ЖДУЩАЯ
ПОСЛЕ ВЫПУСКНОГО
Качели скрипят
всю ночь на чугунных цепях.
Каштаны в цвету.
Впереди институт:
Конспект, экзамен, зачет,
быстро пять лет протечет,
и любовь в эти годы не в счет,
пусть она подождет.
Так грустно и жаль:
ты меня через парк провожал,
запястье мне сжал
и сказал: "Не пущу в темноту!"
Впереди институт,
каштаны в цвету.
Всю ночь на чугунных цепях
качели скрипят.
1966
*
*
Их звали ненаглядными, хорошими…
Они носили платья до земли,
Воротники закалывали брошами
И с дочками на исповеди шли.
Еще из них иные одиночество
Доплакивают в сумраке времен,
Но и от них остались только отчества –
Ни ласковых прозваний, ни имен.
Владимировны, Тимофеевны, Савишны,
Нам песни ваши только чуть слышны.
О чем вы? О давнишнем ли, о давешнем?
А может быть, о грозах той весны,
Когда вы были сильными и гордыми,
И талым снегом посевной поры
Безумными, растрепанными ордами
К вам бунтари стекались во дворы?
И вот теперь – беззубые, бесхлебые,
С узлом насущным про последний час,
Без песен даже… Но чего ж я требую?
Я ничего не сделала для вас.
И если те, что были клятвой связаны
С моей мечтой, мне не дали огня,
То вы ничем мне в мире не обязаны.
Так что же вы? Гоните прочь меня.
Чтоб я пошла по греблям, по обочинам,
Да видела, что Русь жива еще…
А вы мне – соты с медом позолоченным.
А вы – платок последний на плечо.
1968
*
Пусть мне подарит сад, как темный храм,
Свечу каштана и сирени крест.
И крылья зависающих упруго
В смородиновом воздухе стрекоз,
И путь на север – лишь в конце уснуть
На ковыле слоистых облаков,
И жажда и жара, как два крыла,
За паутинной сдвинувшихся спинкой.
Столетняя, учи меня, веди,
Смешай ребячьей радости бадью
С наперстком грусти. Русская душа
Без родины и грусти пропадёт.
А в паутинных крыльях стрекозы
Все семицветье радужное есть:
Она взлетела из глухих смородин
На сноп жемчужный облаков слоистых
С закатной кровью. Научи прощать,
И сделай ум мой проще и светлей,
Мою брезгливость, гордость раствори
В колодезной бадье. Пускай река
Умчит ее в моря – чтоб лоб чужой,
Как тёплый хлеб, я целовать могла.
1967
*
ВАСИЛЬКИ
Девчонка с васильковыми глазами
Легла устало рядом с полем ржи
И долго любовалась васильками,
За голову ладони заложив.
А вскоре в тишине совхозной хаты
Ей агроном сказал, надев очки:
«Прошу вас приготовить химикаты –
Совсем погубят поле васильки!»
С внезапно посветлевшими глазами
Она к пузатым колбам подошла,
И рожь простоволосыми мазками
В дали туманной перед ней плыла.
1965
***
Любую руку в тридесятом вальсе –
К сороковой весне любые губы…
Себя испепелив, искать, кому бы
Доверить тлен, что от тебя остался.
Но руки на груди, в губах ухмылки
И петли круг смыкается все уже,
И вдруг – она, последней каплей пунша
На скользком дне исчерпанной бутылки.
Она раздвинет неумело петлю
(Инерция любви, за все, что было…),
Полюбит, как былого не любила,
Обнимет, обовьет – а губы в пепле!
1967
НУЛИ
Наш городок фарфорово-жасминный,
Где много света, сотни лет назад
Пересекли, пройдя сквозь середину,
Две улицы: Абсцисс и Ординат.
Проспект Абсцисс был весь замагазинен,
Манил севрюгой, паюсной икрой,
Там люди ели, в сад детей возили
И ровно в девять чинно шли домой.
Они постигнуть ни высот искусства,
Ни сложностей науки не могли.
«Нули!» - их называли люди-плюсы.
Их звали люди-минусы: «Нули!»
И, назначая цены без усилий –
Для них и плюс, и минус не плохи –
Они нас за икру превозносили,
Они нас презирали за стихи.
Плюс – минус. О дилемма всех столетий!
Мы рождены с враждою и с врагом.
Нам, верно, не сойтись на этом свете
И рук друг другу не подать на том.
О враг мой! Город на дыбы воздвигнут,
И ось набита на другую ось,
И гибкий стан на крестовине выгнут,
И две ладони разлетелись врозь.
1966
*
Оленьей шкурою устелена,
Тишайшая, тысячетомная,
Она была святейшей кельею –
Твоя бунтующая комната,
Где на полях у книг нерозданных
Всеотрицающие росчерки,
Где, как в золе пожара розаны,
Твои чернила в наших почерках…
Не предала и не отвергла я –
Есть только пыль, ко мне приставшая,
Смахни ее с меня – я зеркало,
Смахни – и на стекле останешься.
Я с улиц, я из дня ненастного,
Как путала следы по кочкам я,
Чтобы твоя оленья ласковость
Спасла меня от глаз охотничьих.
Впусти! Я поймана и понята.
Они глядят глазами лисьими:
Им недоступна эта комната,
Как все, что в мире независимо.
1968
О ПЛАГИАТЕ
Искали сочинителя стихов.
А сочинитель сел в автомашину,
Завел мотор и, в общем, был таков,
Куда-то в Вену или в Аргентину.
Заговорили, что приказ был дан
С заложниками кончить до рассвета,
И вот тогда созрел коварный план
У юного секретаря поэта:
"За то, что здесь я остаюсь собой,
За вместе с вами пройденные войны,
За сотни книг, прочитанные мной,
Я разве этой чести не достоин?"
И на звонок он к двери подошел,
Открыл и, тихо зазвенев ключами,
Направился к столу, и отпер стол,
И зачитался перед палачами.
. . . . . . . . . . . . . . .
Мне даже жаль, что не ему успех,
Он от побоев умер в каземате.
В конце концов, он был честнее всех
Когда-нибудь повинных в плагиате.
1967
ЗВЕРЕК
Отпущу тебя, зверек, в поле.
Хочешь ты земных тревог, воли…
Только больно ты, зверек, гордый –
Многим станешь поперек горла,
Вечно будешь одинок, верь мне –
Загрызут тебя, зверек, звери.
1968
ПОЭТКА
Нынче бельма-любови снимаются быстро.
Ваш бетон не порода для буйного цвета.
Мир будет с улыбкой выслушивать выстрел,
Который прикончит последнего поэта.
Что мне муки амбиций? Ко мне на восьмое
Заявляются воры без мимоз и в калошах.
В сквозняковую полночь я с охапкой левкоев
Ждать напрасных любимых выбегаю на площадь
И напрасные рифмы. Тяжелая гамма
Не похожей на музыку странной и страшной октавы.
От трещащих стихов содрогнулись оконные рамы.
«Не орите!» - сопрано меня умоляют картаво.
Напоюсь и умолкну. А крик мой народу
В ноги брошу. Хватай, чтоб в груди не кусалось
Никому не требуется всемирная фронда,
Как-то больше нравится природная наглость.
Раздвигается финок блескучая стенка.
Тишина. Ни убийцы на площади нету.
Что за честь для садиста убить декадентку?
Как-то больше нравятся мертвые поэты.
1967
НИКЕ
Ведь были же распри в тисках поцелуев убиты
И дерзостью умных бездарный правитель унижен.
Мне крылья оставлены. Голову я уронила на птиты
Какой-то столицы: Афин ли, Москвы ли, Парижа.
Но отнятым взором я вижу закрытые двери.
Земным божествам не до слез олимпийских девчонок.
Уж если в объятья безрукой Венеры не верят,
Кто может поверить в меня, окрыленный обломок?
Послушайте, умные! Время рвануть на удачу,
Ласкайте меня, но руками решенной задачи!
Лечу над землей, я, богиня, лишенная нимба.
Молчат города. Я одна. Эмигрантка с Олимпа.
1968
ЛЕСНОЕ ЭХО
- Эх, дурнопьян-трава
В черной крови болот!
Буйная голова
Адским огнем цветет.
- Вон меня сколько, рви!
Вишь – под пятою гать.
Бродит вино в крови,
В омут скользит нога.
- Много ты вспомнишь книг?
Много прочтешь стихов?
Помнишь чужой язык –
Или начать с азов?
- Встану в хрусталь по грудь,
Белым осыплю дом.
Время нам отдохнуть.
Хочешь, ко мне пойдем?
Что ей ни смерть, то смех.
Чудно звучат слова
В гулких отзывах эх:
- Эх! Дурнопьян-трава…
1967
НАПОЛЕОН В МОСКВЕ
(картина В.В.Верещагина)
Рушник да икона в кресле,
Но не склонил головы,
А мертвые не воскресли,
И нет у тебя Москвы.
И шастая сквозь бойницы,
Промерзлый кусок деля,
Во мгле огибали птицы
Разбитую грудь Кремля…
Мы рано узнали в школе,
Едва ли не с букварей,
Весь путь от моста Арколе
До кромки песка – Ста дней.
Но что нам тогда архивы?
История – что с нее?
Мы тоже честолюбивы,
Мы тоже возьмем свое…
И свергли потом кумира
С невинностию святош,
Во всех преступленьях мира
Винили тебя – кого ж?
И все же рушник с иконой
В сердца нам вселил печаль.
Тебя и Москвы сожженной
Нам поровну было жаль.
И мирятся беззаконно
Враждующие слова:
Отчизна, пожар, икона,
Рушник, Бонапарт, Москва.
1967
СЕРГИЕВ ПОСАД
Загорск знаменит также своей фабрикой детской игрушки.
Из путеводителя
Им щипцами закрутят букли,
В руки голые втиснут веер,
И, как в пекло грешницы, куклы
На конвейер летят, на конвейер.
Так, быть может, и все нечисто,
Словно с главок золото стерто?
В черном платье семинариста
У путей повстречаешь черта.
Черт сверкнет обложкой билета,
А в окошке у электрички
Промелькнула Арлекинетта
В черной шапочке еретички.
Посмотрела в тамбур вагона,
Покачнулись зазывно серьги…
Неужели напрасно звоны
В сердце утру вбивает Сергий?
1967
ЖДУЩАЯ
Через кольцо продергивая локон
И путая в сознанье времена,
Ты ждешь его. И нет на свете окон,
Горящих дольше твоего окна.
Спят корабли у маленькой Итаки
И маяки укачивает бриз.
Плывут года. Уже гремят атаки
На островах, где не бывал Улисс.
У стен Мадрида, у развалин Трои
И в желтых руслах пересохших рек
Под белым солнцем тихо спят герои –
Им тоже снится твой спокойный смех.
И те, кого в объятья принял воздух, -
Они сгорят в заоблачном огне,
И упадут, и превратятся в звезды,
И нежно вспыхнут у тебя в окне,
И озарят рассыпанные пряди,
И пряжи недопряденную прядь,
И город, отразившийся во взгляде,
И гордый мир, в котором надо ждать.
1968
*
Когда утром у старого рынка,
Слезно жалясь на бытие,
Средь проклятий седая грузинка
Повторяла мне имя твое,
Я сказала, что вырасту скоро
И, поставя на темя кувшин,
Убегу на высокие горы,
Чтоб достигнуть последних вершин.
Я из всех выбирала изгоя,
Чашу зла выпивала до дна…
Но теперь меня мучит другое –
Что я клятве моей не верна.
Я любила бы холод и раны,
И оружья звенящую медь –
Я ушла бы с тобой за туманы,
Только птицам там не о чем петь.
Водопады у ног твоих льются,
Меч твой брали в подарок князья,
Но не знал ты, как дети смеются,
И не видел, как гибнут друзья.
Я живу на равнине, у сосен,
Покоряясь смиренной судьбе,
Но, быть может, в последнюю осень
Прилечу на прощанье к тебе.
Обниму, рассмеюсь беспричинно,
А слова – дай мне Бог не успеть!
Я ушла бы с тобой на вершины,
Только птицам там не о чем петь.
1968
*
Тебе я все прощу: и пустоту внутри,
И нежность напоказ, и тысячу и три
Измены, что в веках прославили тебя,
И то, что весел был, чужую жизнь губя…
Но только образцу добра и чистоты
Я не могу простить того, что он не ты.
ПОД СЕНЬЮ ЧАЕК
Пусть он не плачет о моём тепле…
Мы жили там, где Лачплесис на дюнах
Глядел на чаек белоснежно-юных,
Медвежье ухо прислонив к скале.
Тот человек, надменный и счастливый,
Он мало верил в искренность тепла,
Он знал одно: что женщины красивы,
Что боги смертны, что луна зашла,
Но он был близок мне, как те края.
Потом, когда в январском Саласпилсе
Он снял каморку и едва не спился,
Я слушала в соборе шум ручья.
Пой, Дайне, пой латвийский соловей,
Прибитый вихрем к башенке органа,
Ночное, беззащитное сопрано
Морской, сосновой родины своей!
Запой мне, Дайне, как вольна душа,
Которую уже никто не любит,
Как рвался он на родину, пригубя
От горького славянского ковша,
И как его не удержала я…
Запой о розах на венчальном платье,
И Лачплесис заплачет у распятья,
Где в муках гибнет искренность моя.
Не лодки жаль, которую с причала
В солёные глубины отнесло,
А жаль всего, что рано измельчало
И на мели сломалось, как весло.
Пой, Дайне, пой. Я всё перенесу.
Я песнями, как ты, спасусь в разлуке,
Но здесь, на дюнах, в смоляном лесу
Пусть музыка твоя протянет руки
Тому, кого люблю, но не спасу.
1971
*
Часы в ломбард. Из вены вынут крови.
И денег хватит. Съездим, поглядим.
Всего ведь, ненасытные, хотим:
И широты, и глубины, и нови.
Плацкартный. Или можно без плацкарты.
Всю ночь стоять, курить перед окном,
Покуда сел и мелколесий карта
На твой огонь ответствует огнем.
Надоедят нам эти эскапады,
Все внешнее вовнутрь переползет,
И шумно будешь трубку класть с досады
На тех, кто в дали дальние зовет…
От взятой крови головокруженье,
Червонцев новых листопадный хруст,
Предчувствием грядущего движенья,
Как парк листвой, усыпанная грусть.
1968
*
Среди ветвей – луна или окно?
У летних звезд так неразборчив почерк.
В такие ночи не писать грешно,
Но и писать грешно в такие ночи.
В такие ночи хочется уйти
К составам, что за насыпями бродят,
Где сонные смежаются пути
И красный свет упал на мелководье.
Или к морским разбойникам гудкам,
Голодным и непонятым, как волки,
Туда, где шторм ослушникам судам
Оскалил стекла зубьями осколков.
А может статься, прокричать вопрос
Тому, кто светом души проницая,
Ответствует за все, что не сбылось,
И знает навсегда, кто я такая.
1967