта,
А кончил сукой. Почему?
Тригорин причинил три горя,
Но не уехал за три моря,
Поэтому простим ему…
- Всё мнил, я тут большая шишка,
И к Богу не пришёл я, вишь-ка,
Всё думалось – потом, постом…
Вчера я на погост ходила.
Ухожена его могила.
И чайка в небе над крестом.
2008
АВГУСТОВСКОЙ НОЧЬЮ
Лёг звёздный свет на плат малиновый Пречистой,
В ногах заворожил, проснувшись, кот пушистый,
Упало яблоко в ведро пустое.
И что-то шевельнул в страдальческом застое
От женщины преклонных лет
Красивой правнучке совет:
"Бей под окном стрижа и перепела в поле -
Застрелишь и орла, парящего на воле!"
2000
ДЕРЕКУ УОЛКОТТУ
И в города обязательно придут лошади,
Ведя за собой девятнадцатый век.
(из Нобелевской лекции
Дерека Уолкотта)
Стершиеся шлеи терцетов или терцин,
Претерпев от сыри лесных трясин,
Треплются между стволами родных осин.
В глушь, куда ни отец, ни сын,
Ни тот, с кем не дал Господь сколотить семью,
Граждан и подданных стоит ли звать чужбин?
Когда старости пятна кожу побьют мою,
«Сейшелы» - звала их твоя героиня Мод,
Меня изберут губернатором города Ю+++.
Индустрия со мной далеко не пойдет,
Но кони войдут в города, разумеется, да,
У каждой семьи обязательно конь и кот.
За долгую ветвь зацепилась опять узда.
Места здесь грибные, но далеко вода.
Письма с Антил навряд ли дойдут сюда.
2004
ИНДОУТКИ
Завелись на селе индоутки,
Завели на пруду маскарад.
Фу-ты, ну-ты, какие баутки –
Красотой хоть кого покорят!
Завелись они с прошлого лета,
Когда селезень, фат записной,
Гений места куинджева цвета
К индиане забрёл привозной.
И пришла из разбитой скорлупки
Непонятная прихоть и прыть:
Пёстр узор, как у дикой голубки,
Но телами качают, чтоб плыть.
И рванулись к пруду, и поплыли,
Неуклюже по-детски скользя,
Между желтых кувшинок и лилий,
Разных птиц зазывая в друзья.
Индиана смотрела тревожно,
Из-под ног уплывала земля:
Невдомёк индиане, как можно
На воде выводить вензеля.
Глубина за большими камнями,
Ропщет робость земная в крови.
- Мама, мамочка, что ж ты не с нами,
Нам же страшно – ты рядом плыви…
Страх вползает в грудную ложбинку,
Но смелеет душа поутру.
Я, наверно, напрасно в глубинку
Притащилась в такую жару.
2008
*
Разговорилась вдовица в цветном платочке:
- Счастье-то, счастьице выпало мне и дочке!
Бедные мы, а у Бога не без вниманья,
Хорош был Тимоша, а вижу – не хуже Ваня.
Книжки и сладости доченьке покупает,
В ванночке сам вечерами ее купает.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В двенадцать лет как взрослая ходит Лида,
На кухне ночами читает роман «Лолита».
- Тама так было, теперь и у нас как тама…
Только бы мама про все не узнала, мама…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
С края погоста положат ее, Лолиту,
Безумной матерью прокляту и убиту.
2004
НАСЛАЖДАЙСК
Йогурт, айс-крем – и город есть Наслаждайск,
Он на тех же кругах, что Можайск и Зарайск,
Там за детской площадкой густ бересклет –
Девочку свел ты в него двенадцати лет…
Каялся в монастырях, чаял – сам пропадешь,
Ан повелели служить… Все так же хорош…
А не пойду я с тобой – подамся к хлыстам,
Стану кормчей звездой, богородицей там.
Будет по силам мне власть, но порой на заре
Поездом стану в Москву катать в январе.
В замети снежной окно найдет на окно…
- Вот ты какая теперь, не видались давно! –
Крикнет конногвардеец, - эй, раденье когда?
И разойдутся в белой пыли поезда.
2004
ПОЗДРАВЛЕНИЕ ВРАЧУ
Вы впрыскивали сальварсан
И ампутировали ноги,
И много обвязали ран –
И заблудились на дороге.
Однако выбрались с трудом,
И дьякон вам сказал с прихода:
«Вон там одной москвички дом –
Не ездит к нам уж больше года».
Сыскались в алтаре ключи –
Врачи не просто же скитальцы,
И кипятком своей мочи
Отогреваете вы пальцы.
За двести верст – руковожу:
«Свечу сюда – на подоконник,
Где морфий, я вам не скажу,
А спички на печи, где коник…
И там еще поленьев пять
Остались с моего отбытья,
А водка – гляньте под кровать,
Одна не приучилась пить я…»
Уже и дьякон к вам идет,
А ну, псалом пятидесятый!
И выпьем за грядущий год –
За год две тясячи десятый!..
Сто лет прошло… А путь один -
Навстречу ранам и невзгодам
От юности и до седин!
Но с Новым годом… С Новым годом!..
2010
*
Я ему родниковую воду дала,
Обметя припорошенный сруб.
Я звезды незнакомой названье прочла
С чуть припухлых, обветренных губ.
И теперь вот все люди завидуют нам,
Но кому эта зависть нужна?
Вон в колодце вода – я любому подам,
Он вам скажет всех звезд имена.
1993
*
Пять дней прошло со дня рожденья.
И пять задумчивых гвоздик,
Пять непослушных эвридик
Уходят в вечные селенья –
Придя, их не увидит брат.
Лишь астры, расставаний сестры,
Свои вакхические торсы
Вздымают к потолку, как тирсы,
Чтоб вам, Орфей, вернуться в ад.
1994
В ЗАСНЕЖЕННОМ ПОЛЕ
Суглинок бурый, мерзлая трава,
И борозды пересеклись лыжнями.
Но чисто небо, и печаль права:
Весь мир, как меч положен между нами.
Хоть мир не меч, про что и речь была,
Но нынче меч не различим от мира,
И самолета плавная игла
Залатывает наспех рвань эфира.
1994
СОН В ДРЕВНЕМ ГОРОДКЕ
Когда в оправу золотых ворот
Поставил зодчий даль и небосвод,
Окантовав созвездия судеб
И нищих, собирающих на хлеб,
Надвратный Спас направил кроткий взгляд
На каменную площадь, где казнят
Ту нелюдимку с башни угловой,
Из-за которой царь был сам не свой.
Холодный пот у палачей на лбах,
Улыбки блик у жертвы на губах:
- О люди! Своего добились вы,
Не подниму я больше головы.
Но вы мне братья, даже те, что тут
Мое признанье бедное прочтут,
Все строчки, что ему веретеном
Писала на куске берестяном…
На дальней башне колокола звон
Разрушил мой пятивековый сон.
Айда кутить в стенах монастыря!
Закажем ужин в трапезной царя!
Там есть у хлебосольных вековух
Готовый стол блинов и медовух.
От сладких яств печаль моя замрет,
И сказочник с три короба наврет,
Как на Руси царям жилось шутя.
Но женщина, власами пыль метя,
Главу склонила. И царя ведут.
- Кто держит без меня неправый суд?
Изменница она? Ворожея?
Пусть так! Я власть, и воля здесь моя.
А если кто убит ее рукой,
Видать, не стоил он судьбы другой.
Восстань, поведай, в чем твоя вина.
- Люблю тебя! - Не будешь прощена!…
На дальней башне колокола звон
Разрушил мой пятивековый сон.
1989
*
Я любила тебя с каждым днем все сильней,
Но мне воля была дорога,
И когда ты сказал: стань рабою моей,
Я отвергла тебя как врага.
А могла бы весь мир обойти за тобой,
Но завистлива жизнь и груба,
И за то, что тебе я не стала рабой,
Всему миру теперь я раба:
Буду мучить, ласкать, пеленать, хоронить
Не своих, не своих, не своих...
А какие могли меня сны осенить
На коленях высоких твоих
1999
С книгами присядем на полу,
Скажет: “Аллушка, Алуся, Лу!
Я не много знаю русских слов,
Но читай мне русский Часослов,
Каждый слог в нем сердце мне щемит,
И в ушах как будто сад шумит,
Нет, не райский — Гефсиманский сад,
Как иуды, в нем плоды висят
И на камень падают, стуча...
Аллушка, Алушта, Алыча,
Я устал, что люди не равны,
Я ничьей перед собой вины
Не хочу — лишь белый снегопад
И в надтреснутом стекле лампад
На святой огонь смотреть мне дай...
Ты читай, читай, читай, читай...”
1992
*
Я придумал ей имя – Илаяли.
Кнут Гамсун
Или – или.
Серен Кьеркегор
По колено в воде стояли
И размокшую сеть чинили.
Он назвал меня: Илаяли.
Мне послышалось: или – или.
- Слишком многое нам привили,
Слишком многое мы прияли.
Я боюсь, что не в нашей силе
Выбрать главное, Илаяли.
- Ты прости, но другой мне ближе.
Он молился больше, чем надо,
Гневен, сумрачен был и книжен,
Но душа была ему рада.
И глаза его мне не лгали,
Хоть слова поскуднее были.
Он не звал меня: Илаяли,
Только требовал: или – или!
Я бедна и не так прелестна,
Чтоб меня так красиво звали.
Посмотри на сущее честно
И не кличь меня Илаяли.
Мы из волн выбирали сети
И на колышках их сушили.
Все, что есть у меня на свете:
Море, солнце да или – или.
1982
БЛИЗОСТЬ ВОЛН
Мне кто-то говорил, что близость волн
Склоняет к вольным мыслям. Я живу
В большом пансионате у залива,
И море кажется мне с высоты
Безбрежным, диким. И четыре чайки
Все время кружатся над парапетом,
С тоской заглядывая мне в глаза,
Вымаливая хлеб. Я загадала,
Что если чайка с белой головой
Поймает брошенное мной печенье,
То я найду твое письмо в столовой.
Но впрочем, я ведь и без чаек знаю,
Что ты напишешь. Ну, кому, скажи,
Еще ты нужен – с не своей судьбой,
Порочный, искалеченный, жестокий?
Давно в таком же вот пансионате
Мальчишкой наглым у стола с пинг-понгом
Ты рассказал мне гадкий анекдот
И я тебя ударила наотмашь.
Ты не преминул отомстить. Я шла
По низкому барьеру вдоль ручья,
Себя воображая в этот миг
Канатоходкой над застывшим залом.
Ты осторожно подобрался сзади
И пнул меня своим большим плечом.
Я наскоро перевязала ногу.
Меня знобило. Я пошла на танцы.
Вдоль стен сидели милые старушки,
Затейницы, блюстительницы нравов.
Ты появился, вежливый, простой.
Старушкам руки перецеловал;
Вдруг подошел ко мне: «Быть может, мир?» -
И я сказала: «Мир». Фокстрот был старый,
Но очень выразительный. Ты шел,
Все время глядя мне с тоской в глаза,
И вдруг заметил нарочито громко,
Что я хромаю. С этих самых пор
Я перестала танцевать и рифмы
Кружили мне голову, а не па.
Ты очень хорошо учился в вузе,
Но под конец тебе не повезло.
Твой друг по общежитью был замечен
В каком-то наказуемом проступке.
Он жаловался: «Мать больна, стара,
Она не вынесет». Ну, словом, ты
Взял на себя вину плохого друга,
Был исключен, судим, сидел полгода,
Стал робок, некрасив и пишешь письма.
Сейчас на море неспокойно:
Чайки все время носятся над парапетом,
Стремясь поймать мой взгляд. Волна выносит
На скользкий берег водоросли, ил
И ломких раковинок ожерелье.
Мне холодно одной на берегу.
И у меня судьба не получилась.
Но что такое, в сущности, судьба:
Несправедливость или испытанье?
1986
МЮЛЬХАУЗЕН, ГОРОД ТОМАСА МЮНЦЕРА
Во мгле сиренев, на рассвете рыж,
Грачиным криком полон спозаранок,
Ты стал родным – и черепицей крыш,
И нежностью имен твоих гражданок.
Тебя не переделали века.
Собор напоминает полководца,
Но домики, мужицкие войска,
Муштры не зная, встали как придется.
Мюльхаузен, где мельницы шумят,
Где Мюнцер проповедовал… Забытый
Мятежный дух, преданий аромат
В тиши веками слаженного быта.
Тюрингских хроник длинные слова!
Не раз, наверно, вами захлебнулись
Как тесного колета рукава,
Без права въезда лабиринты улиц.
Что нам теперь крестьянская война
И большеухий, страстный проповедник?
Но город воплощает имена,
Столетия сближает как посредник.
Собор зовется по-немецки «дом»,
И, словно дом, он радуется людям,
В него мы по-домашнему войдем,
Исполнены признательности будем.
Вот так мы повстречались. Правда, жаль,
Что в марте, а не в мае это было,
Что для меня не пел твой Нахтигаль,
Но «амзели» твои мне тоже милы.
О двадцать ярдов светлой глубины!
Не смейтесь над монетой суеверной,
Хотя в чаду бушующей весны
Теперь гадают многие, наверно.
Молю, еще раз встречу повтори,
К твоим соборам выведи ошибкой!
Аквамарин колодца – а внутри
Монетка блещет серебристой рыбкой.
1983
УСАДЬБА
Где лани взбегали скачками лихими на кручи
И стаи непуганой рыбы водились в протоках,
Учитель Петра поселился в именье на Уче,
Добыв себе княжеский титул на царских уроках.
И зодчий был князю подарен – обучен в Париже,
С достинством малый, осанка совсем не мужичья,
Он с барами так говорил, словно сам их не ниже,
Но рад уступить, коли так обязуют приличья.
Княгиня скучала, играла с дворовыми в карты,
До полдня спала, презирая шитье и вязанье,
И дочку она родила на скончание марта,
И Марфой дитя нарекли по отцову желанью.
И гордого зодчего князь принимал в кабинете.
- Тебе из неволи уйти представляется случай.
В честь Марфы построй мне такую усадьбу над Учей,
Чтоб не было краше нее ни в Москве, ни на свете.
И замок был выстроен. Род феодального форта.
Кровавый кирпич и в четыре террасы куртины.
Державный зачинщик эпохи, напялив ботфорты,
Вдвоем с денщиком поскакал на девичьи крестины.
Но гордому зодчему волю давать не спешили,
Помещик в столицах торчал по делам и без дела,
А Марфа смотрела, как сенные девушки шили,
И тихо под арфу стихи итальянские пела.
Сияньем таинственным замок наполнился отчий.
В избытке достоинств княжне отпустила природа…
Чуть в залу вбегала она – и растерянный зодчий
Глаза опускал, торопливей мешая колоду.
А с новой весной на усадьбу набросилось горе:
Озлился и запил с тоски царедворец радушный,
Красавица Марфинька за ночь сгорела от кори,
И гордого зодчего насмерть забили в конюшне.
Но были еще и крестины, и новые свадьбы.
Лишь после французов поместье вконец оскудело:
Кабаньи стада по ночам осаждали усадьбу
И вьюга зимой в барабане церковном гудела.
Потом поселились фельдмаршалы тут и графини,
Фонтаны и гроты построили в стиле барокко.
Играли квартеты, Амур улыбался богине,
И дань отдавалась цветам и драконам Востока.
А правнуки зодчего в избах старели без славы,
Смиренные были, держались обычаев старых.
Один только, Сашка, заносчивый рос и вертлявый,
Плясал, хохотал и картинки писал на базарах.
И вот наступила пора обновленья России.
Костры беспризорники жгли на дубовом паркете,
И Сашка потом вспоминал, что глаза голубые
Ему улыбались на брошенном в пламя портрете.
Он мыслил спасти ее, спрашивал, как ее звали,
Но желтые пасти съедали сыпную заразу;
Веселые искры кадриль в полутьме танцевали,
И сон ему снился о нежной княжне синеглазой.
Мальцы-беспризорники в школах потом обучались.
И Сашка учился – художником стал настоящим.
Кого ни писал он, похожие все получались,
А Марфинька нет, уходила миражем скользящим…
Теперь уже старый он стал и с собою не ладит:
Дверей не закрыв, выбегает он ночью бессонной
На Учу, где Марфинькин склеп, где прапрадедов прадед
Лежит на погосте, высокой сосной осененный.
1982
ЗАПУТАННАЯ ЛЫЖНЯ
Уже по которому кругу лыжня
К заброшенной стройке выводит меня!
Замазано мелом в бараке окно –
Там плотники режутся в двадцать одно:
Набычили шеи, не смотрят в глаза
И злятся, что туз не привозит туза.
Лыжня, ты меня не туда завела:
В том доме пять лет я хозяйкой была.
Там скатерть светлела на круглом столе,
Там лапник душистый стоял в хрустале,
Там медленный вальс разбирали с листа,
Там имя Господне шептали уста…
- Откупорим банку, разгоним тоску!
Неплохо бы морду набить вожаку.
Когда б не его арлекинская спесь,
Мы пятые сутки не кисли бы здесь.
Небось у него и светло и тепло!
На елку повесил бы это трепло…
Эй, плотники, чтоб вам опять перебор –
Чего вы всю ночь городили забор?
Зачем вам потерянный этот барак?
Не нужен мне ваш непутевый вожак…
Кончайте, ребята, дрянную игру!
Я вымою дом, я гостей соберу,
Я руку просуну в прохладный буфет,
В шуршащий пакет шоколадных конфет,
Поставлю графин с ароматным вином…
Но высветлил месяц лыжню за окном,
И красная, голая чья-то рука
Мне сделала знак – знать, рука вожака.
А впрочем, я с вами сыграю сама,
А то уже поздно, и звездно, и тьма.
Он только вожак, он не друг и не враг,
А может быть, просто какой-то дурак –
Пришел, нашумел и разрушил уют,
Который другие трудом создают.
Мне тоже на этой стезе тяжело,
Я тоже любила уют и тепло, -
Но всех нас куда-то ведут вожаки:
Как ломкие линии детской руки,
Проложены ими лыжни на снегу.
Я в них ничего изменить не могу.
1987
***
За городскую вырвавшись черту
И надышавшись воздухом медовым,
Останешься пожить на всем готовом,
А встретишь горе, слезы, нищету…
- За тот порядок их вели солдаты…
И торс подняв от черенка лопаты,
На клок брезента землекоп кладет
Планшетку мытаря и крест игумна.
Но сеятеля нив, чьи кровь и пот
В себя впитали золотые гумна,
Не отличить от городских господ,
Что были образованны, безумны,
Сверхчеловечны… Рыжий мак расцвел
В колосьях серых. Верно, в этой шири
Есть место всем… Учась в начальном мире,
Мы склеены то льдом, то медом пчел, -
Но беден сердцем тот, кто не учел,
Что в высший мир экзамен держат дети;
Там, как в бору полдневном каждый ствол,
Душа стоит в своем отдельном свете
И ты один становишься в ответе
За общий стыд. Во все века гоним
За правду подымавший властный голос.
Но в мире том как равный будет с ним
Мальчонка, со стерни поднявший колос
И так и не донесший до стола.
Все глубже лемех вспарывает глину,
Ребячья кость упала в домовину…
Над сладким венчиком жужжит пчела.
1989